ЗАМЕТКИ ПРОВИНЦИАЛА

(Заметки, эссе)

ЗАМЕТКИ ПРОВИНЦИАЛА

Поначалу я намеревался назвать эти осколочные фрагменты текста «Записками на бетонной стене», по аналогии, наверное, с «Записками на манжетах». Потом передумал. А какое, собственно, отношение имеет к моей писанине стена, да еще и бетонная?

В те времена, когда мне в массовом порядке начали приходить все эти глупости, ваш покорный слуга имел счастье строить коммунизм на заводе железобетонных конструкций в качестве электросварщика. Кстати, теперь я вернулся в ту же организацию в том же качестве, только это не завод уже, а некое ЗАО и строю я, соответственно, капитализм, вот и вся разница. Свариваю из металлических прутов каркасы размером 3×6 метров, потом их заливают бетоном и — стена чьего-то жилища готова. Да, я помню, конечно: с милым рай и в шалаше, но… железобетонное счастье надежней. И вот варишь кусок чужого счастья, а в это время приходит тебе в голову некая мыслишка, фраза, строка… Не записать — моментально забудешь. Пробовал записывать карандашом на разных случайных клочках бумаги, но — то карандаш куда-то задевается, то, чаще всего, бумажонка исчезнет, а то и сгорит.

Искры от сварки имеют поразительную способность залетать в такие места, куда теоретически попасть, ну, никак не должны, даже в карманы. Так что на манжетах записывать было бы, конечно, предпочтительней, да на куртке сварщика подобных изысков не предусмотрено. И правильно, а то как-то тружусь и чувствую — заметно теплее стало. — Верно, — думаю, — пишут в газетах, что климат на земном шаре помягче сделался. — Но странно, что потепление ощущается почему-то только в районе левой ноги. Опустил очи долу, — Ба, да это же моя штанина горит! — Так что не до манжет — ни розоватых брабантских, ни просто белых крахмальных. Про то, что я в полном смысле слова горю на работе, я уже молчу.

И приспособился я тогда записывать ключевые слова своих опусов мелом на стенке стоящей рядом бетонной лифтовой шахты. Народ сначала дивился этим руническим письменам, но вскоре перестал обращать внимание: ну, больной человек на голову, что с него взять? Потом я с завода ушел, для записей стал пользоваться, как и положено, нормальной записной книжкой и тема бетонной стенки потеряла свою злободневность.

Но пути Господни, как известно, неисповедимы и вот я опять на своем прежнем рабочем месте. От начертанного на страницах моей бетонной записной книжки, естественно, ничего не осталось; наверно я сам перед уходом все стёр. Но… где-то внизу с трудом разобрал полустёртое слово. И какое — «судьба». Да, понимаю, как-то уж слишком красиво получается, высокопарно. Вроде как у Гюго, — Он вкусил от золотого яблока и во рту у него остался пепел! — или еще что-нибудь такое — страшно романтическое и сентиментальное. Но что же делать, если в действительности так оно и было.

PS: Давеча дефилирую я по цеху, глядь — на стенке бумажка, аккуратненькая такая, приклеена, текст на компьютере набран:

Если хочешь работать нормально,

На работе не пей никогда,

А то станешь уродом моральным,

Ну, а это уже навсегда!

А я-то все сокрушался, что на стене нынче записей нет. Вот тебе — пожалуйста! Вдобавок и глубокое проникновение в тему чувствуется. Здравствуй, племя младое, незнакомое, компьютеризованное! Хотя — почему незнакомое? Вон внизу бумажонки, скромненько, — Участок ВС, Андрюха и Леха. Привет вам, Андрюха и Лёха!

Кстати, с вас причитается. Как за что? За рекламу.

Творчество — это красота изнутри.

Главное в произведении искусства — это интонация. Случилось мне как-то побывать в Каунасе в Музее чертей. Экскурсоводы-литовки бесстрастно бубнили что-то гостям города (преимущественно русским оккупантам — было это в 80-х годах), отбывая свое рабочее время. Но вокруг одной женщины шла целая толпа. Я приблизился. Она, и правда, очень живо, с юмором рассказывала, вкусно. Обойдя с ней всю экспозицию, решил я ещё раз пройтись по музею. Что-то, какие-то знакомые слова, произнесённые другим гидом, привлекли моё внимание, я прислушался и понял: Господи, да ведь все экскурсоводы произносят один и тот же, утвержденный начальством, текст! Вот что такое — интонация!

Человечество состоит из праведников, считающих себя грешниками и грешников, считающих себя праведниками — писал Паскаль. Сформулировано блестяще. Но в наше время следует добавить третью категорию, едва ли не более многочисленную, чем две упомянутые: грешников, с удовольствием считающих себя грешниками.

Услышал как-то, что человека, действительно, много знающего, назвали мудрым. По-моему, мудрость — это отнюдь не количественная категория. Это, наверное, умение наилучшим образом использовать свои знания, предугадывая возможные последствия.

Говорят, Тиберий в свое время предложил награду тому, кто придумает новое удовольствие, но… никаких предложений почему-то не поступило. Думаю, можно было бы назвать как минимум два. Первое: заставить цезаря испытать страх смерти, чтобы дать потом возможность почувствовать счастье не от опостылевшего набора удовольствий, а просто от возможности жить. Второе: попытаться приобщить к творчеству, но не к пассивному, созерцательному отношению к нему, а заставить творить его самого. Хотя, учитывая характер Тиберия, отсутствие подобных предложений вполне можно понять.

Пороки — это, к несчастью, немногое, что сближает нас с великими людьми.

Во все времена человек мечтал о свободе. Полной свободе. Но чтобы быть абсолютно свободным (то есть и от нравственных запретов тоже), человек должен быть на Земле совершенно один, то есть фактически должен быть Богом. Но тогда что же это за Бог, который не ведает нравственности?

Про людей средненьких обычно говорят: «Да за что такого любить?» Конечно, это слишком уж «экономическое» требование, любят ведь неизвестно за что. Хотя бывает, конечно, что начинается все с того, что обращаешь внимание на красоту или на какие-то хорошие черты человека. Третий возможный вариант: любить не за что-то, не ни за что, а вопреки. В проповеди такой любви, по-моему, истинная сила христианства.

К сожалению, величина чувства нашего собственного достоинства почти всегда превышает число достоинств, на которых оно должно основываться.

Какие же мы плохие! — ругаем сами себя. Что делать, в анатомическом атласе нет места для души.

Бывают люди, у которых имеется какой-то недостаток, встречаются и такие, у которых есть какое-то достоинство.

Вольтер конечно же, прав, если бы Бога не было, его следовало бы выдумать. И не только по соображениям этики. Необходимо наличие какой-то непостижимой тайны, человеку было бы неинтересно и невозможно жить, понимая абсолютно всё вокруг.

Когда окружающие, бывает, обращают моё внимание на то, что я разговариваю сам с собой, совершенно серьёзно отвечаю: «Что ж тут странного? Где же ещё я найду собеседника, который бы так меня понимал?»

Слава, если использовать терминологию торговли, товар всегда сопутствующий, т. е. сама по себе, без чего-либо тобой совершенного, не приходит. Но в то же время — сопутствующий — не всегда. «Великие души остаются незамеченными», — писал Стендаль.

Прочёл у Льюиса Кэрролла правило для джентльменов: «Не стремитесь победить в споре, если даже можете, оставьте последнее слово за соперником, хотя у вас есть, что сказать», и стало не по себе. Сразу вспомнилось даосское: «Мудрый побеждает неохотно», потом опять же Лао Цзы: «Тот, кто знает — не говорит, тот, кто говорит — не знает». Надо же, две такие разные культуры пришли к одному и тому же. Но мы пока не в состоянии, к сожалению, оценить всей мудрости этих принципов, поскольку воспитаны на примере заведующих истиной Белинских и Ульяновых, на издевательском, презрительном отношении к не нашей точке зрения.

Вспомним совсем недавние жестокие и бесконечные споры на кухнях в поисках истины. Вообще эта категория требует совершено особого разговора. Но что же, в конце концов, выяснилось? А то, что никакая истина, оказывается, в спорах не рождается, ищут её в глубоком одиночестве. Спорили же так потому, что ничего, кроме этого, не оставалось, на любое действие были запреты, рогатки… Да и на споры вне кухни — тоже. Самое парадоксальное, что легче, вроде бы, было тем, кто занимался искусством, им от государства для самореализации не нужно было ни специальной литературы, ни оборудования — только совесть и талант. За что и страдали.

У существительных бывает время. Например, существительное «счастье» имеет только прошедшее время и будущее, «мечта» — только будущее.

Любовь. Вот уж о чём столько написано, спето, сказано!.. Как будто в самом деле можно этому чувству дать какое-то определение. Но ведь только невозможного и стоит желать. В свое время мне очень понравилось, как сказал Драйзер: «Любить — это испытывать в ком-то необходимость и эту необходимость любить», возможно, из-за изящной закольцованности мысли. Потом, было дело, сам дерзнул, хотя и понимаю, что формулировка выдаёт её автора с головой. По-моему, любить — это желать кому-то счастья больше, чем себе.

Пусть священнослужители меня простят, но мне кажется, что самые большие грешники на свете, если следовать христианской доктрине, это монахи, как раз те, кто денно и нощно молятся за нас, грешных. Что есть грех? Это преступление нравственного закона, причём не только на деле, но и в мыслях. На 30-м Вселенском соборе было решено, что плотский грех — прощается, а грех души губит безвозвратно. Могут возразить, что это относится лишь к католической церкви, может и так, но помнится, одна мудрая особа духовного сана насчёт различий в конфессиях выразилась следующим образом — «Наши перегородки до неба не доходят». — Да пусть даже решение собора нас и не касается, все одно ведь — грех есть грех. А чем большее число ограничений накладывает на себя человек, тем больше у него возможностей их преступить. Каково же берущим на себя столь непосильную ношу монахам и отшельникам?

4 октября 1993 года. Стрельбу из танков по зданию Верховного Совета в самом центре Москвы показывает телезрителям всего мира, в том числе и российским, американская компания Си-Эн-Эн. Куда же наше телевидение запропало? Не думаю, что работники его отказались от такой возможности по этическим соображениям. Хотя, давайте вспомним, когда-то мы ходили в кино и в театр специально настроившись, смотрели там, как люди понарошку убивают друг друга, переживали, случалось и плакали. Потом то же самое стали спокойно глядеть, не выходя из дому — по телевизору, сидя в кресле, в халате и жуя котлету. В эти дни нового Октября мы всё так же, не выходя на улицу, следуя за бесстрастным оком телеобъектива, следили, как люди убивают друг друга уже по-настоящему. Что может быть страшнее и безнравственней? Но куда деваться, если всё это действо было задумано, как публичная казнь, на коей в обязательном порядке должно присутствовать много зевак? Ведь эти толпы зрителей (в том числе и теле, разумеется) были заложены в сценарий.

Верлибр, особенно русский, очень тонкая вещь, несмотря на кажущуюся легкость и простоту. Он сравнительный новичок для нашей литературы, одна из причин — отсутствие в русском языке постоянного ударения, как например, во французском — на последнем слоге или в польском — на предпоследнем. Нервная ткань стиха, не скрученная смирительной рубахой ритма и рифм, столь привычной для нашего уха, лишается магии, создаваемой повторами звуков и грозит распасться. Чтобы стихи не расползались в прозу, необходимо идеально точно выверять каждое слово. Поэтому в верлибре практически не должно быть лишних слов, всегда имеющихся в рифмованном стихотворении.

Какие у детей большие, широко раскрытые глаза, им всё хочется увидеть, узнать, им всё в новинку. У взрослых — глаза-щелочки: насмотрелись уже, наузнавались… Но таится все же в них коварный прищур надежды: хоть и не шибко жизнь хороша, а несмотря ни на что, вот так бы всё жить и жить и никогда не умирать. Еще одна вечная мечта человечества.

У меня к бессмертию относительно спокойное отношение. Ведь под ним мы понимаем не бессмертие души (если всё же таковая имеется), а вечность всего того, что составляет наше человеческое «я» — души и тела. С потерей тела, пусть даже душа и переселяется в другую оболочку, это уже не я, так как новое сочетание моей души и другого, чужого тела, вызовет к жизни другое «я», иную личность. Поэтому и надежда на другие, будущие жизни, даже если они и правда возможны, с моей точки зрения, неправедна. Дай нам Бог хотя бы единственную жизнь прожить достойно.

По свидетельствам современников, писатель Федор Сологуб позволял себе сомневаться в том, что умрёт, о бессмертии мечтали Лев Толстой, Бунин… Очевидно, люди, достигшие славы и уверовавшие в свое величие, в чем-то раскрепощались и бывали более откровенны, чем простые смертные. Ведь страшатся смерти все, просто об этом не принято почему-то говорить. Я не верю, когда говорят: «Я смерти не боюсь», этот человек просто думает, что не боится. Как-то, давненько уже, прочел я, что бывший чемпион мира по шахматам М. Ботвинник собирается создать машину для игры в шахматы, действующую не по принципу пересчёта вариантов, а по определенному алгоритму. «Я так (то есть, по этому алгоритму) думаю», — заявил Ботвинник. Михаил Таль очень интересно прокомментировал это заявление: «Это Ботвинник думает, что он так думает». Добавить здесь нечего. Страх перед смертью заложен в нас вместе с инстинктом самосохранения и избежать его не дано никому.

В свои сорок я вдруг задумался, сколько же мне отпущено? Геронтологи утверждают, что не больше, чем моему отцу, а он прожил 77 лет, правда, закваска у него была ещё дореволюционная, ведь родился он ещё в 19 веке — в 1897 году. Посему семь лет отбрасываем, остаётся 70. Если вспомнить, что в Библии говорится, будто 70 лет — возраст праведников, то для меня и это чересчур много. Но если даже и 70, умножим оставшиеся 30 на 365, получается 10 950 дней. Всего-то?! А сколько из них я растранжирю, как и прежде? И ведь это ещё в лучшем случае, ежели не случится болезни, несчастья (не приведи Господь), да мало ли чего ещё… Боже ты мой, и подумать страшно!

Наверное, два высказывания: «Познай самого себя» и «Помни о смерти» вобрали в себя почти всю мудрость, отпущенную для познания человеку.

Донельзя умиляет меня выражение «по-своему прав» своей всепримиряемостью. Всем оно удобно, как мягкое кресло. Так, увидев в небе самолет, один скажет: «До чего же удобная штука, сел — и через час за тридевять земель!» Другой воскликнет: «Ах, как красиво! Сбылась вековая мечта человечества: люди летают, как птицы! И даже быстрее». Третий, глядя на белую дорожку позади самолёта, усмехается: «А топлива сколько эта птица жрёт?! Не напасёшься». И ведь каждый по-своему прав.

