ЗАМЕТКИ ПРОВИНЦИАЛА

(Заметки, эссе)

ЗАМЕТКИ ПРОВИНЦИАЛА

Оставить комментарий

Нынче стало крылатым выражение: «Рукописи не горят!» Красивая фраза, что и говорить — то, что воплощено, дескать, никогда уже не исчезнет. Любой самый захудалый огонь с удовольствием подпишется под этими словами, особенно если вспомнить историю второго тома «Мёртвых душ» или ещё того чище — пожар Александрийской библиотеки. Да, рукописи не горят. Если их не сжигают. Они просто теряются, изымаются разного рода жандармами и потом уничтожаются, воруются вместе с бутылкой вина из авоськи и выбрасываются, как в случае с романом Венечки Ерофеева «Дмитрий Шостакович»… А сколько можно было бы привести ещё подобных горьких примеров! Объясняют, что смысл вышеупомянутого выражения в том, что идеи, появившиеся на свет — неуничтожимы. Но идеи и произведения искусства отнюдь не одно и то же, да и веет от этой трактовки кондовой причинно-следственной связью.

Часто упоминаемый принцип «ни дня без строчки!» всегда вызывал у меня смущение и недоверие. По себе судить не отваживаюсь, да меня он и не касается, ибо литератор я непрофессиональный. Ну, а настоящие, так сказать, писатели? Популярность это высказывание получило после выхода книги Олеши, а тот выбрал такое название, по свидетельству современников, не без умысла; поговаривали, что автор гораздо больше пьёт, чем пишет. Девиз этот восходит к словам Плиния Старшего о художнике Апеллесе: Nulla dies sine linea — ни дня без чёрточки.

У прозаика, прикидывал я, может ещё и получится: жанр такой — усидчивости требует. Но у поэта никак не выйдет, чтоб что-то да начертать, не такова природа поэзии. А недавно у Сергея Клычкова в «Неспешных записях» прочёл: «Как я завидую писателям, которые каждый день работают… Гоголь где-то говорил, что надо писать каждый день два часа. Сам он едва ли следовал этому правилу… если б Гоголь так работал, то мы имели бы вдесятеро … больше написанного им. Нет, чудовищно неправдоподобно работать каждый день… Ибо человеческая душа не перпетуум мобиле. Перо покоя просит! — покоя, в котором происходит чудесное заполнение без срока и часа!»

Оправдать употребление столь длинной цитаты может только то, что и я могу полностью подписаться под этими словами, за исключением того, следовал ли сам Гоголь этому правилу? Читывал где-то, что на вопрос, откуда он черпает богатство языка, Николай Васильевич отвечал, — Из пепла. Пишу и сжигаю, что написал. И снова пишу. — Хотя нечто очень похожее встречалось мне, помнится, и о Карамзине.

Звонят в дверь. Открываю — «Свидетели Иеговы» предлагают свои журналы — Приходите, будем изучать Библию, мы сами только начали. — Но в разговоре выясняется, что начали они достаточно давно, да и не послали бы — начинающих. Неладно у этих слуг Господа с его девятой заповедью. — А знаете, как зовут Бога? — Какого? — Бог один и зовут его Иегова. — О, sancta simplicitas! Какая прелесть, — как зовут Бога? — Будто у нового соседа по лестничной площадке, — Как вас зовут? — Помнится, то, отчего произошло это Иегова — Яхве, тоже весьма проблематично, т.к. сохранилось только четыре согласных (гласные тогда не писались), так что, в принципе, вставить можно любые. Ну, пусть даже правильно гласные вставили, но зачем, зачем Богу имя, если он — ОДИН? Могут возразить, а зачем было первому человеку имя, если он тоже был один? Но Адам — это вовсе не имя собственное, а обозначение принадлежности к определённому виду, в переводе означает — человек или некто, сотворённый из праха. «Адама» — прах по-арамейски. Да и появляется это имя только после создания женщины, то есть, когда людей стало больше одного, до этого везде он называется — человек.

— Так придёте? — спрашивают. — Вообще-то, — говорю, — я больше к экуменизму склонен… И даже — супер… — Большие глаза. — А это что за секта?

Кто это утверждал, что человек — существо религиозное? Не замечаю, говорю, основываясь на собственном опыте. А два прадеда, дед и дядя были, между прочим, священнослужителями. Скажут, тебя просто так воспитали. Но тогда тем более ясно, что всё (или почти всё) зависит от воспитания. Платон в «Законах», перечисляя три ошибочных суждения о богах, одно из которых гласит, что их вовсе нет, утверждает, что, по его мнению, никогда не бывает, чтобы человек придерживался подобного мнения с детства до старости. Аргумент этот, однако, можно использовать как pro, так и contra.

Приснился мне как-то сон: иду по кладбищу, а на каждой могиле, извините, по отхожему месту. Вот такая история. Всё потом голову ломал, что же это мне напоминает? Потом осенило, — Господи, да это ж в самом деле история — наша история в чистом виде.

