(Заметки, эссе)
Нынче стало крылатым выражение: «Рукописи не горят!» Красивая фраза, что и говорить — то, что воплощено, дескать, никогда уже не исчезнет. Любой самый захудалый огонь с удовольствием подпишется под этими словами, особенно если вспомнить историю второго тома «Мёртвых душ» или ещё того чище — пожар Александрийской библиотеки. Да, рукописи не горят. Если их не сжигают. Они просто теряются, изымаются разного рода жандармами и потом уничтожаются, воруются вместе с бутылкой вина из авоськи и выбрасываются, как в случае с романом Венечки Ерофеева «Дмитрий Шостакович»… А сколько можно было бы привести ещё подобных горьких примеров! Объясняют, что смысл вышеупомянутого выражения в том, что идеи, появившиеся на свет — неуничтожимы. Но идеи и произведения искусства отнюдь не одно и то же, да и веет от этой трактовки кондовой причинно-следственной связью.
Часто упоминаемый принцип «ни дня без строчки!» всегда вызывал у меня смущение и недоверие. По себе судить не отваживаюсь, да меня он и не касается, ибо литератор я непрофессиональный. Ну, а настоящие, так сказать, писатели? Популярность это высказывание получило после выхода книги Олеши, а тот выбрал такое название, по свидетельству современников, не без умысла; поговаривали, что автор гораздо больше пьёт, чем пишет. Девиз этот восходит к словам Плиния Старшего о художнике Апеллесе: Nulla dies sine linea — ни дня без чёрточки.
У прозаика, прикидывал я, может ещё и получится: жанр такой — усидчивости требует. Но у поэта никак не выйдет, чтоб что-то да начертать, не такова природа поэзии. А недавно у Сергея Клычкова в «Неспешных записях» прочёл: «Как я завидую писателям, которые каждый день работают… Гоголь где-то говорил, что надо писать каждый день два часа. Сам он едва ли следовал этому правилу… если б Гоголь так работал, то мы имели бы вдесятеро … больше написанного им. Нет, чудовищно неправдоподобно работать каждый день… Ибо человеческая душа не перпетуум мобиле. Перо покоя просит! — покоя, в котором происходит чудесное заполнение без срока и часа!»
Оправдать употребление столь длинной цитаты может только то, что и я могу полностью подписаться под этими словами, за исключением того, следовал ли сам Гоголь этому правилу? Читывал где-то, что на вопрос, откуда он черпает богатство языка, Николай Васильевич отвечал, — Из пепла. Пишу и сжигаю, что написал. И снова пишу. — Хотя нечто очень похожее встречалось мне, помнится, и о Карамзине.
Звонят в дверь. Открываю — «Свидетели Иеговы» предлагают свои журналы — Приходите, будем изучать Библию, мы сами только начали. — Но в разговоре выясняется, что начали они достаточно давно, да и не послали бы — начинающих. Неладно у этих слуг Господа с его девятой заповедью. — А знаете, как зовут Бога? — Какого? — Бог один и зовут его Иегова. — О, sancta simplicitas! Какая прелесть, — как зовут Бога? — Будто у нового соседа по лестничной площадке, — Как вас зовут? — Помнится, то, отчего произошло это Иегова — Яхве, тоже весьма проблематично, т.к. сохранилось только четыре согласных (гласные тогда не писались), так что, в принципе, вставить можно любые. Ну, пусть даже правильно гласные вставили, но зачем, зачем Богу имя, если он — ОДИН? Могут возразить, а зачем было первому человеку имя, если он тоже был один? Но Адам — это вовсе не имя собственное, а обозначение принадлежности к определённому виду, в переводе означает — человек или некто, сотворённый из праха. «Адама» — прах по-арамейски. Да и появляется это имя только после создания женщины, то есть, когда людей стало больше одного, до этого везде он называется — человек.
— Так придёте? — спрашивают. — Вообще-то, — говорю, — я больше к экуменизму склонен… И даже — супер… — Большие глаза. — А это что за секта?