Бывает, спрашивают, откуда берутся темы для стихов? Всегда по-разному. Однажды, например, пришел ко мне коллега и говорит: «У моей племянницы день рождения, ей исполняется восемнадцать лет, учится в РИСИ, не сдала зачет по физкультуре, сейчас будет сдавать теормех, живёт в общежитии. Напиши поздравление в стихах строчки в четыре про всё это» — Я в ответ: «Как же я это в четыре строчки умещу, ведь ты мне на полстраницы наговорил?» Потом все-таки попробовал, в двенадцать строк уложился. Заказчику мой опус не понравился и листок с моим творением остался у меня. Потом как-то перечитал — похоже на стихи. «Когда б вы знали, из какого сора…» Хотя, конечно, по большому счету, какие это стихи? — Версификации. Уж ежели Бродский называл свои стихи — стишками?..

В бывших советских людях очень развит комплекс героя сослагательного наклонения. Русский человек всегда любил помечтать, а тут — при родной советской власти, окруженному стенами запретов, ему больше и делать-то ничего не оставалось. Каждый вершил для себя свою жгучую тайну, без которой жить было просто невозможно, — Я такое могу!.. Вот только б возможность представилась, я бы себя показал! — В самом начале, может, так оно и было бы, но, передаваемая чуть ли не генетически следующим поколениям, тайна эта сделала их мечтателями в чистом виде. Эти люди не смогут и доли своих грёз осуществить, не дай Бог, им такая возможность представится. Они сами этого боятся и живут только в этом своём сослагательном наклонении. Вы себя не узнаёте? Я узнаю.

Что и говорить, сейчас, в так называемые постперестроечные времена, перед некоторыми открылись громадные возможности. А в народе, умном, бодром нашем народе, по этому поводу говорят, что у работяги появились две новые возможности: купить водку в любое время да громко ругать правительство и инфляцию. Что ж, в каждой шутке, как говорится, есть доля шутки. Зато доинфляционные советские цены произносят, как имена любимых.

Мужчина в своих претензиях всегда был более широк в сравнении с женщиной, ему если уж осчастливливать, так весь мир. Женщина в деле организации счастья гораздо мудрее, практичнее, конкретнее и целенаправленнее. Ей достаточно её собственного счастья и счастья близких. Если вспомним, что человек тоже животное, только разумное, то окажется, и это заметили очень давно, что ближе всех зверей по характеру мужчине — собака, женщине — кошка. Кому не приходилось глядеть на весёлую собачью возню, когда они, играя, добродушно покусывают друг дружку. Но видел ли кто-нибудь, чтобы столь легкомысленно вели себя гордые индивидуалистки-кошки? Они гуляют сами по себе, как в названии известной сказки Киплинга и, хотя переведено неточно (в сказке не кошка, а кот), получилось правильно. Жаль, что и живут порой мужчина и женщина, как кошка с собакой.

С античных времён существует учение или вернее — принцип жизнепонимания — эвдемонизм. Согласно ему, тяга к счастью — основа человеческих желаний, т. е. каждое «я хочу» означает «я хочу счастья». Состояние это эфемерно и мимолётно. У Блока: «Что счастие? Короткий миг…» Удержать его — все равно, что солнечный зайчик поймать рукой. Хотя, вспоминая о каком-то периоде своей жизни, мы с уверенностью говорим — Я был счастлив тогда. — А ведь ничего особенного в то время с нами, вроде бы, и не происходило, просто память наша так устроена, что старается сохранять только хорошее. «Что пройдёт, то будет мило». А может быть, так кажется ещё и потому, что были мы тогда моложе и жили ожиданием счастья, которое, наверное, является одной из его составляющих.

Я не думаю, что счастье — это награда, которая даётся за что-то, скорее оно — случайность, ещё вернее — испытание. В словаре В. Даля «счастье» — то же, что и рок, участь, судьба; судьба же человека, если верить Гераклиту Эфесскому, заключена в его характере. То есть, счастье свое мы носим в себе. Секрет, должно быть, в том, что нужно уметь наслаждаться не только тем, чего ты страстно желаешь и чего у тебя сейчас нет, а и тем, что у тебя есть, извлекая радости из обычной повседневной жизни.

Несчастные люди — инвалиды, все их жалеют, государство предоставляет им различные льготы. Всё правильно. Бывают инвалиды детства, войны, труда… А в нашей стране живут сейчас сплошь инвалиды советской власти, поэтому на них ни жалости, ни льгот не хватает. Где ж на всех напасёшься? А если всё-таки кто-нибудь спросит: «Почему это, дескать, все — инвалиды?» — приведу пример. Еду я как-то в трамвае и выхожу на предпоследней остановке, где трамвайное кольцо и другой номер разворачивается, на который мне пересаживаться надо. Вместе со мной ещё несколько человек вышло, присоединяемся к ожидающим на остановке. Стоим пять минут, десять… потом смотрю — а рельсов-то на трамвайном кольце нет, одни шпалы — ремонт, наверное. А мы стоим, ждём.

Очень мне, мягко говоря, не нравятся люди, которые всегда правы, эдакая смесь хамства и самонадеянности. Недаром они всегда стремятся к власти, манящей искусом вседозволенности и всеоправданности. Я допускаю, что власть может предоставить некоторую возможность развиться хорошим сторонам человека, но, к сожалению, история наглядно показывает, что в этом случае развитие получают именно продолжения наших достоинств — недостатки. Если власть не передаётся по наследству, а приобретается в зрелом возрасте, то с испытанием ею не в силах справиться никто, слишком сладкая и страшная это штука. Пример Диоклетиана, единственный в своём роде, явно исключение из правил.

Как много для человека значит ритм жизни. Мало того, что суета просто съедает нас, но представьте себе, смог бы Радищев написать своё «Путешествие из Петербурга в Москву», сидя в вагоне поезда, в те считанные часы, за которые тот сегодня проходит расстояние между этими городами?

Одна из черт, которые я особенно ценю в человеке — естественность. Не откровенничанье, когда душа нараспашку, а при всей, понятной для человека, определённой и разумной скрытности, умение оставаться самим собой. Слишком долго все мы болели марксизмом-ленинизмом: думали одно, говорили другое, делали третье. Хотя ситуация и сейчас очень похожая, только что без марксизма-ленинизма.

История религий — то же, что история человеческих страстей. Что изменилось в мире после возникновения великих религий: буддизма, христианства, мусульманства? Люди так же грешат и убивают друг друга. Человечество не стало лучше после того, как услышало о десяти заповедях. Кроме того, ещё ведь и внутри каждой религии происходят свои войны и расколы, как будто Всевышнему, если он действительно существует, не всё равно: двумя мы крестимся перстами или тремя и т. д. Когда-то язычники сами по себе и придумывали и изготавливали Богов. Чтобы поговорить с ними (божествами) не было необходимости ни сооружать громадные здания (дома Бога), ни идти куда-то далеко, где эти дома находились, всё было рядом — вокруг. И в простой и наивной вере своей, видя Создателя в каждом дереве, реке и камне, люди эти были, по-моему, к нему гораздо ближе, чем наши современники.

Песни, авторы которых неизвестны, называют народными. Есть украинские народные песни, русские, грузинские… Но есть ещё и советские народные песни, например, «Будь проклята ты, Колыма…»

Недавно вспомнил по случаю стихотворение Брюсова «Юному поэту». Не стану говорить о всех заветах, которые даёт в нём автор, остановлюсь на втором: «Никому не сочувствуй, сам же себя полюби беспредельно». Завет этот, как впрочем, и остальные, совершенно не в традициях русской литературы. Конечно, при желании, второй его части можно найти объяснение или оправдание: не разобравшись в себе, и других не поймёшь, и ничего путного не напишешь. Но, вспоминая знакомых литераторов, с удивлением обнаружил, что чем талантливее человек, тем больше он, вольно или невольно, следует этому завету, т. е. тем больший он эгоист. «Ум человека должен выбирать, что совершенствовать — жизнь иль произведенья?» — подтверждает нобелевский лауреат Йейтс. Вот если бы было верно и обратное: люди были бы столь же талантливы, сколь и себялюбивы. По крайней мере, уж точно было бы, что почитать.

Мы весь день находимся среди людей — дома, в транспорте, на работе, на отдыхе… и просто устаём, да что там — изнемогаем от этого чрезмерного, почти критической массы, общения. Хочется, нужно, необходимо побыть одному. Но человек — животное стадное и одиночество для него неестественно и более того — гибельно: духовное — вызывает страдание, физическое вообще приводит к потере себя — сумасшествию. Медики с уверенностью утверждают: проживи Робинзон в самом деле на острове в одиночестве хотя бы год — в психике его произошли бы необратимые изменения. У Эдгара По есть рассказ «Человек толпы», где некий старик в течение суток старается находиться среди людей — в суете, поскольку не в состоянии оставаться наедине с собой. Это наш прообраз, пусть несколько гиперболизированный, мы, в сущности, все — люди толпы.

И не одиночества так жаждем мы, устав весь день быть на людях, поскольку и так настолько отличны друг от друга, что по большому счёту, и так всегда одиноки, но — уединения. Когда ты один, но знаешь, что все, кто тебе необходим, не просто существуют, а где-то рядом и ты всегда можешь прервать своё отшельничество, стоит тебе только этого захотеть.

Существует три категории людей верующих. Пер вая включает тех, кто верует не задумываясь, по инерции или потому, что с детства иной жизни не представляет. Во вторую входят верующие сознательно: учёные, например, пришедшие к выводу о необходимости существования Творца в результате логических рассуждений и вероятностных расчётов, убедивших их в невозможности возникновения жизни на Земле другим путём. Третьи верят, как и первые, тоже — не задумываясь, но по принципу Тертуллиана: «Верю потому, что абсурдно».

Нам говорят: «Дважды два — четыре,» — мы проверим, перемножим — правда четыре, и отвечаем: «Да, я верю, что это так потому, что понимаю, что это — так». Мы привыкли смыкать два этих понятия, они срослись в нашем сознании. Истинная же вера требует непонимания, поскольку первое и второе несовместимы. Так считал и Шопенгауэр, писавший: «Вера и знание — это две чаши весов: чем выше одна, тем ниже другая».

Когда я был маленьким, никак не мог понять, какая разница между словами «сатира» и «юмор», столь часто встречающимися на книжных обложках? Потом, повзрослев, понял, что разницы — никакой, за исключением того, что за сатиру убивали, а за юмор просто сажали.

Те, кому случалось участвовать в различных литературных конкурсах, по своему опыту знают, что победить в них практически невозможно, поскольку победитель зачастую просто известен заранее. Однако из этого вовсе не следует, что в подобных ристалищах не стоит принимать участия. Ну, не станете вы победителем, не увенчают вас лаврами и не одарят более, чем скромной, премией — ну и что? Попробуем подойти ко всему этому иначе, ведь конкурс этот можно просто считать поводом, позволившим вам написать давно живущую в вас вещь. Но именно поводом, а не толчком, ибо толчок должен созревать исподволь, незаметно тайно, где-то внутри, как результат работы вашей души, в то время, как повод просто даст возможность тому, что в вас накопилось, излиться на бумаге. Да и вообще стоит вспомнить, что никто иной, как тот же Шопенгауэр, всю жизнь безуспешно отсылал свои труды на различные конкурсы и получил настоящее признание практически после смерти.

Прошу прощения, позже я обнаружил, что в 1839 году, на 52-ом (!) году жизни его работа «О свободе человеческой воли» была удостоена Норвежской королевской академией первой премии. Но зато в следующем году труд философа «Об основе морали», хотя и был представлен на конкурс, объявленный Датским королевским научным обществом, единственным (других работ просто не поступило), был отвергнут.

В стране понадобилось, в нарушение всех существующих законов, объявить амнистию для т.н. участников октябрьских (опять) событий 1993 года, в надежде на то, что наступят, наконец, мир и согласие. Время покажет, оправдаются ли эти упования, но в который раз приходится убеждаться, что в нашем государстве добро может восторжествовать только вопреки закону. Принцип: «Пусть погибнет мир, но восторжествует юстиция!» явно не про нас. Закон, что дышло… — вот наша законность.

Мы привыкли говорить, а некоторые и верят, что Бог видит всё, имея в виду каждый наш поступок и шаг. Очень мне кажется, что мы это придумали в гордыне, убедив себя, с лёгкой руки Протагора, что человек — мера всех вещей. Конечно, если Создатель существует, он действительно видит всё. Но что — всё? Человек, шагая по лесу, видит всё: деревья, утоптанную землю тропинки, даже отдельные листья… и тем не менее, не видит, ибо просто не в состоянии заметить, не только микроорганизмов, существующих миллионные доли секунды, но даже букашек, спрятавшихся в траве. Создатель тоже (да простится мне это «тоже») видит всё, но в отличие от человека, не то, что в состоянии заметить, а то, что ему необходимо. Посему он вполне может не обратить внимания на принципиально для него неинтересные промежуточные этапы развития не только одного человека, но и всего человечества, длительностью даже в тысячи лет. Так что, как говорится, — На Бога надейся, а сам не плошай!

Известный французский режиссёр и артист Трюффо утверждал, что нет такой профессии — критик, так как дети не хотят стать критиками и не играют в них. Это, конечно же, скорее всего шутка, ведь дети не играют и в представителей многих других профессий (попросту не ведая об их существовании), но что-то здесь всё же есть. Ведь кто такой критик? Это человек, который знает, как писать не надо. Есть, правда, критики, знающие, вроде бы, как надо писать, но почему-то ничего, кроме критических статей всё равно не пишущие. Оказывается, знать и уметь — совсем не одно и то же.

Не раз слышал, что от детей благодарности ждать не следует и согласен с этим. Не потому, что все они такие уж плохие, а просто так в жизни устроено, что большую часть внимания, которое они по различным причинам не уделили родителям, они отдадут потом, поумнев, своим детям, те — своим и так далее. Я вообще не считаю себя вправе ожидать благодарности от сына. За что? За то, что он родился — так он меня об этом не просил, за то, что о нём забочусь — так это мой родительский долг. Но очень хотелось бы, столь редкого, — понимания с его стороны.

Замечаю за многими, да и за собой, эдакую излишнюю ироничность, в том числе и самоиронию — вот, дескать, я какой, сам себя не щажу! Кто ж спорит, самоирония — вещь нормальному человеку очень даже необходимая (к слову сказать, по определению Б. Хазанова, подлинным климатом бывшего нашего соотечественника и нобелевского лауреата И. Бродского является именно ирония), но не до такой же степени. Видится мне, грешному, в этом не столько претензия на ум и искушённость, сколько защитная реакция, вызванная неуверенностью в себе и своём будущем. Люди, привыкшие жить какими-то идеалами, верить во что-то, вдруг лишились этого грядущего пряника, а другой веры у нас нет. Когда-то, тысячу лет назад, Русь приняла христианство, причём — насильно, но, сыграв свою объединительную роль, новая вера не шибко-то изменила к лучшему наших предков. Теперь, в сущности, мы опять язычники. Когда же произойдёт второе крещение Руси и что ждать нам от него?

