КОГДА Я БЫЛА КИТАЙЦЕМ

Каждый жил, как умел.
И с соседом делился моментом.
Дружно тех не любили,
кто тень наводил на плетень.
На втором этаже проживающим
интеллигентам
отвечали ухмылкой
на вежливый их «Добрый день».
Их капризную Ленку
кормили родители с ложки,
лет до трех эта девочка
хлеб не умела жевать.
А меня угощали
краюхой —
съедала до крошки.
Целый день во дворе.
А домой — только мыться и спать.
За стеной две монашки
молились
и плакали тоже.
Как он забрели
в наш простой Богатяновский двор?
До сих пор не пойму.
Но я слышала:
«Господи Боже!»
с колыбельными вместе.
И верю в Него до сих пор.
В чёрных платьях,
платках до бровей,
в храм водили на Пасху.
Спать ужасно хотелось,
и сладким казался кагор,
свет в бумажных фонариках
тлел,
и небесную ласку
дарит мне до сих пор
этот взорванный вскоре
собор.
За калитку меня
не пускали.
Большие ворота
не могла я открыть —
нужно было еще подрасти.
Если выглянешь в дырочку —
видно лишь
до поворота
на Большую Садовую.
В общем —
идти и идти…
Тётя Таня, соседка —
на улицу окна квартиры —
на прохожих пускала
меня посмотреть.
Впопыхах,
мимо окон открытых её
проходило полмира.
Мне дарили конфеты
и семечки в мятых кульках.
Крепдешином весёлым
цвели незнакомые тёти.
Кавалеры на танцы
подружек вели по весне.
Я кричала прохожим:
«А мама моя на работе!».
И они улыбались
девчонке
на грязном окне.
Были люди простые тогда.
И не били в литавры.
Целовались,
ругались
и брали к себе на постой.
Но когда умерла
та монашка,
из Киевской Лавры
привезли ей покров —
оказалась старуха
святой.
В воскресенье под вечер —
нарядное платье и банты.
Полыхали каштаны
огнём
в Первомайском саду.
А в беседке —
военный оркестр,
в орденах музыканты.
Не пройдёшь по аллее.
И плавают рыбки в пруду.