ЗАМЕТКИ ПРОВИНЦИАЛА

(Заметки, эссе)

КОРНИ

Оставить комментарий

В третьей песенке девушка по имени Коломбина любит некоего Джона, а тот ей изменяет. Тогда она застреливается, предварительно написав ему записку:

Перед нею лежала записка,

В той записке несколько строк:

Прощай Джон, больше сил нет!

Навела я на сердце курок.

Как говорят в повестях В. Аксёнова, No comments. Под конец привожу самый безобидный образчик — бессмертный акростих, ставший для меня тогда откровением:

Ты хочешь знать, кого люблю я?

Его не трудно отгадать.

Будь повнимательней, читая,

Я не могу его назвать.

Жили мы, видимо, не шибко шикарно, судя по записи в пенсионной книжке отца, зарплата его в 1962 году составила аж 86 рублей 69 копеек. С каковых пенсия ему причиталась в 57р. 20 коп. Мама в своей библиотеке получала, конечно, и того меньше. Вообще, величина и связанная с ней напрямую покупательная способность советских зарплат, хорошо известны. Интеллигенция по этому поводу иронизировала, что они, мол, делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем. Неиспорченные знанием эзопова языка народные массы выражались радикальней:

Слева молот, справа серп,

Это наш советский герб —

Хочешь жни, а хочешь куй,

Всё равно получишь… —

сами понимаете. Хотя при всём при том и детей рожали (мы живое тому свидетельство), и отдыхать на море ездили, и прожить на пенсию можно было. Бисмарк заметил как-то, что войны выигрывают не военные, а школьные учителя. Смысл понятен. В отношении нашего отца, кстати, эта максима оказалась справедливой и в буквальном смысле (кроме Финской войны, которую мы, фактически, проиграли). Поразительно, что тезис железного канцлера именно в Финляндии сейчас подтверждается в новом качестве. Уже дважды, в 2002 и 2004 гг., в мировой войне за знания согласно итогам международных смотров знаний побеждают финские школьники, оставившие позади себя ровесников из 42 стран и признанные самыми функционально грамотными в мире. Одна из основных причин — то, что средняя зарплата школьного педагога в этой стране — 2500 евро в месяц.

Ох, уж этот мне финансовый вопрос!

В школе отец был на хорошем счету, даже к награде какой-то его собирались представить, но что-то помешало, может быть, опять «царский официр». Система обучения у него была достаточно далека от Песталоцци, случалось, и за чубы драл, за что, впрочем, многие потерпевшие потом, по его словам, благодарили.

В школу я пошёл, уже умея читать, писать и считать и, не помню точно, но класса со второго отец доверял мне исправление тетрадей. Каждый день приносилось их домой две пачки по сорок с лишним штук — по русскому и по арифметике. Отец проверял несколько, чтоб у меня перед глазами были все возможные варианты — от пятёрки до единицы, а потом садился я, И ведь проверял, негодяй, «без гнева и пристрастия», никаких поблажек таким же, как сам, мученикам обязательного всеобщего образования не делал, хотя и знал уже, что этот — оболтус, а этот — молодец. Если случалось влепить кому-то «кол», отец писал в скобках своим почерком — «единица», потому что, хоть исправления и делались дефицитными красными чернилами, ушлые школяры умудрялись «колы» переправлять на четвёрки.

Работал отец в школе № 70, которая находилась на Новом поселении или, по-ростовски — Нахаловке. Такое колоритное прозвание район получил за принцип его заселения. Несмотря на то, что власти запрещали самовольную застройку, существовал закон, согласно которому, если в жилище имеется печь, оно имеет право на существование. Вот дошлые поселенцы и начинали сооружение дома с печи, что занимало не так уж много времени, а когда статус законного жилья был (нахально) приобретён, начинали возводить вокруг печки стены.

Мы жили в районе Красного города — сада, известном, как Олимпиадовка, как будто по имени жены владельца Вагонных мастерских Олимпиады, построившей в этом районе дачу. Молодежь Нахаловки и Олимпиадовки традиционно враждовала. Границей служила речка Темерник, (Темерничка), та самая, на которой некогда царь Пётр I свои корабли строил. И во времена моего детства она была ещё достаточно глубокой, с мостика, соединявшего наши районы и по которому отец ходил в школу, мальчишки запросто ныряли. Теперь, несмотря на очистные работы, глубина под этим мостиком не больше10 сантиметров. С речкой соседствовал, да и сейчас существует, Ботанический сад Ростовского университета (по нашему — Ботаника), там много чего произрастает и даже пальмы в оранжереях. Мальчишки ходили сюда рвать ивовые ветки на Вербное воскресение, а заодно и лупили лозами по голым ногам попадавшихся по дороге девчонок, приговаривая: «Верба-хлёст бьёт до слёз!» Но те тоже не совсем дурочки, приседали и прикрывали ноги подолами платьев. Зимой в Ботанике молодёжь каталась с горок на санках и лыжах, а на Темерничке играли в хоккей. Собственно, для катания на санках использовалось всё, что хоть как-то походило на горку. Через дом от нас, рядом с хулиганской, как называла её моя мама, школой № 64 (меня туда потому и не отдали), находится улица, вернее, спуск с симптоматичным названием «Бурный», в некоторых местах уклон его достигает градусов 45. Вот с него и было главное санное катание в районе, причём ему (катанью) были все возрасты покорны: от 5 до 18 лет.

Жила наша семья во флигеле, который из-за нехватки денег нам продали как бы в рассрочку, большую часть — сразу, а остальное потом доплачивали.

Во дворе росли три жердёлы, отец посадил несколько кустов винограда, у забора, как и положено, сирень. Улица, на которой стоял наш дом, называлась Некрасовской, дом № 18, соседний № 20 выходил к нам глухой стеной, так как раньше там были конюшни, а потом их переоборудовали в жактовский многоквартирный дом. Если влезть на сарай, с него можно было попасть на крышу этого дома, чем я и пользовался, когда, по моему мнению, родители меня обижали. — Жорик, Жорик, ты где? — громко вопрошали они, но я, оскорблённый, голоса не подавал. Разве ж могли они предположить, что у их чада столь тонкая душевная организация? А на тёплой и просторной, крытой толем крыше было уютно и спокойно. Я был совсем один, и можно было поразмыслить и помечтать о чём-то таком, что там, внизу, и в голову не приходило. Кроме того было ни с чем не сравнимое ощущение, что ты — отчасти Господь Бог — ты сверху видишь всех и всё, что делается вокруг в соседних дворах, а тебя — никто. Ты таинствен и недосягаем. И вдобавок видно всё намного дальше, чем обычно: и Ботанику, и даже папину школу. Но на долгое добровольное изгнание меня, разумеется, не хватало.

На Некрасовскую у нас выходила парадная калитка, а ещё одна, задняя, вела совсем на другую улицу и в тупик, окрещённый по-украински «степок». Народ туда почти не ходил и нам, ребятне, там было самое раздолье. Всю землю покрывала высокая трава, ляжешь в неё — и тебя не видно, мы её называли калачиками, из-за зёрнышек, похожих на круглые хлебцы. Сейчас степок вытоптан, а больше такой травы, травы нашего детства, я нигде не встречал, будто ушла вместе с ним.

Тогда, в самом начале 50-х, место, где мы жили, было тишайшей окраиной, в каждом дворе обязательно держали какую-нибудь живность, благо до пастбища было шаг ступить. И у нас в так называемом угольном сарае хрюкала обычно пара поросят. Вечером хозяйки гнали по улице домой коров, коз… прямо-таки библейская картина.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.