Все живущие на этом свете — люди со слабостями, то есть грешники. Но, если вдуматься, самое первое грехопадение — в раю, было просто-напросто запрограммировано. Иначе зачем Творцу было создавать разнополых мужчину и женщину, мог бы создать вообще бесполые существа, что ему стоило? Очевидно, что Адам оказался мужчиной потому, что Вседержитель создал его по своему образу и подобию, иначе к чему первому человеку нужны были гениталии, пользоваться которыми он не мог? Но далее Создатель говорит про согрешившего Адама, что теперь тот «стал, как Мы», то есть, как Боги, «познал добро и зло». Слова сии дают возможность полагать, что и сам Всевышний не безгрешен, раз уж согрешивший Адам мог всё же встать с ним вровень. Я понимаю, конечно, что, скорее всего, вследствие своей ограниченности могу неправильно истолковать библейский текст. Более того, некоторые теологи (тот же Тертуллиан) утверждают, что человеку вообще не дано проникнуть в истинный смысл Священного писания именно потому, что Высшее существо непостижимо и посему не может быть измерено человеческими рамками. Кстати, об этом сам Господь говорит Иову из бури. Да, очень и очень возможно, что я ошибаюсь, но что же делать, я — человек и иначе, чем по-человечески, размышлять не могу.

Люди реагируют на непонятное по-разному: одни отвергают, равнодушно отворачиваются и пытаются переключиться на что-либо привычное и доступное, другие отвечают агрессивным неприятием. Но можно ли понять стихи Пушкина без знания мифологии? А ведь это только первая, если так можно выразиться, степень недоступности, а сколько их ещё: параллели, скрытые цитаты, перифразы,. и т. д. Так же в любом другом виде искусства: музыке, кино, театре, живописи… При виде непонятного следует сначала задать себе вопрос: а достаточно ли я подготовлен, чтобы это оценить? Случается, даже люди, работающие в искусстве, не сразу понимают творение собратьев по цеху, что ж о нас-то говорить, ежели в живописи мы застыли где-то на уровне передвижников, в музыке — дай Бог, чтоб на Моцарте, а это вообще 18 век. Давайте же при встрече с непонятным радоваться, что у нас есть возможность приобщиться к неведомому ещё нам прекрасному, только не будем забывать, что для успешной встречи с ним необходимо приложить немалые душевные усилия.

В автобусе пассажиры суетятся, нервничают: «Где там мой билет пропал? Сдачу, сдачу передайте!» Я на всё это смотрю со снисходительностью олимпийца — у меня проездной билет. Стоит он сейчас 800 рублей (1994 год), если сравнивать по покупательной способности с прежними, советскими деньгами — меньше 3 рублей. Господи, где сейчас можно за столь ничтожную плату приобрести, пусть всего на полчаса, столько столь редкого в наше смутное время, спокойствия и уверенности в себе? А для кого-то ведь эта сумма не так уж и мала.

Существует выражение «жить так, будто этот день последний в твоей жизни». Так, наверное, могут жить только очень сильные духовно люди, к каковым я себя, конечно же, отнести не решусь. Хотелось бы обольщаться тем, что в подобном случае не стал бы жить по другой устоявшейся формуле, беря от жизни всё, что можно, а попытался бы сделать побольше добра другим, стараясь меньше думать о себе. Но в неизбежной при этом суете и спешке таится опасность раствориться в этих добрых делах без остатка и не выполнить главного, для чего ты, возможно, и был рождён на свет и что кроме тебя уже никто не сделает. «Все мы рождаемся с неким письмом внутри, и только если остаёмся верны себе, получим позволение прочитать его, прежде чем умрём,» — писал Рильке. А кто знает, что нужно делать, чтоб оставаться верным себе? Противоречие это, когда пытаешься сочетать мелочи и главное, возможно принимая одно — за другое, не отпускает нас всю жизнь. Недаром англичане говорят, что долг выполнить нетрудно, трудно определить, в чём он состоит.

«Дорогой Гомер, — говорит один из персонажей платоновской „Политики или государства“, — какой город, благодаря тебе, лучше управляется? Какие люди стали лучше?» — И не найдя ответа, Платон изгоняет поэтов из своего идеального государства. Но ведь подобные вопросы можно адресовать не только поэтам, но и к скульпторам, музыкантам, художникам… Способно ли искусство изменить человека, его судьбу? Несомненно. И если возразят, что ничего, мол, подобного, всем известно: писатель пописывает — читатель почитывает, — отвечу: пусть всего только один человек, но меняется. Это сам автор. Не так уж и мало. У Монтеня: «Я сделал свою книгу в той же мере, в которой моя книга сделала меня».

Известно: «Глупец один не изменяется». С другой стороны давно уже замечено, что у того, кто в молодости не горел идеями демократии — нет сердца, у того, кто к старости не стал консерватором — нет ума. Вот и понимай, как хочешь. Конечно, каждый человек на протяжении своей жизни беспрестанно меняется, сам того, может быть, не замечая. Поэтому, когда видишь убелённого сединами гражданина рядом с юнцами в рядах экстремистских партий, неважно — правых или левых, задумываешься, что же это означает? Или у человека что-то с головой, или просто он преследует какую-то выгоду.

Один мой хороший знакомый всё пытается увлечь меня мистикой. «Культурный человек, — утверждает он, — должен обладать не только традиционными знаниями, но и неким альтернативным взглядом на устройство вселенной. Это необходимо, чтобы понимать всё, что происходит на разных уровнях бытия — своего тела, квартиры, страны, планеты и т. д.» — На меня от такой перспективы сразу нападает тоска. Не спорю, человеку желательно, конечно, разбираться, какие процессы происходят в его организме, но… громадное большинство живёт, не ведая этого, и сей факт, тем не менее, им нисколько не мешает. Что же касается художника в широком смысле этого слова, то величина его таланта ни в коей мере не зависит от его мировоззрения. Учёный и поэт проникают в тайны мироздания, угадывая их, совершенно разными путями. Андрей Белый предсказал атомную бомбу ещё в 1921 году в поэме «Первое свидание»: «Мир рвался в опытах Кюри/ Атомной лопнувшею бомбой».

Мне совершенно не хочется знать как можно больше об устройстве вселенной, тем паче, что для простого смертного это вещь совершенно непродуктивная: можно тысячу жизней положить, и всё мало окажется. Я вообще был бы только рад, если б где-то неподалёку обнаружилось какое-нибудь заколдованное место или ещё какая необъяснимая чертовщина. Лишь бы вреда людям от неё не было.

Теперь, когда вроде бы разрешили говорить то, что думаешь, (хотя некоторым, по-моему, это пока ещё совершенно ни к чему), многие сетуют, дескать, руководство нашей страны всегда было безграмотным, начиная с «заочника» Ульянова, переходя к недоучке Джугашвили и т. д. Не берусь судить о временах далеко от нас отстоящих, но уровень грамотности наших современников можно проследить. Хрущёв — то добавлял буквы в слова — «социализьм», то выбрасывал — «пидарасы», одно слово — волюнтарист. Горбачёв только слоги переставлял — «Азейбарджан», причём так правильно ни разу и не сказал, чувствовал, что незачем. Борис Николаевич только с ударениями не в ладах, то у него «нужно», то «августовские события». У Путина уже всё прекрасно, только вот интонация, бывает, подводит, например, когда про подводную лодку: «Она утонула» — неудачная какая-то. К лексике: «мочить в сортирах» придираться не будем, это у него просто профессионализм. Как видите, налицо заметный прогресс.

Сон необходим всем животным, а значит, и людям, это отдых для уставшего тела и перегруженного мозга. Насчёт тела понятно, но — для мозга?.. В коре больших полушарий по различным данным от 15 до 60 млрд. нервных клеток (нейронов). Учёные утверждают, что возможности своего мозга человек при бодрствовании использует едва ли на 10%. Для чего же нам дан остальной 90%-ный невостребованный объём столь во всём целесообразной матерью-природой? И сколько бы мы могли в жизни сделать, если бы хоть как-то сумели этим сокровищем воспользоваться?! Может быть, это заготовка на неведомое будущее и прав был академик Вернадский, утверждавший, что homo sapiens не есть завершение создания?

Ну, а как же с деятельностью мозга во сне? До середины 20-го века считалось, что человек может находиться в двух состояниях (исключая неестественное состояние, вызванное гипнозом). Но потом выяснилось, что мы живём в трёхфазной системе: бодрствование, сон без сновидений и сон со сновидениями. Впервые, оказывается, об этом говорилось очень давно — ещё в древнеиндийских Упанишадах, но потом было позабыто. При сне без сновидений (т.н. ортодоксальном) снижается артериальное давление, замедляется пульс. Он наиболее глубок. А вот во время сна со сновидениями (парадоксального) клетки мозга столь же активны, как и при бодрствовании. Французский физиолог Жуве предполагает, что в это время мозг перерабатывает информацию, полученную за день и ту, что содержится в памяти. Этот сон самый важный.

На сон мы тратим в среднем треть своей жизни, хотя конечно, всё зависит от организма, Наполеону, говорят, хватало всего четырёх часов. Но всё равно время сна — это практически выброшенное из сознательного существования время. Хотя в некоторых случаях парадоксальный сон в состоянии выполнить неоценимую службу. Если человек изо дня в день бьётся над разрешением какой-то проблемы, во время сна работа мозга над ней, очевидно, продолжается и случается, что ответ на мучающий вопрос приходит к человеку во сне. Общеизвестно, что Менделеев увидел во сне свою периодическую систему элементов, а немецкий химик Август Кекуле — прообраз бензольного кольца из углеводородов в виде змеи, пожирающей свой хвост. Английскому поэту Сэмюэлу Кольриджу однажды ночью1798 г. приснилось, что он пишет стихи. Он проснулся, но стихи звучали в его памяти и он успел записать 50 строф из приснившихся двухсот. Вдруг его отвлёк какой-то непонятный визитёр. Кольридж выпроводил его и… не смог вспомнить больше ни строки. Поэма «Кубла-хан» так и осталась незавершённой.

Случаются и т.н. вещие сны. Читал где-то, что после смерти Данте оказалось, что в одной из частей его «Комедии» (книга была названа автором именно так, это современники добавили термин «божественная») не хватает 13 песни. Одному из сыновей приснилось, что отец указывает на нишу в стене. Там её и нашли.

Утром в автобусе, набитом по самую крышу, постоянные конфликты: «Уберите свой локоть, он мне прямо в живот давит! — А как же мне держаться? — Но стоять же невозможно! — Имею право стоять, как мне удобно». И т.д. Общественный транспорт — единственное место, где многократно обманутый государством и прочими жуликами народ, еще в состоянии как-то побороться за свои права. Причём, себе же в ущерб.

Да, мы живём не так и могли бы сделать многое из того, что не успели, если бы не занимались чем-то ненужным и неважным. Но с другой стороны, если б мы не занимались этим ненужным, но сделали бы кое-что из того, что не собирались, но сумели совершить, и что тоже потом оказалось важным. Неисповедимы пути Твои…

Когда же, наконец, будет хоть какая-то видимость порядка у нас в стране? Поднимитесь в любом многоквартирном доме с первого до девятого этажа, оцените «порядок» на площадках мусоропровода, а ведь на каждую приходится всего-то восемь семей. А сколько народа во всём нашем государстве?

В одном из рассказов Борхеса расстреливают поэта, который задумал и начал уже прекрасную поэму, и тот мысленно взмаливается, чтобы Господь позволил ему довести начатое до конца. Совершается чудо, время для всех, кроме поэта, останавливается, вылетевшая из ствола пуля застывает в воздухе, и так до тех пор, пока тот не ставит мысленно последнюю точку в своём творении. Поэт умирает с сознанием, что исполнил предначертанное. Мне всё время что-то мешало в этой концовке, наконец, понял: ведь сочинённая поэма не была записана, она была создана лишь в голове автора. Её никто никогда не прочтёт, она погибла вместе с ним. Знаю, существуют теории, гласящие, что произведение искусства, равно как и открытие, не следует овеществлять, опубликовывать, достаточно факта их свершения в голове автора. Спорить не берусь, но если бы всё было действительно так, мы не слушали бы музыку, не читали стихи, не плакали бы пред Венерой Милосской и вообще всё ещё жили в каменном веке.

К принципу невоплощения примыкает и призыв Чжуан-цзы: «Стремиться оставить след, память, значит мыслить на уровне изменений, уходить от жизни, думать о смерти. Признак настоящей жизни… настоящего искусства — бесследность.» Опять — тот, кто знает — не говорит… И нашу современницу Цветаеву посещали подобные мысли:

А может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем —

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…

Слава Богу, что посещали её подобные настроения ненадолго, тому свидетельством оставленные нам ею прекрасные стихи. Самим фактом своего существования искусство отрицает «бесследный» подход к жизни и творчеству.

У соседей на стене висит фотография внука, пацана лет восьми. Чувствуется, что весёлая гримаса только-только сошла с его лица, где-то в уголках глаз затаился её лукавый след и в коварной серьёзности физиономии так и читается: «Не верьте, я совсем не такой! Меня поймали, связали, усадили и умолили хоть секундочку посидеть спокойно». Армяне недаром говорят: «Тихий ребёнок — больной ребёнок».

Сейчас хозяева дома уже умерли, внук стал взрослым, а мальчишка с фотографии всё глядит, правда, уже на квартирантов, и на лице его появилось удивление.

Уж и не припомню, кто из знаменитостей сказал:

«Если бы я мог начать жизнь сначала, я не знал бы слова «неудобно». Понять можно. Мне сразу вспомнился главный герой из «Островов в океане» Хемингуэя, всегда принимавший гостей на втором этаже своего дома. Когда посетитель его утомлял, он предлагал спуститься вниз — выпить чего-нибудь (кто ж откажется?) а потом со словами: «Ну, мне пора давать телеграммы», — прощался с гостем и поднимался наверх. Как часто приходилось мне жалеть, что живу не в двухэтажном доме! Но потом с ужасом осознал, что и у моих друзей дома тоже отнюдь не двухэтажные. С тех пор стараюсь об этом не забывать.

Недавно понял, как же я на свой счёт обольщался! Из книги А. Мариенгофа «Мой век, мои друзья и враги» — Эраст Гарин весной, в разлив рек, двадцать дней добирался до сосланного в Томск Н. Эрдмана. Выпили, поговорили, потом Гарин увидел за окном гидросамолёт и через час улетел. Через три года уже в Москве Эрдман спросил его, почему он так быстро улетел?

— Да мне показалось, что я вам помешал: на столе отточенные карандаши лежали, бумага…

А добирался — двадцать дней.

В соседнем доме почти у дверей квартиры убили очередью из автомата директора кладбища и его телохранителя. Нынче рядовое явление. А стало оно возможным не только благодаря дикому капитализму эпохи накопления капитала, как нам объясняют умные люди при власти, но и обстрелу средь бела дня на глазах у всех здания Верховного Совета. После этого и началась нескончаемая серия хладнокровных заказных убийств: власть создала прецедент, более того — показала пример.

