КОГДА Я БЫЛА КИТАЙЦЕМ

Это было давно.
Мне не двадцать,
и даже не тридцать.
Этот мир
отгулял по аллеям,
допела труба.
Я сижу на окне,
вижу отблеск пожара на лицах
тех осенних каштанов,
и мне подпевает судьба.
Я потом дотянулась
до ржавой щеколды.
И мама
мне кричала:
«Людмила,
ни шагу в Клинический сад!
Там гуляет шпана!»
Но была я по-детски упряма.
Я бежала туда,
и меня приводили назад.
По гостям я любила ходить,
и родители брали.
Заплетала мне мама
косичку
и две по бокам.
Волосок к волоску —
мной гордились,
меня поощряли:
«Почитай-ка стишок».
И читала я пьяным гостям.
Гости радостно хлопали,
радостно пили и ели,
я гордилась собой,
и дочуркой гордилась родня.
А когда добиралась
на папе верхом
до постели —
засыпала без снов.
Сны еще не пугали меня.
Под окном до утра
воевали охрипшие кошки.
В виноградной беседке
соседи сидели рядком.
Говорили «за жизнь»,
и в тарелки с вареной картошкой
проливали из рюмок,
братаясь
за общим столом.
Я сквозь сладкий свой сон
в эти грозные споры вникала.
Узнавала
из жарких застольных бесед,
что почём.
Просыпалась
от криков и ссор.
Одеяло сползало.
Укрывал
тот, кто ближе сидел,
оделяя теплом.
Ненадолго уснула…
Проснулась в отдельной квартире,
на шикарной кровати.
Никто не шумит
за окном.
Тишина и покой.
Знать, соседи доели, допили,
попрощались
навеки.
Лишь звезды дрожат над двором.
И на круглые эти кассеты
записано чудо.
Кинофильм,
где все живы,
сеанс начинается
в семь.
Дядя Валя, механик,
на месте, и машет мне:
«Люда!
Заходи и садись!».
Только Люда ушла насовсем.
Дядя Валя с усмешкой
хорошую крутит картину.
Папа с мамой смеются.
И бабушка — в первом ряду,
в новом штапельном платье.
И рядом с ней крёстная, Нина…
Никого пригласить не забыли.
И все на виду.