У растащенного на цитаты Ницше есть такое ут верждение: «Восстание — доблесть раба. Вашей доблестью пусть будет послушание!» Хорошо сказано, хлестко. И убедительно. Но — только на первый взгляд, ибо автор применил здесь уловку, основанную на правиле, сформулированном некогда классиком для главного героя: или умри, или женись, третьего не дано! Но позвольте, куда же девается столь обширный промежуточный диапазон возможных действий? Мы до того прикипели к впечатанным в сознание штампам, что совершенно этого не замечаем. Примеры? Сколько угодно «Зимой и летом одним цветом» — и все 150 миллионов, (да что там 150? — 200, наверное) единым хором — Ёлка! — А почему не сосна, пихта, можжевельник, туя и т. д. «Все мелодии слагаются из семи нот» — а где же пять несчастных позабытых полутонов? И это только в пределах одной октавы, а их семь. Великое и бессмертное «2×2 = 4»! Но ведь это справедливо лишь в десятеричной системе, а в троичной? «Существительные имеют только три рода» — А ножницы, дрожки, штаны, наконец? И так можно перечислять до бесконечности. Мы просто подгоняем придуманный закон под действительность, которая всегда оказывается намного богаче нашего воображения. Если пользоваться околоматематической терминологией, область существования правильного ответа всегда намного больше области узаконенного, стандартного.

Ницше, пытаясь заставить нас позабыть о возможности иного, кроме им предложенного, выбора, в этом парадоксе действует стереотипно и нас поэтому не убеждает.

У соседей умерла дочь. Вот уж горе! Пытаюсь в утешенье припомнить любимого Монтеня, о том, что следует иметь жён, детей, имущество, но не следует привязываться ко всему этому свыше меры — так, чтобы от этого зависело твоё счастье. Похожая мысль имеется и у Конфуция, считавшего, что благородный муж, привязанный к домашнему очагу, не достоин называться таковым. Даже не пытаюсь произнести нечто подобное вслух, так дико это сейчас звучало бы. К счастью ли своему, к несчастью ли, мы не настолько мудры, чтобы следовать этим правилам. Нет у нас ни фамильных замков, ни уютных домов на далёких островах, где мы могли бы философски размышлять о бренности всего земного под шум океанского прибоя. Единственное наше достояние — семья и домашний очаг, они же главный источник и бед, и радостей.

Вся наша жизнь, собственно, есть попытка борьбы со временем и его верным слугой и антиподом — смертью. Хочется максимально продлить своё существование, и инстинкт самосохранения подсказывает, что достичь этого возможно только через потомков — наше продолжение. Как же не любить их, как не горевать о потере?

Другая возможность продлить если не существование, то память о себе — оставить после себя нечто, сделанное только вами: построить дом, посадить дерево и пр. Но слаб человек, ему хочется, чтобы остались не только обезличенные плоды его труда, но и имя его. А многие ли помнят имя хотя бы одного из своих прадедов? Да и не привесишь на дом или дерево табличку — такой-то, мол, руку приложил. Вот и тянет человека к искусству. К творчеству, дающему индивидуальности шанс воплотиться в нечто, способное пережить своего создателя и сохранить память о нём. Проще всего на первый взгляд осуществить подобный замысел, занимаясь литературой, сказано ведь, что на земле долговечней всего царственное слово. А вдруг да выйдет, слава Богу, все грамотные. У кого-то и в самом деле получится, напишется.

Надолго ли? Известно, что со временем язык претерпевает изменения, уже сейчас англичанам трудно читать Шекспира в подлиннике, а он писал в конце 16-го — начале 17-го веков. А о скольких достойных, чтоб их помнили людях, мы никогда не слышали? Стендаль, которому принадлежит мысль, что великие души остаются незамеченными, сам при жизни был мало кому известен. Белинский, зорко следивший за книгами, привлекавшими внимание современников, ни разу о Стендале не упомянул. И на похоронах Анри Бейля гроб его провожали всего четыре человека, один из них — Тургенев (не Иван Сергеевич, разумеется), а двое — агенты тайной полиции. Возьмите обыкновенную, по теперешним понятиям, бумагу, на которой мы пытаемся сотворить «нечто», многие ли слышали имя её изобретателя Цой Луня? Да что там говорить, забудут, в конце концов, нас всех, можно и не беспокоиться: и тех, кто ничего не начертал, и кто горы бумаги извёл. Одно утешение для пишущего — хоть будет, что забывать. Забудут и тех, кто молодым ушёл, и тех, кто в старости. Всех забудут. Хотя… есть, не совсем устраивающая нас вероятность, что всё же вспомнят — в день Страшного Суда. Но умершему столь рано соседскому ребенку этот день не страшен. Покойся, милый прах, до радостного утра.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.