У каждого человека, говорят, есть талант. Наверное, действительно, так, но вдобавок не мешало бы ещё каждому отыскать этот свой талант, поскольку громадное большинство просто не ведает, каким именно талантом обладает. Гейне писал, что каждый человек — это целая вселенная! Вот умер сосед — пьяница, пренеприятнейший тип, а тоже, выходит, задумывался безмерным, как вселенная. А сколько ежедневно исчезает таких нереализованных талантов, неосуществлённых, унылых и мрачных вселенных? Чудится мне, что предназначение людей с подобной судьбой — быть чьими-то предтечами, участвуя в какой-то неведомой системе отбора. Когда я прочёл в «Мастере и Маргарите» — «Как причудливо тасуется колода», — не мог согласиться с этим сравнением. Ведь в колоде тасуются одни и те же карты, а тут совершенно разные люди, одни умирают, другие рождаются. Потом дошло: люди-то хоть и разные, но такие же, как и прежде — нет качественных изменений. Как тут не вспомнить парменидовское: «Движенья нет»? Может быть, чтоб как-то ускорить столь затянувшийся процесс улучшения человека и пришлось Спасителю спустится на землю и погибнуть за нас?!

С отвращением читая жизнь свою, задумываюсь — стоило ли?

Российское наше гостеприимство общеизвестно, гостей из чужих краёв привечаем и принимаем с почётом. Понятно и то, что при этом не хочется нам пред ними ударить лицом в грязь, но к стыду нашему, до чего же выходит всё фальшиво и показушно, будто идёшь по нашей главной улице: фасады сияют, а с другой стороны — трущобы. Да, Россия — страна фасадов, это еще в 19-ом веке заметил один умный иностранец. С незапамятных рюриковских времён выяснилось, что без варягов нам — никуда! А с бурных годков Петра и вовсе повелось — что из-за границы, то и хорошо: там все без бород — и мы тожеть, там трубки все курят — и мы могём… а что грязь наша рассейская как была, так и осталась, так это ж заморским гостям сразу не приметить. При Сталине ещё почище изобрели: конституцию такую сочинили, что куда ни кинь — самые мы прогрессивные и человечные, но только это всё для витрины — для купцов заезжих, а для своих — такие законы, что лучше и не вспоминать! Сейчас, правда, и у нас демократизация идёт (в народе говорят, что демократия от демократизации отличается так же, как канал от канализации), равняемся на Декларацию прав человека, прописку, к примеру, отменили. Законом. И слава Богу! А в газете читаю: «В ряде районов прописка ограничена…» Такая уж видно наша планида эфемерная: то призрак к нам из Европы забредёт, то теперь вот тень гения всех веков и народов преследует. Никуда мы от неё, прописки родимой, не делись, только название ей поменяли. Не можем без неё? Ну, так и оставьте, пока не можем. Так нет же, всё для гостей иноземных стараемся. А ведь сам себя уважать не будешь, от других тем более уважения не жди.

Нынче стало крылатым выражение: «Рукописи не горят!» Красивая фраза, что и говорить — то, что воплощено, дескать, никогда уже не исчезнет. Любой самый захудалый огонь с удовольствием подпишется под этими словами, особенно если вспомнить историю второго тома «Мёртвых душ» или ещё того чище — пожар Александрийской библиотеки. Да, рукописи не горят. Если их не сжигают. Они просто теряются, изымаются разного рода жандармами и потом уничтожаются, воруются вместе с бутылкой вина из авоськи и выбрасываются, как в случае с романом Венечки Ерофеева «Дмитрий Шостакович»… А сколько можно было бы привести ещё подобных горьких примеров! Объясняют, что смысл вышеупомянутого выражения в том, что идеи, появившиеся на свет — неуничтожимы. Но идеи и произведения искусства отнюдь не одно и то же, да и веет от этой трактовки кондовой причинно-следственной связью.

Часто упоминаемый принцип «ни дня без строчки!» всегда вызывал у меня смущение и недоверие. По себе судить не отваживаюсь, да меня он и не касается, ибо литератор я непрофессиональный. Ну, а настоящие, так сказать, писатели? Популярность это высказывание получило после выхода книги Олеши, а тот выбрал такое название, по свидетельству современников, не без умысла; поговаривали, что автор гораздо больше пьёт, чем пишет. Девиз этот восходит к словам Плиния Старшего о художнике Апеллесе: Nulla dies sine linea — ни дня без чёрточки.

У прозаика, прикидывал я, может ещё и получится: жанр такой — усидчивости требует. Но у поэта никак не выйдет, чтоб что-то да начертать, не такова природа поэзии. А недавно у Сергея Клычкова в «Неспешных записях» прочёл: «Как я завидую писателям, которые каждый день работают… Гоголь где-то говорил, что надо писать каждый день два часа. Сам он едва ли следовал этому правилу… если б Гоголь так работал, то мы имели бы вдесятеро … больше написанного им. Нет, чудовищно неправдоподобно работать каждый день… Ибо человеческая душа не перпетуум мобиле. Перо покоя просит! — покоя, в котором происходит чудесное заполнение без срока и часа!»

Оправдать употребление столь длинной цитаты может только то, что и я могу полностью подписаться под этими словами, за исключением того, следовал ли сам Гоголь этому правилу? Читывал где-то, что на вопрос, откуда он черпает богатство языка, Николай Васильевич отвечал, — Из пепла. Пишу и сжигаю, что написал. И снова пишу. — Хотя нечто очень похожее встречалось мне, помнится, и о Карамзине.

Звонят в дверь. Открываю — «Свидетели Иеговы» предлагают свои журналы — Приходите, будем изучать Библию, мы сами только начали. — Но в разговоре выясняется, что начали они достаточно давно, да и не послали бы — начинающих. Неладно у этих слуг Господа с его девятой заповедью. — А знаете, как зовут Бога? — Какого? — Бог один и зовут его Иегова. — О, sancta simplicitas! Какая прелесть, — как зовут Бога? — Будто у нового соседа по лестничной площадке, — Как вас зовут? — Помнится, то, отчего произошло это Иегова — Яхве, тоже весьма проблематично, т.к. сохранилось только четыре согласных (гласные тогда не писались), так что, в принципе, вставить можно любые. Ну, пусть даже правильно гласные вставили, но зачем, зачем Богу имя, если он — ОДИН? Могут возразить, а зачем было первому человеку имя, если он тоже был один? Но Адам — это вовсе не имя собственное, а обозначение принадлежности к определённому виду, в переводе означает — человек или некто, сотворённый из праха. «Адама» — прах по-арамейски. Да и появляется это имя только после создания женщины, то есть, когда людей стало больше одного, до этого везде он называется — человек.

— Так придёте? — спрашивают. — Вообще-то, — говорю, — я больше к экуменизму склонен… И даже — супер… — Большие глаза. — А это что за секта?

Кто это утверждал, что человек — существо религиозное? Не замечаю, говорю, основываясь на собственном опыте. А два прадеда, дед и дядя были, между прочим, священнослужителями. Скажут, тебя просто так воспитали. Но тогда тем более ясно, что всё (или почти всё) зависит от воспитания. Платон в «Законах», перечисляя три ошибочных суждения о богах, одно из которых гласит, что их вовсе нет, утверждает, что, по его мнению, никогда не бывает, чтобы человек придерживался подобного мнения с детства до старости. Аргумент этот, однако, можно использовать как pro, так и contra.

Приснился мне как-то сон: иду по кладбищу, а на каждой могиле, извините, по отхожему месту. Вот такая история. Всё потом голову ломал, что же это мне напоминает? Потом осенило, — Господи, да это ж в самом деле история — наша история в чистом виде.

У растащенного на цитаты Ницше есть такое ут верждение: «Восстание — доблесть раба. Вашей доблестью пусть будет послушание!» Хорошо сказано, хлестко. И убедительно. Но — только на первый взгляд, ибо автор применил здесь уловку, основанную на правиле, сформулированном некогда классиком для главного героя: или умри, или женись, третьего не дано! Но позвольте, куда же девается столь обширный промежуточный диапазон возможных действий? Мы до того прикипели к впечатанным в сознание штампам, что совершенно этого не замечаем. Примеры? Сколько угодно «Зимой и летом одним цветом» — и все 150 миллионов, (да что там 150? — 200, наверное) единым хором — Ёлка! — А почему не сосна, пихта, можжевельник, туя и т. д. «Все мелодии слагаются из семи нот» — а где же пять несчастных позабытых полутонов? И это только в пределах одной октавы, а их семь. Великое и бессмертное «2×2 = 4»! Но ведь это справедливо лишь в десятеричной системе, а в троичной? «Существительные имеют только три рода» — А ножницы, дрожки, штаны, наконец? И так можно перечислять до бесконечности. Мы просто подгоняем придуманный закон под действительность, которая всегда оказывается намного богаче нашего воображения. Если пользоваться околоматематической терминологией, область существования правильного ответа всегда намного больше области узаконенного, стандартного.

Ницше, пытаясь заставить нас позабыть о возможности иного, кроме им предложенного, выбора, в этом парадоксе действует стереотипно и нас поэтому не убеждает.

У соседей умерла дочь. Вот уж горе! Пытаюсь в утешенье припомнить любимого Монтеня, о том, что следует иметь жён, детей, имущество, но не следует привязываться ко всему этому свыше меры — так, чтобы от этого зависело твоё счастье. Похожая мысль имеется и у Конфуция, считавшего, что благородный муж, привязанный к домашнему очагу, не достоин называться таковым. Даже не пытаюсь произнести нечто подобное вслух, так дико это сейчас звучало бы. К счастью ли своему, к несчастью ли, мы не настолько мудры, чтобы следовать этим правилам. Нет у нас ни фамильных замков, ни уютных домов на далёких островах, где мы могли бы философски размышлять о бренности всего земного под шум океанского прибоя. Единственное наше достояние — семья и домашний очаг, они же главный источник и бед, и радостей.

Вся наша жизнь, собственно, есть попытка борьбы со временем и его верным слугой и антиподом — смертью. Хочется максимально продлить своё существование, и инстинкт самосохранения подсказывает, что достичь этого возможно только через потомков — наше продолжение. Как же не любить их, как не горевать о потере?

Другая возможность продлить если не существование, то память о себе — оставить после себя нечто, сделанное только вами: построить дом, посадить дерево и пр. Но слаб человек, ему хочется, чтобы остались не только обезличенные плоды его труда, но и имя его. А многие ли помнят имя хотя бы одного из своих прадедов? Да и не привесишь на дом или дерево табличку — такой-то, мол, руку приложил. Вот и тянет человека к искусству. К творчеству, дающему индивидуальности шанс воплотиться в нечто, способное пережить своего создателя и сохранить память о нём. Проще всего на первый взгляд осуществить подобный замысел, занимаясь литературой, сказано ведь, что на земле долговечней всего царственное слово. А вдруг да выйдет, слава Богу, все грамотные. У кого-то и в самом деле получится, напишется.

Надолго ли? Известно, что со временем язык претерпевает изменения, уже сейчас англичанам трудно читать Шекспира в подлиннике, а он писал в конце 16-го — начале 17-го веков. А о скольких достойных, чтоб их помнили людях, мы никогда не слышали? Стендаль, которому принадлежит мысль, что великие души остаются незамеченными, сам при жизни был мало кому известен. Белинский, зорко следивший за книгами, привлекавшими внимание современников, ни разу о Стендале не упомянул. И на похоронах Анри Бейля гроб его провожали всего четыре человека, один из них — Тургенев (не Иван Сергеевич, разумеется), а двое — агенты тайной полиции. Возьмите обыкновенную, по теперешним понятиям, бумагу, на которой мы пытаемся сотворить «нечто», многие ли слышали имя её изобретателя Цой Луня? Да что там говорить, забудут, в конце концов, нас всех, можно и не беспокоиться: и тех, кто ничего не начертал, и кто горы бумаги извёл. Одно утешение для пишущего — хоть будет, что забывать. Забудут и тех, кто молодым ушёл, и тех, кто в старости. Всех забудут. Хотя… есть, не совсем устраивающая нас вероятность, что всё же вспомнят — в день Страшного Суда. Но умершему столь рано соседскому ребенку этот день не страшен. Покойся, милый прах, до радостного утра.

Не люблю весну. Думаю, что вполне внятно мог бы объяснить причину такого к ней отношения, но — зачем? Я ведь не отвергаю её, просто не люблю. Так для любого мужчины было бы неестественным не заметить проходящую мимо красивую женщину, но — и только. Ибо любит он другую — осень. Хотя, подозреваю, легко романтично любить эту дождливую погоду, когда знаешь, что при необходимости в любой момент можешь укрыться от неё в своём доме, чтобы продолжать наслаждаться зрелищем дождя уже из окна тёплой комнаты. Тот, кому жить негде, вряд ли будет столь сентиментально относиться к этому слякотному времени года.

Я недавно сделал открытие. Нет, не то, что кофей для полнокровных людей вреден, хотя… Нет, я думаю, человека, который бы не слышал о теории относительности, согласно которой течение времени для предмета, движущегося с очень большой скоростью, замедляется. Казалось бы, понять этот постулат нормальному человеку просто невозможно. Но вспомните, ведь любой из нас ощущал нечто подобное на себе: час ожидания кажется в несколько раз длиннее часа, который проходит в спешке. Могут сказать, что данное наблюдение всё-таки того же рода, что и откровение чеховского героя, открывшего, что зимний день короток оттого, что сжимается от холода. Но вспомним Марка Аврелия, — Наша жизнь есть то, что мы о ней думаем. Только не нужно передёргивать, уважаемые оппоненты, это вовсе не то же, что, — Мир — есть моё представление, — так любимое Шопенгауэром. Я имею честь полностью разделять мнение великого римлянина и, значит, для меня моё открытие — непреложно. Возможно, сделано оно поздновато, ибо среди физиков уже поговаривают, что и теория Эйнштейна не такая уж абсолютная истина. Что ж, любая теория всего лишь пытается объяснить окружающий мир при помощи имеющихся у неё на данный момент сведений.

Человек по своей природе существо консервативное и недоверчивое (мы ленивы и нелюбопытны), его достаточно трудно в чём-либо убедить. Человека пожилого, выработавшего, вернее, набившего об острые углы свое мнение — ещё труднее. Это — человека вообще. Нашего же, советского (то, что мы все, начиная с определённого возраста, являемся таковыми, даже у нас самих сомнений не вызывает), невозможно убедить ни в чём. Это замечательное качество отметил Ю. Нагибин в своём «Дневнике». Не верю! — восклицаем мы в привычном полемическом запале, не подозревая порой, что цитируем великого режиссёра. — Вот увижу своими глазами, тогда поверю! — Да и чему тут удивляться, если известный библейский персонаж, и узрев, не поверил, пока перстами не пощупал?

Требование логичное. Но вот бабочки — живут не более нескольких недель, они и не подозревают, что на свете бывает зима, поскольку никогда её не видели. И не увидят, ибо так устроен мир — или бабочки, или зима. Но, несмотря на это, холода не перестают к нам приходить каждый год в положенное им время.