Кто это утверждал, что человек — существо религиозное? Не замечаю, говорю, основываясь на собственном опыте. А два прадеда, дед и дядя были, между прочим, священнослужителями. Скажут, тебя просто так воспитали. Но тогда тем более ясно, что всё (или почти всё) зависит от воспитания. Платон в «Законах», перечисляя три ошибочных суждения о богах, одно из которых гласит, что их вовсе нет, утверждает, что, по его мнению, никогда не бывает, чтобы человек придерживался подобного мнения с детства до старости. Аргумент этот, однако, можно использовать как pro, так и contra.
Приснился мне как-то сон: иду по кладбищу, а на каждой могиле, извините, по отхожему месту. Вот такая история. Всё потом голову ломал, что же это мне напоминает? Потом осенило, — Господи, да это ж в самом деле история — наша история в чистом виде.
У растащенного на цитаты Ницше есть такое ут верждение: «Восстание — доблесть раба. Вашей доблестью пусть будет послушание!» Хорошо сказано, хлестко. И убедительно. Но — только на первый взгляд, ибо автор применил здесь уловку, основанную на правиле, сформулированном некогда классиком для главного героя: или умри, или женись, третьего не дано! Но позвольте, куда же девается столь обширный промежуточный диапазон возможных действий? Мы до того прикипели к впечатанным в сознание штампам, что совершенно этого не замечаем. Примеры? Сколько угодно «Зимой и летом одним цветом» — и все 150 миллионов, (да что там 150? — 200, наверное) единым хором — Ёлка! — А почему не сосна, пихта, можжевельник, туя
Ницше, пытаясь заставить нас позабыть о возможности иного, кроме им предложенного, выбора, в этом парадоксе действует стереотипно и нас поэтому не убеждает.
У соседей умерла дочь. Вот уж горе! Пытаюсь в утешенье припомнить любимого Монтеня, о том, что следует иметь жён, детей, имущество, но не следует привязываться ко всему этому свыше меры — так, чтобы от этого зависело твоё счастье. Похожая мысль имеется и у Конфуция, считавшего, что благородный муж, привязанный к домашнему очагу, не достоин называться таковым. Даже не пытаюсь произнести нечто подобное вслух, так дико это сейчас звучало бы. К счастью ли своему, к несчастью ли, мы не настолько мудры, чтобы следовать этим правилам. Нет у нас ни фамильных замков, ни уютных домов на далёких островах, где мы могли бы философски размышлять о бренности всего земного под шум океанского прибоя. Единственное наше достояние — семья и домашний очаг, они же главный источник и бед, и радостей.
Вся наша жизнь, собственно, есть попытка борьбы со временем и его верным слугой и антиподом — смертью. Хочется максимально продлить своё существование, и инстинкт самосохранения подсказывает, что достичь этого возможно только через потомков — наше продолжение. Как же не любить их, как не горевать о потере?
Другая возможность продлить если не существование, то память о себе — оставить после себя нечто, сделанное только вами: построить дом, посадить дерево и пр. Но слаб человек, ему хочется, чтобы остались не только обезличенные плоды его труда, но и имя его. А многие ли помнят имя хотя бы одного из своих прадедов? Да и не привесишь на дом или дерево табличку — такой-то, мол, руку приложил. Вот и тянет человека к искусству. К творчеству, дающему индивидуальности шанс воплотиться в нечто, способное пережить своего создателя и сохранить память о нём. Проще всего на первый взгляд осуществить подобный замысел, занимаясь литературой, сказано ведь, что на земле долговечней всего царственное слово. А вдруг да выйдет, слава Богу, все грамотные. У кого-то и в самом деле получится, напишется.
Надолго ли? Известно, что со временем язык претерпевает изменения, уже сейчас англичанам трудно читать Шекспира в подлиннике, а он писал в конце
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
© 2011 Ростовское региональное отделение Союза российских писателей
Все права защищены. Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.
Создание сайта: А. Смирнов, М. Шестакова, рисунки Е. Терещенко
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.
Комментарии — 0