В Писании неоднократно говорится о невозможности для человека (исключение — Моисей) увидеть Бога и остаться в живых. В частности, в Исходе (33:20): «…сказал Он: лица моего не можно тебе увидеть» — Термин «лицо» здесь вообще под большим подозрением. Так Спиноза, пришедший к мысли о непостижимости Всевышнего, говорил, что когда человек придаёт Создателю людские свойства, это всё равно, как если бы треугольник считал Бога в высшей степени треугольным. Хотя, с другой стороны — по образу и подобию…

Поглядел по ТВ модельера В. Зайцева, как он аж светится весь, рассказывая о своей любимой работе, и позавидовал. Интересная работа у меня бывала, но любимой не было никогда. Основываясь на своём горьком опыте, хотя настаивать всё же поостерегусь, позволю себе предположить, что людей, занимающихся нелюбимой работой, большинство. Кто же не знает, что работать приходится не там, где интересно, а там, где больше платят и совмещается то и другое очень и очень редко. Прочитав где-либо, как на сакраментальный вопрос мужа, — А ты б меня больше любила, если б я больше получал? — жена, сражённая подобной постановкой вопроса, виновато потупляет взор, подумать можно только одно — наконец-то стали писать сказки для взрослых.

Следует, конечно, признать, что и народ наш работать подразучился, лелея десятки лет в сознании спасительную формулу: «Они делают вид, что платят — мы делаем вид, что работаем». Мой знакомый перевёл для толстого журнала вещицу Сартра, в которой наличествовали гомосексуальные мотивы. После опубликования рассказа журнал переслал ему письмо, пришедшее в редакцию и адресованное переводчику. Оказывается, автор письма принял моего знакомого за одного из представителей сексуальных меньшинств. Он просто не мог представить, что кто-то способен настолько хорошо, с душой, перевести вышеупомянутый текст только за деньги — по долгу службы, не имея никакого своего интереса.

Лично я работу, которую делать не хочется, с детства привык представлять как врага: заставили полы мыть, значит, невымытая часть — это вражеская территория, чем она меньше, тем ближе победа. А какое счастье, наверное, когда работа — друг?

Знавал я литератора, посылавшего одну и ту же подборку стихов в разные издания. Было это, естественно, давненько и тогда на всю приходящую к ним корреспонденцию газеты и журналы должны были отвечать. В том журнале хвалили одно, в другом — другое и т. д. Так мой знакомец трудился, пока не получил одобрительные отзывы на все свои творения, после чего на некоторое время успокоился и почил на честно заработанных лаврах.

В отзывах моих, более чем немногочисленных читателей, единодушия тоже не наблюдается, тому нравятся стихи посерьёзнее, тому — юмористические. И слава Богу, я ведь, как говаривал отец И.А. Бунина, — не червонец, — чтобы быть любезну всем. Раз уж коснулись моих юмористических опусов, признаюсь, что пишутся они вроде бы как сами собой, почти без приложения сколько-нибудь видимых усилий, не то, что более серьёзные. Боюсь, что и качественно отличаются от последних на столько же. Хотя, кто сказал, что у моих «творений» вообще имеется качество? А ума холодные наблюдения всегда делать куда проще, чем сердца горестные заметы. Я обычно добросовестно выслушиваю всех критикующих, учитывая их личность и вкусы, но поступаю так, как считаю нужным, дабы, как говорилось в одном из указов великого Петра, глупость моя всем могла быть видна. Хотя многие наши политики в деле демонстрации глубин своего интеллекта настолько преуспели, что тягаться с ними, боюсь, мне будет явно не под силу. А ведь вполне могли бы прослыть мудрецами, для чего, как советовал Б. Шоу, нужно всего лишь тщательно скрывать свои мысли. Но политик, к несчастью для себя, молчать не может.

Часа в два ночи возвращался мой товарищ пешком домой из гостей, где неоднократно поднимал бокал за здоровье хозяев. Захотелось ему закурить, а — ни спичек, ни зажигалки. Вот и зашел он за огоньком на огонёк в отделение милиции, мимо которого лежал его путь. Дали ему там прикурить, перекинулся он с теми, кто нас бережёт, парой слов и чем-то им не потрафил. Уж и не знаю чем, человек он в любом состоянии вежливый и культурный. Дали ему там «прикурить» ещё раз, — Били, — рассказывал, — по чём попадя и всё доллары требовали; видно по экстерьеру за «капиталиста» приняли. Что тут сказать? Наконец-то у наших стражей порядка отношение, что к гражданам других государств, что к нашим стало одинаковым. А ещё, поелику сам, бывает, хаживаю по городу поздненько, скажу: курить — вредно. Хотя, помнится, другой мой знакомый и не курил никогда, а просто припозднился и торопился домой по самому, что ни на есть, центру города с сумкой рукописей. Остановили его патрульные и, как в старой песенке пелось, строго осмотрели со всех сторон. Спросили документы (а вдруг террорист?), проверили сумку и карманы на предмет обнаружения пластиковой взрывчатки и отпустили, галантно пожелав доброго пути, то есть не встретить больше никаких лихих людей по дороге. А дома знакомый обнаружил, что сумма денег, находившихся при нём, уменьшилась ровно наполовину. Что можно сказать в этом случае? Какие профессионализм и благородство! А главное, никаких грабителей теперь можно не бояться.

Бывает, спохватываешься и ужасаешься: что делаю, как живу? Жизнь пролетает, а ты вроде бы и забыл, что умрёшь. Оказывается, у человека среди многих разновидностей памяти имеются и такие два вида, как кратковременная и долговременная. В первой остаётся информация, без которой невозможно прожить каждый день, во второй — главная, без которой вообще невозможно прожить, но о которой без особенной надобности мы не вспоминаем. Факт, что мы смертны, природа предусмотрительно заблокировала и отослала в память долговременную, поскольку человека смерть всегда ужасала. Прекрасно было бы, возможно, подобно стоикам, раз и навсегда убедить себя быть расположенным к смерти как к одному из явлений, желаемых природой, но… Мы не можем не повторить вслед за древнегреческой поэтессой:

Смерть есть зло, самими это установлено богами,

Умирали бы и боги, если б благом смерть была.

И как не поверить в это, если по земным законам самая страшная кара — это смертная казнь? То, что Вседержитель наказал Агасфера бессмертием, нас нисколько не смущает, ведь в другом случае Адам и Ева за ослушание Его же бессмертия были лишены.

Мечников утверждал, что тяга к бессмертию возникла из-за укороченности человеческой жизни. Когда продолжительность её станет нормальной — 120−140 лет, инстинкт жизни будет насыщен и тяга к бессмертию исчезнет. Возможность как подтвердить, так и опровергнуть справедливость этой точки зрения при нашем уровне экологической загрязнённости нам отнюдь не грозит.

Кто не испытывал, какой парализующий ужас охватывает порой при мысли, что смерть неизбежна, будто вот сейчас прямо и умираешь? Нет, природа с долговременной памятью прекрасно придумала, ежеминутно неотвязно сверлящая мозг мысль о неотвратимости кончины пожрала бы нас и привела к ещё более скорому концу, чем тот, что ожидает нас сегодняшних — таких легкомысленно забывчивых.

В бытность свою конструктором пришлось мне работать под началом Владимира Митрофановича Сажина, пусть земля будет ему пухом. Обсуждаем, бывало, особенности какой-то конструкции. — Я, — говорит он, — думаю, что здесь вот так должно быть. А ты как считаешь? — Я тоже своё умное мнение высказываю. — А теперь, — говорит он, — посмотрим, как на самом деле? — и достаёт справочник. Я благодарен этому человеку за то, что он научил меня не только иметь своё мнение, но и помнить, что хоть оно и моё, но не обязательно правильное. Подобный подход к жизни мне очень помог, хотя не на все вопросы в справочниках есть ответы.

Но мнение мнению рознь. У тёщи моего товарища, к примеру, тоже на всё своё мнение. Она убеждённая и к тому ж ещё агрессивная коммунистка, причём ещё той, сталинской закалки. Очень любит спорить, поскольку её методика спора: я права, а ты — нет (учение Маркса всесильно, потому что оно верно) позволяет ей всегда «побеждать» оппонента. Излишне, думаю, спрашивать, слышали ли вы о Козьме Пруткове. А помните, был у него такой проект: «О введении единомыслия в России»? Гляжу я на старичков, благоговейно несущих портреты гения всех веков и народов, и понимаю, что проект незабвенного директора Пробирной Палатки был-таки претворён в жизнь. И более чем странно, что теперь, после его отмены, некоторые достаточно известные граждане отказывают другим, не менее известным, в праве иметь собственное мнение: одного обзывают монархистом, другого, извините, коммунистом, третьего — ретроградом и т. д. — Разве ж можно сейчас ратовать за колхозы? — шумят они, — Это ж дураком надо быть! — А хотя бы и так. Не нами и не сегодня сказано, что каждая нация имеет своё священное право на определённый процент дураков. И мы других не хуже. А дальнейшее зависит от субъективной точки отсчёта: я считаю, что имярек глуп, тот в свою очередь — что я. Время покажет, кто прав. Здесь стоило бы вспомнить ещё одного мудрого человека, говорившего, что хоть он и не разделяет чьих-либо убеждений, тем не менее, готов отдать жизнь за то, чтобы их можно было высказать открыто. И сказано это было в 18-ом веке. Фашизма тогда ещё не было.

В доме одного из моих одноклассников со времени нашего детства ничего не изменилось. Родителей давно уже нет, а всё те же, купленные ими вещи, встречают входящего: тот же шифоньер с зеркалом, трюмо, в которое гляделась мать, бивень моржа, покрытый неведомым северным умельцем резьбой со сценами охоты, аквариум… Может статься, цело даже то игрушечное ружьецо, которое было первопричиной нашей дружбы. Редчайший в наше время случай, когда вещи пережили своих хозяев. Где-то они теперь, согревающие душу вещицы: дедушкины трубки, отцовские чернильные приборы, бабушкины шали, теперь, когда вдобавок к традиционно хищному советскому беспамятству (мы наш, мы новый мир построим!) во всём мире срок службы вещей катастрофически сократился? И как смогло уцелеть столько памяти в этом обычном, ничем от других не отличающемся, домишке? А просто хозяин его никогда не был женат. Некому было бороться с главным врагом домашнего уюта — пылью, некому было делать всяческие перестановки, менять допотопную мебель на современную, некому было знать, что для хозяина лучше… Очень уж мы и они разные. Слыхивал, будто где-то на Мадагаскаре существует племя, где даже говорят мужчины и женщины на разных языках. Хотя, если вдуматься, и у нас — то же самое. А ведь вроде плоть от плоти… Ан яблочко от яблони далёко укатилось.

Заметил, что после того, как напечатаю на машинке ли, на компьютере что-либо из написанного, нахожу погрешности, которых в рукописном тексте не замечал. В жизни нам приходится иметь дело практически только с печатным текстом, эпистолярный жанр, можно сказать, приказал долго жить, записки, оставляемые на столе детям, в счёт не идут. Глаза привыкли к типографскому шрифту, а то, что написано от руки, воспринимается как несущественное, в большом объёме — вообще графоманское. Перепишите главу самой распрекрасной прозы в школьную тетрадочку и предложите кому-нибудь прочесть; тот и утруждать себя не станет, а буде снизойдёт, сочтёт, скорее всего, рениксой. Зато напечатайте любую ерунду на хорошей бумаге, поместите в солидный переплёт (что многие, жаждущие остаться в вечности, и делают), глядишь, и этот воистину скорбный труд найдёт своего читателя. За исключением, естественно, критических натур, способных править Пушкина, Л. Толстого и Флобера. Знаю, знаю — о вкусах не спорят. Но у латинян была другая пословица, — Музами пренебрегает лишь тот, кем пренебрегли сами музы.

В своё время у правоверной части населения нашей страны даже принцип выработался: напечатано официально — в газете, журнале, книге… — достойно внимания, нет — неча и время зря тратить. К счастью, у другой части народа подход был прямо противоположный. Нынче, когда можно напечатать и издать что угодно, когда правда перекочевала из самиздата в красивые и солидные фолианты и перемешалась с ложью, ориентироваться в океане изданий стало трудно. Нужно иметь собственное мнение, а мы, если таковым и обладаем, то таким, что, чаще всего, лучше бы его и вовсе не было. И вот я, грешник, вздыхаю, грущу и скорблю по стилосу, гусиному перу, стальному перышку № 11 моего детства и даже живой пока ещё шариковой ручке, да простит меня за это всемогущий прогресс и его Бог — компьютер!

На улице у музыкальных коробейников услышал шедевр со словами: «Не спеша ты с кавалером быстро встала и ушла…» Всё вроде ясно, но слова эти в сознании почему-то зацепились. Через какое-то время сообразил, почему — мы все из этой оперы. Над кем смеётесь? Все живущие сейчас в России совмещают в себе две противоположности: верующие и атеисты одновременно и, значит, ни то, ни другое. Так во Франции эпохи Варфоломеевской ночи (не у Мериме ли читал? Не помню) некий мудрый отец воспитал двух сыновей в разных верах: одного протестантом, другого католиком. Когда отца обижал некто католического вероисповедания, на тёмной тропке с аркебузой обидчика поджидал сын-протестант и наоборот. Вот и мы, пусть бессознательно, действуем подобным образом: когда это нам льстит — мы Божьи создания, если нет — мы за эволюцию. Но, как выясняется, и тут не без путаницы, ибо сам создатель эволюционной теории и не помышлял о противопоставлении двух этих путей, допуская, как сказано в «Происхождении видов», что жизнь изначально вложена Творцом (!) в незначительное число форм или только одну.

Расчёты, приведённые известными астрофизиками Ф. Хойлом и Викремасингхе в книге «Эволюция из космоса», показывают, что вероятность самозарождения жизни, т. е. образования одной молекулы белка равна 1:10 113 (где знаменатель сравним по величине с предполагаемым числом всех атомов во вселенной) и сокрушительно убеждают, что без чьего-то вмешательства тут не обошлось. Но подобно только что вылупившемуся птенцу, который неотступно бежит не за матерью, а за любым, первым попавшимся ему на глаза движущимся предметом: кошкой, собакой… мы, увидев в пору младенчества совсем другое животное, следуем вприпрыжку за мартышкой материализма.

Случайно познакомился с грузинами, торгующими привезённым с родины вином. Пригласил их к себе. Гости принесли с собой десяток бутылок с ласкающими слух названиями на этикетках: «Киндзмараули», «Хванчкара» (Сталин его будто бы любил) и ещё какие-то, но сами за столом пили только водку. Я отведал несколько разных вин и всё понял: как в анекдоте — из одной бочки наливали. Вкус один и тот же, причём к вину отношения не имеющий. Под конец один из гостей попросил посодействовать в продаже этого зелья, и я, был грех, пообещал — неудобно было гостю сказать правду. Сам же коммерсант никакого неудобства не испытывал. И это грузин, как мы привыкли считать, знаток вин, гордец и т. д. Конечно, кроме того, что мы находимся в плену стереотипов, у каждой нации, как говорится, в семье не без урода. Но это был вполне нормальный, не считающий себя жуликом человек, этакая горькая пародия на одного из героев, изображённого весёлым пером О.Генри. Такова наша современная российская коммерция, питающаяся древним: «С трудов праведных не выстроишь…», «Не обманешь — не продашь»…

Есть в Ростове школа-интернат слабослышащих детей. Свозят в неё детишек со всей области, причём с каждым годом становится таких малышей всё больше, так как по известным (а их более чем достаточно) и неизвестным причинам всё больше в стране рождается больных детей. Гесиод в своё время высказывал опасение, что из-за горестей, достающихся им в жизни, люди будут рождаться уже седыми, но чтоб сразу — больными?!

Живёт детвора почти круглый год в школе, есть такие, которых даже на каникулы не забирают — разные бывают родители. А есть и вовсе сироты. А малышам — как же — без родителей? Жена моя в этой школе работает. Идёт она по коридору, а к ней подбегают две девчушки, одна берёт за руку, — Мама! — Вторая обнимает с другой стороны, — Это моя мама! — а сзади карапуз снисходительно: — Эх, вы, это же дилектол! — Этот сызмальства не обольщается и над вымыслом слезами уже не обольётся — реалист. Такие тоже нужны, из такого хороший министр финансов мог бы получиться. А что слышит плохо, это не помеха, даже наоборот: не будет знать, что в народе о нём самом и его новых налогах думают. Хотя у нынешнего и со слухом вроде всё в порядке, а толку что?

А малец этот пусть на меня за столь нелестный для него прогноз зла не держит, я его не хотел обидеть. Просто мы все сейчас, если и улыбаемся, то сквозь слёзы.

Говорят, по кладбищу, по его состоянию, можно судить о культуре народа. По отношению к смертной казни — тоже. Раз уж мы пытаемся поднять нравственный уровень общества, опираясь на религию, вспомним Священное Писание: «И как хотите вы, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (От Луки 6:31). На бытовом уровне отсюда следует, что на хамство в ваш адрес надлежит отвечать как можно более вежливо. Во-первых, такой ответ огорошит и заставит задуматься вашего обидчика, во-вторых, и это главное, отвечая хаму в его же манере, мы уподобляемся ему, за что ж тогда на него оскорбляться? Не пользоваться же, в самом деле, детским принципом «а он первый начал»? Лучший способ оборониться от обиды — это не уподобиться обидчику — так полагали ещё во времена, когда не слышали о Новом Завете. Марк Аврелий, например.

Перенося смысл евангельской заповеди на отношения «общество — преступник», получаем искомый ответ.

— А как же «око за око»? — возразит какой-нибудь эрудит. Но это — Ветхий Завет, это ещё иудаизм, не христианство. Уже Тертуллиан полагал, что предпочтительнее, чтобы у человека кровь приливала к щекам, чем она была им пролита… Классик юридической мысли Чезаре Беккариа тоже считал, что «смертная казнь бесполезна потому, что даёт людям пример жестокости».

Основной аргумент сторонников смертной казни: «А если он вашего родственника, ребёнка убил, так что — пусть живёт? Вас бы на это место!» Вот именно — нас бы. И на ЭТО место. А то ведь все эти ужасные непоправимые ошибки, из-за которых гибнет столько невинных людей, случаются с кем-то, а с НАМИ никогда и ничего подобного произойти не может. Особенно при известной всем безупречной работе наших правоохранительных органов! Те же, кто подозревает о подобной возможности, вроде и понимают всё, и соглашаются, но… Тюрем не хватает, денег на содержание заключённых нет. Легче убить.

На встрече с поэтом, членом Союза писателей, ещё во времена СССР, молодой литератор поинтересовался, что тот делает с черновиками? — Как что? Выбрасываю, — удивился поэт. Задавший вопрос усмехнулся, видимо считая свои черновики достойными изучения потомками, подобно пушкинским. В отношении виновника этой встречи уместней был бы вопрос, — Что вы делаете со стихами? — Очевидно, понимая это, тот же парень спросил, — Скажите, а вам не стыдно, что вы — поэт?

Не помню, что уж там член Союза ответил, но я, примерив вопрос к себе, покаялся. Потом, правда, вывернулся, меня, мол, это не касается, поскольку писания мои всегда были только увлечением, а не средством к существованию. А термин «поэт» мне всегда казалось совершенно невозможным употреблять, говоря о себе. Р. Фрост говорил, что сказать «Я — поэт» — всё равно, что сказать «Я — хороший человек». — Согласен. Многих, однако, подобные надуманные сложности не смущают, научившийся кой-как рифмовать слова объявляет себя поэтом; а частенько, что уж там мелочиться, и гением. Вообще на ниве версификации для множества её оратаев от понятия «поэт» до понятия «гений» — шаг ступить. Прозаики народ посерьёзней, но и тут не без сложностей. Все понимают, что не всякий, кропающий стихи, поэт, отчего тогда любой, пишущий не стихи, называется прозаиком? Или бескомпромиссный принцип господина Журдена: «что не стихи, то проза», всё ещё в действии и позабыты мучения над словом, ритмом фразы и прочее Льва Толстого, Гоголя и многих, и многих других? Темна вода во литературных облацех.

Один мужчина жалуется другому: «Пока подружишься с кем надо, столько времени и сил уйдёт!.. Хорошо женщинам, отдалась — и уже друг!» Это ж надо, ещё и усилий человек никаких не приложил, а уже жалеет. И ведь не на абы кого, а на кого НУЖНО. А насчёт прекрасного пола этот господин, по-моему, сильно преувеличил. Всё-таки не все его представительницы настолько оправдывают это лестное для них определение, чтобы подобным путём с лёгкостью приобресть друга. Я всегда с некоторым (прошу прощения у милых дам) злорадством представлял, как к гордецу Байрону, весьма опрометчиво пожелавшему в одном из своих творений «поцеловать весь женский род в одни уста», влекутся толпами косые, хромые, старые и безобразные, дабы слиться в те самые единые уста, поцелуй коих столь желанен поэту.

Но в нашей стране права обоих полов, слава Богу, равны. И статью, смущающую всемирное сообщество, из Уголовного кодекса убрали, и пишут теперь обо всём свободно: Верлен — Рембо, Дягилев — Нижинский и т. д. Кто же и вышеупомянутому кандидату в чьи-то друзья мешает попытать счастья и пойти к цели столь лёгким путём?

Поражаюсь, как вообще могла возникнуть гениальная догадка о Боге, догадка, столь предельно полно удовлетворяющая условиям знаменитого принципа «бритвы Оккама» (был такой английский монах в 14-ом веке), гласящего примерно следующее: для объяснения какого-либо явления следует принимать минимальное число допущений.

Понимаю, достаточно легко осознать всю микроскопичность нашей планеты, глядя на неё со стороны, из космоса, соотнося с окружающими её безднами и не пытаясь уже задаваться наивным вопросом, — Откуда и куда? — Но — в замкнутом круге сверхприземлённого быта: поле, хата, сарай, скотина, грязь?.. Недаром Лаплас «не видел необходимости в ЭТОЙ гипотезе». Я, например, не ощущаю, что «в деревне Бог живёт не по углам, а всюду», хотя давно уже сказано, что дух веет, где хочет. Гораций считал, что отгоняют заботы и, осмелюсь добавить, позволяют мыслить о вечном разум и мудрость, а не какая-нибудь местность. Просто средь созданных Творцом лесов и полей много легче догадаться о Его долженствовании, чем среди бетонных бараков и ржавых гаражей, построенных человеком.

Подтолкнуть к мысли о Всевышнем могло также не столько непонимание сущности природных явлений (Deus fecit timor — Бога создал страх), сколько вполне понятное желание переложить на кого-нибудь ответственность за свои грехи, неудачи, лень и т. д. Более же всего обязаны мы появлению вышеупомянутой догадки страху перед смертью и извечной тяге человека к чуду, к тайне. Материализм же — материя скучная и никаким тайнам места не оставляет.

С каждым совершённым делом: затопил ли печь, написал ли стихотворение, мы теряем частицу себя, постепенно растворяясь в окружающем мире. Отдача эта никак не обедняет нашу жизнь (что ты спрятал, то пропало, что ты отдал, то твоё) и не укорачивает её, я имею в виду сам процесс отдачи, а не время, израсходованное на него. Можно иметь много и быть не в состоянии отдать. Но в самом конце, когда мы мним, что многое ещё сможем, а Он знает, что — уже ничего, мы исчезаем и растворяемся в мире в полном смысле слова, становясь частицами воды, травы, воздуха… глиной Хайама и пылью Бродского. Кто-то сорвёт травинку и с её запахом в голову ему придёт то же, что когда-то тебе. Недаром говорят, что идеи носятся в воздухе. И понимаешь, наконец… нет, ощущаешь каждой клеточкой, что нет и не может быть ничего нового под солнцем.

А как же Пушкин, Лермонтов, Байрон и многие другие, безвременно ушедшие? Ведь сколько бы они ещё смогли! Но каждый из них своими поступками, самой своей жизнью приближал смерть. Как ни горько, подтверждаются слова из Иеремии: «не в воле человека путь его… не во власти идущего давать направление стопам своим».

Приходим с работы усталые, падаем в кресло (у кого оно есть) и… включаем телевизор. Психологи утверждают, если попросить ребёнка нарисовать его семью, он начинает картинку с телевизора. Современная жизнь без него немыслима. Появилась даже новая разновидность человека — гомо телевизорус — те, кто прежде щёлкал весь вечер семечки на завалинке или сидя у окошка. Теперь всё своё свободное время они глядят в новое окошко в мир. «Мы ленивы и нелюбопытны,» — сказал классик. Ленивы — ладно, но — нелюбопытны?! Да ведь мы только из любопытства этот «ящик» и смотрим, новенькое из него так и прёт. Но — только количественно, а не качественно, те же сплетни. С одинаково тупым интересом созерцают аэробику, ток-шоу, пещерные сериалы и прочее, а передачи требующие усилия понимания гомо телевизорус смотреть не станет, на другой канал переключится.

Недавно прочёл я слова некоего кинематографиста, сожалеющего о временах, когда, по его словам, с лёгкой руки Ильича, ни с того, ни с сего брякнувшего, что из всех искусств для нас важнейшим является кино, денег на него не жалели. Вспомним джентльменский набор того времени: музыка, театр, опера, балет, живопись, скульптура, литература. Для того, чтобы любой из этих видов искусств смог оказать нужное воздействие на гражданина, требовалось, чтоб тот хоть как-то разбирался в специфическом языке этого вида, был грамотен или хотя бы пришёл в определённое место, где необходимо было собрать инструменты воздействия: картины, музыкантов, артистов… А тут — такой подарок: ни грамотности не нужно, ни культуры, и собирать никого не требуется — привози коробку с фильмой в любой, самый забытый Богом хутор и агитируй за родную советскую власть. Имеющий уши — да услышит, глаза — да увидит. Вождь, он поумней был нашего киношника и брякнул и с того, и с сего.

А ежели б довелось покойнику телевизор увидать, он декретом обязал бы каждого этот ящик купить. Ну, а дальше… дальше было бы то же, что и сейчас.

Когда во время Прусской кампании матушка Екатерина II прознала, что русская армия в Пруссии восемь месяцев не получала жалованье, она распорядилась в уплату задолженности отдать все свои, так называемые, комнатные деньги. По-нашему, по-теперешнему — свою зарплату.

Возникали финансовые трудности в государстве и прежде, например, во времена Алексея Михайловича Тишайшего, и заканчивалось дело в таких случаях обычно бунтом. А нынче и бунтовать-то, кроме коммунистов, которые за 70 лет всех бунтовщиков повывели, некому. Видимо, понимая всё это, нынешний наш самодержец не спешит последовать достойному примеру великой государыни. Понятно, коль величия не снискал, что ж деньгами попусту расшвыриваться? Да и не хватило б их у него при нынешних-то долгах государства нам с вами. А может, и президенту выплату жалованья задерживают? Хотя подобных жалоб ни с его стороны, ни из уст приближённых что-то не припоминаю. Так, может, есть смысл довести количество начальственных должностей до численности населения всей страны? И проблема решится сама собой, какой же начальник сам себя обидит? Тем более, что согласно закону Паркинсона (был такой мудрый англичанин) прирост чиновников всегда вдвое опережает число собственно работающих.

Боюсь, только, что эту мыслишку кто-то уже президенту подкинул, ибо всё к тому и идёт: по данным, опубликованным в «Литературной газете», при Сталине центральный госаппарат составлял 532 тыс. человек, сейчас же (по данным на 1998 г.), когда Союза уже нет, одна Россия — госаппарат насчитывает 1 млн. 110 тыс. Всё к лучшему в этом лучшем из миров.

Можно смело утверждать, что до появления человека понятия «справедливость» не существовало и посему это понятие — человеческое, слишком человеческое. Теперь перейдём к следующему уровню: государство — личность.

«Государство, — определяет в своём трактате „Об общественном договоре“ Жан-Жак Руссо, — это такая форма ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется одному только себе и остаётся столь же свободным, как и прежде». Эта формулировка относится, конечно же, к идеальному обществу, в реальности всё, как бы это помягче, несколько иначе. Не всё, что благо для государства, является благом для отдельной, живущей в нём личности. К примеру, чем большую сумму налогов (до определённого предела, разумеется) государство сумеет выкачать из человека, тем для него (государства) лучше.

Зато для конкретного гражданина это означает увеличение статьи расходов и ухудшение уровня жизни.

А тут ещё различные госструктуры стараются извлечь выгоду из своего, и так привилегированного положения и попросту злоупотребляют им. Так что в отношениях «государство — личность» простой гражданин всегда проигрывает. Академик Д. Львов не устаёт напоминать нам, что «по производительности труда мы отстаём от ведущих стран в 4,5−6 раз. Но наше отставание от них по заработной плате несравнимо больше… в 15−20 раз. Такой невиданной эксплуатации ещё не знала ни одна современная рыночная экономика… В своё время ООН приняла резолюцию — часовая зарплата ниже 3 долларов признавалась экономически и социально недопустимой. А у нас сейчас она достигает 1,5−1,7 долларов. По среднестатистическим показателям. У основной же массы населения она гораздо ниже. При этом нас уверяют, что доходы на душу населении растут. Вопрос: на чью душу?»

Ну, да наша страна везде идёт своим, особенным путём. Правда, людям от этого почему-то не легче. А вообще, на данном историческом этапе совершенно не важно, каково государственное устройство страны (по крайней мере, в Европе): монархия это или республика? Правда, при республиканском способе правления всё-таки полегче выяснить, во что обходятся его главные составляющие — президент и парламент.

В нашей благословенной стране на функционирование президента в 2005 г. в бюджете отводится 4 млрд. 90 млн. 371 тыс. рублей.

На потребности главы президентской администрации и его замов — поскромнее — 8 млн. 963 тыс. На законодательную власть выделено 5 млрд. 260 млн. 277 тыс. Из них на долю председателя Совета Федерации и его замов — 8 млн. 963 тыс. На председателя Госдумы и его замов — 9 млн. 13 тыс. На сенаторов — 452 млн. 347 тыс. Депутатам — 1 млрд. 53 млн. 551 тыс. рублей.

Перечисленные миллиарды — это то, что можно выловить из официальной цифири. А сколько скрывается за неофициальной? При этом мы ещё не считаем, как говорят в народе, мелких брызг — льгот в натуральном выражении, которые для всех простых смертных отменены, а для чиновников почему-то оставлены. Ну, не экономить же, в самом деле, на лучших людях?

А ведь мы позабыли ещё о стоимости выборов. Последние, как пишут газеты, обошлись казне, т. е. нам с вами, в сумму порядка 1 млрд. Сколько б можно было сэкономить на этом мероприятии! А впрочем, эти деньги всё равно до народа бы не дошли. И я очень хорошо понимаю стариков, отдающих свои голоса за сотню, бутылку водки или что-либо съестное. Они давно поняли, что кого ни выбери, ничего в их жизни не изменится, а так хоть что-то перепадёт обманутому поколению. Вот кстати ещё одно из проявлений несправедливости государства (имя им — легион!) по отношению к старейшим его гражданам, неоднократно им же и ограбленным.

Когда сочтёшь все эти миллиарды да миллионы, уходящие, с точки зрения многих граждан, на деятельность с КПД меньшим, чем у паровой машины, (а иногда и вообще отрицательным), начинаешь как-то сразу понимать монархистов. Какой парламент, какие выборы? Как царь-батюшка повелел, так и быть! Кстати, наш демократически избранный президент именно по этой дорожке и пошёл, введя практику назначения губернаторов. Видать, осознал, что монархия — дело хорошее.

Да, У. Черчилль действительно сказал, что демократия — это ужасная система, но ничего лучшего мир не придумал. Попробуем не поверить на слово нобелевскому лауреату. Вот что пишет о демократии, как способе осуществить идею справедливости, в «Философии неравенства» Н. Бердяев:

«В демократическом принципе нет никаких гарантий того, что, осуществление его не понизит качественно уровень человеческой жизни и не истребит величайшие ценности. В отвлечённой идее демократии есть величайшее презрение к качествам человека и народа, к их духовному уровню». Действительно, суть демократии в том, что всё решается большинством. Вспомним надпись на храме в Дельфах, — Худших всегда большинство. — Потому, что лучшие на то и лучшие, что их — единицы. Получается, что решение принимается большинством — массовой посредственностью. А посредственность, как известно, предпочитает себе подобных. А вот что, вскрывая другую сторону этой системы, писал В. Розанов: «Демократия — это способ, с помощью которого хорошо организованное меньшинство управляет неорганизованным большинством».

В Европе два с лишним десятка стран демократического толка и в два раза меньше монархий, но качеством жизни одни от других практически не отличаются. Очевидно, главное не в системе государственного устройств, а в культурных традициях народа, населяющего страну, качестве законов и готовности и осознании необходимости их соблюдения. В Древней Греции некий глава государства во время войны послал разведать, что поделывает враг, своего сына, категорически запретив вступать в бой. Сын ослушался, напал на врага и одержал блестящую победу. По возвращении ему были возданы почести, как победителю, а потом его казнили, как ослушавшегося приказа. Было показано, что закон — один для всех. В Великобритании — монархии, на лобовом стекле неправильно припаркованного автомобиля королевы рядовой полицейский оставляет квитанцию о штрафе. А в нашей демократической стране простой милиционер не только не сможет просто подойти к машине президента, а даже увидеть её не сможет, с такой скоростью и с такой охраной мчится кортеж.

Возможно, потому, что у нашей демократии не только свой вертикально-управляемый путь, но и корни свои. Известно, что в колыбели российской демократии — Новгороде, тех, кто на вече оказывался в меньшинстве, попросту поколачивали.

Как бы подводя итог (тема — бесконечна!), можно процитировать того же Розанова, что государство существует не для того, чтобы осуществить рай на земле, а для того, чтоб предупредить осуществление ада на земле. Противостояние государства и личности вечно и неизбежно, это, к сожалению, нормальное состояние любого общества. Тем же, кто очень болезненно воспринимает проявления несправедливости государства по отношению к народу, осмелюсь напомнить известную максиму, — Каждый народ достоин своей участи.

Вот мы и подошли к теме, которая нам известна лучше всего — нашему непосредственному начальству.

Испокон веков известно, — Я начальник — ты дурак и наоборот. Дабы внести ясность в этот вопрос, обратимся к авторитету Вечной Книги. «Человек властвует над человеком во вред ему» (Экклезиаст). Да, печальная это книга, но ведь правильно. Далее: «Начальник есть Божий слуга, тебе на добро» (Послание ап. Павла к римлянам) (?!) Что ж, это характерная черта Библии, — в Новом и Ветхом Завете можно найти много противоречащего. Т.о. мы имеем как будто бы, возможность выбирать то, что нас устраивает. Не стоит лишь забывать слова Плутарха: «Нет зверя свирепее человека, если к страстям его присоединяется власть над другими людьми».

Раз уж заговорили о Библии, вспомним, что там говорится о справедливом отношении людей друг к другу. И опять обнаруживаем 2 подхода: «Око за око» (Ветхий Завет) и «Ударившему тебя по щеке подставь другую» (Ев. от Луки). Заветам Бога-Сына не в состоянии были следовать и сами, проповедовавшие его, апостолы, так что не удивительно, что у нас с выполнением этих заветов ничего не получается. «Во славу Бога было пролито больше человеческой крови, чем на алтарях всех языческих богов», — писал А. Шопенгауэр. Вспомните крестовые походы и Святую Инквизицию.

Проблема несправедливости преследует нас на каждом шагу: то в который раз перекраиваем свою многострадальную историю, где прошлое до сих пор непредсказуемо, то сетуем на судьбу, которая одному дает богатство, другому — бедность, тому — здоровье, тому — немощь и т. д. А чтоб у всех всё было хорошо, вообще невозможно.

Так что же мы хотим от окружающего мира? Он не должен быть ни совершенным, ни справедливым, в противном случае человеку в нём просто нечего было бы делать. Всё должно идти своим чередом и ход вещей должен являться пробным камнем для испытания человека на человечность, раздражителем, побуждающим его к действию.

Тому же, кто ищет справедливости, стоит всегда помнить совет из Евангелия от Луки: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Ну, а если мы всё-таки решились преобразовать мир по своему разумению, для нас давно припасён другой мудрый совет: «Начни с себя».

Летом в Лазаревском увидел как-то незнакомое дерево, усыпанное невообразимо красивыми розовыми цветами. Поинтересовался у прохожего, как оно называется и услышал в ответ — а кто его знает? — Очень я тогда удивился: как же так, живет здесь человек — и не знает? Дома вспомнил этот случай и пришел к огорчительному выводу, что и при весьма небольшом количестве разновидностей зеленых друзей, украшающих наш город, разобраться в них смогу далеко не всегда. Дуб, клён, акацию, тополь, сосну, так же как ель, иву, березу и каштан (в летнее время) не узнать просто невозможно, зато при словах: ясень, бук, граб, ольха. вяз, осина — приходится скромно потупливаться.

Среди плодовых отыщу вишню, абрикос, орех. Из кустарников — сирень, шиповник, можжевельник (в Белоруссии познакомился). В дикорастущих травах и цветах я вообще профан: иван-чай да молочай, сурепка и подорожник, не считая хрестоматийных василька и ромашки. Нет, еще колючее наследие детства, представителей коего рубил саблей — репейник и татарник и память колхозных десантов — осот и пырей.

В книге о жизни Бунина вычитал, что тот, будучи на чьей-то даче в гостях, почувствовал в саду запах резеды. Хозяева стали убеждать его, что ничего подобного у них на клумбах не произрастает. Тогда Иван Алексеевич отправился на розыски и через непродолжительное время вернулся торжествующий с резедой в руках. Правда, обоняние у него, говорят, было необычайное, звериное.

А я, признаться, не только запаха этого цветка не знаю, но и понятия не имею, как он выглядит. Зато могу похвалиться, что вспомнил еще три дерева, которые никогда не спутаю с другими, это ветла, ракита и верба. Простите, вы, кажется, что-то сказали? Ах, ничего? Тогда позвольте вас поздравить, вы такие же великие знатоки, как и я, поскольку три этих названия обозначают одно и то же дерево, упоминавшуюся уже иву.

С животными и птицами дело обстоит столь же плачевно. Из братьев наших меньших городские жители знакомы лишь с кошками да собаками. Столь популярных некогда лошадей видим только в цирке, а остальную домашнюю живность — на базаре, в ощипанном или разделанном виде. Самый лучший случай — это зоопарк, но это уже экзотика.

Пернатые для нас — это прославленные в стихах и прозе голуби, воробьи и ласточки, ещё — синицы, вороны и грачи. Случайно — не похожая на остальных сова. — А где же галки? — спросит внимательный читатель, — Я знаю, вороны — они такие серые носатые, а галки такие же носатые, только черные. — Я и сам, признаться, думал так же. Но человек, более сведущий в орнитологии, чем я, убедительно мне доказал, что носатые черные — это вовсе не галки, а грачи, которые на юге европейской части СССР остаются зимовать (БСЭ, третье издание). Но я встречал этих птиц зимой и в центральной России — в калужской области; может оттого, что климат потеплел, может потому, что свалок, где можно разжиться кормом, стало больше.

Помните знаменитое, влажное от весеннего воздуха, полотно Саврасова «Грачи прилетели»? Известно, что друзья заставляли художника писать этот сюжет опять и опять. Причиной тому деньги, это понятно. Но, может статься, художники каким-то образом предчувствовали, что в этой части России подобную картину — с натуры — нарисовать уже никто не сможет.

А про серых носатых (ворон) следует сказать, что они, оказывается, бывают не только серыми, но и черными, правда, черные обитают восточнее Енисея. И еще, ворон (Черный ворон, что ты вьешься надо мной?) — это вовсе не самец вороны, а совершенно другая птица, очень похожая на грача, но побольше. Отличить одну от другой проще простого: ловите и измеряйте. ежели длина тела 60−65см. — ворон, если около40 см— грач. Сведения почерпнуты в той же БСЭ.

Чувствую, пора заканчивать подзатянувшуюся инвентаризацию собранных мною сведений о природе. Очень хотелось бы ошибиться, но почти уверен, что познания в этой области огромного большинства сограждан не слишком отличаются от моих. Это касается, к сожалению, как городских, так и сельских жителей. Мы верной дорогой идем к воплощению в жизнь на полном серьёзе шутливого высказывания Монтеня о том, что сколько бы ни было разных трав, их можно обозначить одним словом — салат.

Мир даже с начала прошлого века очень изменился: усреднился, уменьшился благодаря «прогрессивной деятельности» человека, сиречь нас с вами. Исчезают с лица земли растения, животные, птицы… и никогда их уже не будет, хоть заноси их в разные «Красные книги», хоть не заноси.

В книге «Бытие» рассказывается, что Создатель дал возможность человеку самому дать имена всем сотворенным тварям и позволил владычествовать над ними. А человек тут же нарек себя царём природы. Но какой же разумный государь бездумно и беспричинно уничтожает своих подданных? Если же, следуя новомодной традиции, человек окончательно позабудет данные им некогда имена и ему придется снова давать названия тем живым существам, что почему-то еще останутся в природе, много времени для этого не потребуется, да и фантазию утруждать совершенно не придется. Весь список уместится в одну, максимум, две строки: животное, насекомое, растение, птица, рыба, дерево… вот, пожалуй, и все.

Когда мы переехали в квартиру на первом этаже, поначалу никаких квартирантов, вроде мышей или тараканов, не наблюдалось, потом объявились муравьи. Для внука это было в диковинку, увидев «первопроходца» он сразу же воззвал ко мне, — Деда, муравей, смотри! Что с ним делать? — Памятуя о воспитательном значении хорошего примера, я постарался вкратце пересказать ему Бианки — «Как муравьишка домой спешил». — Этот тоже, наверное, домой торопится, — сделал вывод внук. — Конечно. Давай не будем ему мешать, — радуюсь я достигнутому эффекту и увожу внука из комнаты. Потом возвращаюсь, раздавливаю тапочком все ещё путешествующее насекомое и с чувством честно исполненного долга отправляюсь спать.

Мальчишки во все времена играли в войну, концепцию эту никто сомнению не подвергает. Ну, а при матриархате, если, конечно, таковой имел место? Ведь в играх дети всегда подражают взрослым, значит, тогдашние пацаны должны были играть во что-нибудь типа «отцы-сыновья», то есть, тогдашние «дочки-матери». Это я пытаюсь разрушить миф об извечной мужской воинственности, насколько получается — вам судить. Сам в детстве, когда спрашивали — кем хочу быть? — отвечал, — танкистом. И обожал армию: красивая форма, у всех винтовки… Вот это да! Лет шести попал я к родственникам в Киев, там увидел на стене шашку, настоящую. Мне позволили её посмотреть, потрогать, а на вопрос, — Зачем ложбинка вдоль лезвия? — хозяин ответил, — Чтобы кровь стекала. — Уж и не помню, что я тогда подумал, но помню — стало как-то не по себе. Ответ этот крепко засел у меня в голове, как видите, до сегодняшнего дня.

Склонность к командованию или руководству кем-либо у меня отсутствует начисто, но и безоговорочное подчинение не по нраву, посему, повзрослев, к армии я ничего, кроме антипатии, не испытывал. Воинскую повинность отбывать пришлось в так называемом стройбате (два солдата из стройбата заменяют экскаватор), годы эти из жизни можно просто вычеркнуть. Сама армейская ситуация, когда нет даже видимости возможности выбора: начальника, места службы, товарищей, вызывает ощущение безнадёжности. Помните у Станислава Ежи Леца? — Предположим, ты пробил головой стену. Что ты будешь делать в соседней камере? — До сих пор самые неприятные сны — о том, что я всё еще служу (в мои-то годы!) и приказ о демобилизации всё не приходит.

Возможно, кому-то и понравится жить, не утруждая себя мыслями, но этак ведь можно примаршировать и к личному Нюрнбергу, что и происходило в своё время в Венгрии, Чехословакии, Афганистане, Чечне. Я понимаю, для существования государства армия необходима, как и другие органы насилия — полиция, тюрьма… Ну, так наша армия и есть тюрьма, из которой, вдобавок, не всякий, отбыв срок, вернётся домой живым. По данным Комитета солдатских матерей в вооружённых силах СССР за период с 1946 по 1990 гг. в мирное время погибло 310 тысяч человек — целый город! Ужели прав был Верховный генералиссимус, и смерть тысяч — это уже статистика и только?!

Через несколько лет после смерти Екатерины II, как бы уже не в правление Александра I, обнаружили в саду дворца армейский пост. Ничего в этом месте особенного и нет, вроде, ан стоит служивый с фузеей и бдит. Начали разбираться, и оказалось, что аккурат в этом месте приметила в своё время императрица очень красивую розу и, чтоб никто на эту красоту не посягнул, распорядилась охрану поставить, да в делах государственных о том и запамятовала.

По моему глупому разумению, то был самый разумный и человечный армейский пост за все времена существования армий.

PS: Так вот эффектно я намеревался завершить эту тему, да не вышло. С тех пор, как были написаны эти строки, очень много изменилось, началась и уже не первый год длится т.н. 2-ая Чеченская война. Пусть восседающие на самом верху объявили, что она окончена — ни войска, воюющие там, ни местные жители, наверное, об этом не знают. Погибшие и погибающие сейчас в этих краях не узнают об этом уже никогда. Оставшиеся в живых, привыкая к ежесекундной возможности безнаказанно убивать, постепенно превращаются в Ульманов и Будановых.

Кто же в состоянии остановить это взаиморастлевающее убийство? Президент, поднимающий тост за Сталина и нехорошо ухмыляющийся на вопрос о гибели «Курска» и его экипажа? Да и как можно остановить войну, которой нет?

С нашей армией вообще происходит что-то страшное. За последние 5 лет (1999 — 2004 гг.) небоевые потери вооружённых сил России (то есть — от дедовщины) составили 11 тысяч человек, — сообщил Интерфаксу анонимный источник в Государственной думе. Главный военный прокурор Савенков заявил, что в 2002 году от рук сослуживцев погибли 800 солдат. А так приятно улыбающийся и не служивший по-настоящему в армии и дня, министр обороны Сергей Иванов в те же самые дни в своем выступлении признал, что за эти 5 лет жертвами дедовщины стало всего 85 человек. Субординация, как видите, соблюдается, большая ложь позволена только старшему по званию.

Родители погибших сыновей обнаруживают, что на государственные награды для их убитых государством детей, у вышестоящих чиновников имеются денежные ставки. В частности, орден Мужества стоит 12 тысяч рублей, а звание Герой России (посмертно!) — не менее 15 тысяч долларов. (Новая газета № 1 за2005 г.). Более гнусных вещей слышать мне не приходилось!

«Призыв был, есть и будет. Мы не планируем отказываться от призыва. Прежде всего, потому, что это очень дорого», — слова того же министра Иванова. А жизнь наших детей для государства не стоит ничего. Про обещание полного перевода армии на контрактную основу верхами давно уже забыто. Зачем, не их же детей убивают?!

Весёлый министр отменяет все отсрочки от службы, известно, пушечного мяса всегда не хватает. «Во времена Отечественной войны, когда Родина была в опасности, власти нашли возможным освободить от службы талантливых людей», — говорит по этому поводу известный пианист Николай Петров. А сейчас что, опять Родина в опасности? Вне всякого сомнения. И она всегда будет в опасности, пока у её руля такие кормчие. Кстати, первые отсрочки для студентов были введены в России ещё в 1755 году, с появлением первого университета. С последней отсрочкой, очевидно, будет покончено в этом — 2005 году.

Так случилось, что наш сын погиб. Слава Богу, растёт внук. Но ему уже семь лет. Дети растут быстро. Выхода я не вижу, нужно собирать деньги.

Остаётся в очередной раз констатировать, что жить стало лучше, жить стало веселей.

Посчастливилось мне познакомиться с замечательным человеком. Называть я его не буду, поскольку того, что мне хотелось бы о нём сказать, он отнюдь не одобрил бы, назвав «дифирамбами». Скорее всего, уловка эта окажется напрасной, ведь он такой в городе один. Знакомство со временем переросло в добрые отношения, хотя и теперь иногда чувствую себя неловко, сознавая, что посещениями своими отнимаю у него драгоценное время. Надписывая мне свои книги, человек этот со свойственной ему деликатностью и великодушием оказывает мне честь, называя другом, но я на сей счет обольщаться себе не позволяю. Дружба — вещь очень обязывающая, а я захожу к нему пару раз в месяц, не чаще.

Подобные отношения начинаются, обычно, с уважения, с того, что обращаешь внимание на достоинства человека. Потом, сойдясь поближе, принимаешь его со всеми слабостями (а у кого их нет?), узнав ещё лучше, любишь даже за недостатки, потому что без них, свойственных только ему, не можешь себе этого человека уже представить. Так вот, в отношениях с моим знакомым я, пожалуй, где-то в середине этого пути.

Попросил он как-то меня о небольшом одолжении, понадобилась ему для подарка кому-то им же написанная книга (все свои экземпляры он уже раздал), а у меня случайно оказалось этих книжек целых две. Я, конечно же, с радостью пообещал просьбу выполнить. На следующий день звоню с работы — не отвечают. Звоню через час — опять длинные гудки. И так весь день. А знаю точно, что хозяин должен быть дома. Перепугался, мало ли что, человек не такой уж молодой. «Не дай Бог, — думаю, — случилось что? — это первое, что в голову пришло, а потом, — Если что, так ведь теперь и поговорить будет не с кем!»

Я ни в коей мере не хочу обидеть ростовских литераторов, но тот, кто знает этого человека, поймёт, какой уровень беседы я имею в виду. Это как раз то общение, которое один умный француз назвал самой большой роскошью.

И тут мне до того стыдно стало — и сказать не могу. А вдруг, в самом деле с человеком несчастье, а я всё о себе?! Так жёны плачут на мужних похоронах: «На кого ж ты меня оставил?!» — не по нему, а по себе. С этим чувством стыда мой рабочий день и закончился.

Много позже подумалось мне, что был я по отношению к себе не совсем прав. Нам ведь с детства вдалбливали, что «я» — последняя буква в алфавите. Не знаю, с каких пор пошла эта пословица и имеет ли она отношение к советской власти, но поражает всеобщность этого принципа. Человек, осознающий свое «я» и дорожащий им, то есть чувствующий себя личностью, а не винтиком, всегда был не только не нужен, более того — опасен, ибо мог мыслить и делать самостоятельные выводы. Ещё в 5-м веке до н.э. в древнем Китае философ, основоположник даосизма, Лао Цзы, писал, что одна из главных задач правителя заключается в том, чтобы ограждать подданных от знаний, то есть в подавлении интеллекта и препятствованию развития личности.

Концепция важности букв, в зависимости от занимаемого места, конечно же, просто смешна, хотя первый советский поэт и пытался ею руководствоваться: «Между нами, вот беда, подзатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на «щ». Но даже если на секунду и принять правила этой игры, стоит вспомнить, что во времена появления славянской азбуки для обозначения современного местоимения «я» служил «аз» — именно первая буква алфавита.

Ну, а как же тогда эгоизм, нарциссизм и прочее, это ж получается вроде как громогласно декларируемое: «Себе, любимому»? Наверное, для нормального, не повинного в грехе гордыни, человека более достойно признаваться именно в нелюбви к себе, ведь каждый знает о себе столько плохого, другим неведомого. Даже Пушкин, которого Н.В. Гоголь назвал человеком будущего (каким он будет через 200 лет), сокрушался: «И с отвращением читая жизнь мою…»

Всё так, но сетования эти никак не могут быть следствием нелюбви или ненависти к себе, они свидетельствуют всего лишь о вполне естественном недовольстве собой, которое, собственно, является одной из составляющих сил, движущих нами в жизни.

Человек, не любящий себя, никогда и никого полюбить не сможет потому, что в нём отсутствует жажда собирания духовных сокровищ. («На земле сокровища не собирайте»). Полюбив, каждый стремится отдать даже больше, чем получает, а тут и отдавать, выходит, нечего. Более того, и полюбить такого человека невозможно, так как он не является личностью, любить — некого.

Существует другой, имперский вариант: «Прежде думай о Родине, а потом о себе», — осуществление которого столь же пагубно, поскольку Родина без народа — в полном смысле слова пустое место, ну, а народ, сказано уже, без меня неполный. Ничем хорошим не может закончиться и перевод этой сентенции на личностный уровень: совершенно пренебрегая собой, сделать заботу о ком-то единственной целью жизни, этакий вариант отца Горио — при исчезновении средоточия наших забот пропадает и смысл жизни.

Конечно же, правильно я себя одёрнул и пристыдил, но очевидно, независимо от нашего желания любовь к себе — нормальная, естественная и необходимая заложена в сущности человека. Это просто другое название инстинкта самосохранения. Ведь окружающий мир мы видим, слышим и ощущаем (очень по-разному, кстати) только благодаря тому, что пропускаем его через свое «эго», отсюда и бессознательная забота в первую очередь о себе, хотя и неудобно это осознавать и, тем более, признаваться в этом.

Даже Всевышний не требует, чтобы мы любили других более, чем себя, даже для Него это слишком: «Возлюби ближнего, как самого себя!» — и это уже недостижимый предел.

А человек, с которого всё началось в моём рассказе, слава Богу, жив и здоров, просто телефон у него в тот день не работал. Спасибо ему за то, что он есть, что одно лишь знакомство с ним будит совесть и заставляет думать. Хотя, если б это было даже и не так, теперь уже всё равно. Потому что я люблю этого человека.

Байрон влюбился в свою кузину Марию Деф, когда ему было всего 7 лет. Данте в возрасте 9 лет увидел на празднике восьмилетнюю Беатриче Портинари и остался верен возникшему к ней чувству до конца своей жизни. Лермонтов испытал, по его словам, «страсть сильную, хоть и ребяческую» в 10 лет.

Даже детям нет покоя от этого чувства. Конечно, можно, и не без оснований, считать случаи столь ранней влюбленности следствием неординарной одаренности, гениальности вышеупомянутых личностей, но… что далеко ходить, вспоминаю себя. Мне, когда я учился в первом классе, тоже очень нравилась одна девочка, имя и фамилию которой я до сих пор помню. Поразительно, в памяти сохранилось даже место, где я по дороге из школы поведал своей маме (женщин всегда очень интересуют такие вещи), что вот люблю её (эту девочку) — и всё, и сам не знаю за что. Наверно, это не совсем соответствовало истине, потому что влюбляются всегда не в абы кого, а именно в красивых девочек, а предмет моего обожания, и вправду, был прехорошеньким. Я хранил ей верность все четыре года начальной школы. В пятом классе мне уже нравилась другая, но и класс, и школа, в которой я учился, уже тоже были другими.

Видимо, для человека в любом возрасте естественно выделять кого-либо из находящихся рядом существ противоположного пола. А в наше время (1953 г.), когда уже не стало разделения на мужские и женские школы, подобное могло произойти намного легче и проще, чем в 19-ом или, тем паче, в 13-м веках. Это я к тому, чтобы меня не заподозрили ненароком в том, что набиваюсь в компанию гениев.

И чтобы завершить тему детской любви, признаюсь, что первой женщиной, которую я сознательно поцеловал (клюнул в щеку), оказалась никто иная, как Галина Вишневская. Произошло это в первом классе, и сидели мы за одной партой. Не верите? Клянусь! Просто это была не известная певица, а школьница, которую звали точно так же. Почему поцеловал — не помню, хоть убей, должно быть потому, что без любви, просто самоутверждался. Вот такой я в детстве был донжуан.

Так что же это за чувство такое, что ему все возрасты покорны, что за штука, которую люди воспевают и одновременно проклинают с глубокой древности до настоящего времени? Да что там люди, даже всемогущие боги, если верить мифам, случалось, шибко вздорили на этой почве. Хотя… из-за чего же еще олимпийцам было спорить, не из-за зарплаты же?

Кстати о древности. Ученые умы утверждают, что в те далекие времена любви в нашем понимании этого слова и в помине не было. Например в аккадском эпосе «Гильгамеш», древнейшем из дошедших до нас (ему около 4 тысяч лет), наличествует лишь телесное влечение, вожделение, лишенное духовности.

Впрочем, о чем мы, какие четыре тысячи лет? Какая полулегендарная Аккадия? В двадцатом веке на территории нашей державы у аборигенов Чукотки еще существовал групповой брак. (Смотри — Б. Лапин, «Тихоокеанский дневник»). Приходит женатый мужчина к другому женатому и говорит, что хочет стать его побратимом, ночует с женой друга, а назавтра ведет его к своей супруге. Понятно, тут ни о какой любви говорить не приходится, равно как о ревности, страданиях и прочих безумствах.

Зато у т.н. цивилизованных народов, у которых существует единобрачие, всего этого добра более, чем с избытком. Недаром предостерегала поэтесса: страшна любовь!

Хотел было привести определение любви по словарю Даля, да вовремя спохватился — зачем? Разве можно это летучее чувство заключить в клетку формулировок? Но есть у Даля в этом определении одно, как теперь любят говорить, знаковое слово — «безрассудное». И, именно поэтому — обманчивое.

«Полюбив, самый разумный человек не видит больше ни одного предмета таким, каков он на самом деле. Женщина, большей частью заурядная… превращается в исключительное существо» (Стендаль, «О любви»). И немудрено, что по прошествии некоторого времени придуманный нами образ, дыша шелками и туманами, рассеивается и оказывается, что «мы так же не можем навеки сохранить любовь, как не могли не полюбить», как констатирует другой француз.

Мы создания изменчивые, сегодня — уже не те, что вчера и, тем более через несколько лет — не те, что сегодня. Те, кого мы любим, тоже постепенно становятся другими, появляются новый опыт, знания, интересы, меняются вкусы. Наконец, мир вокруг нас тоже постоянно преображается. В такой ситуации у связывающих влюблённых чувств уцелеть просто нет никаких шансов. Исключения, как всегда, подтверждают правило.

Всемогущая наука дозналась, что чувствами, то есть, любовью, управляют то ли гормоны, то ли ферменты… в общем, какие-то вещества, вырабатывающиеся органами внутренней секреции.

Поверим, науке виднее. Но вспомним теперь, что говорится в Вечной книге: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме любви; любовь никогда не перестаёт; Бог есть любовь…» — и еще, и еще — многажды. О чем это? Ясно, что имеется в виду любовь к Всевышнему. Что ж получается, она тоже вызывается этими самыми гормонами?

Пусть верующие меня простят, но позволю себе напомнить, что автор «Забавного Евангелия» Лео Таксиль пытался утверждать, что отношения между Марией Магдалиной и малолетним Иоанном с одной стороны и Иисусом Христом с другой носили именно такой характер. А В. Розанов впадал в другую крайность, отказывая Богочеловеку в наличии первичных половых признаков. (Смотри «Апокалипсис нашего времени») Хотя, помнится, наличествует даже церковный праздник «Обрезание Господне». Оставим эти рискованные экзерсисы на совести их авторов.

Вернемся к нашей теме. Чем вызывается любовь к родителям, детям, друзьям? И что же — для обозначения столь разных чувств — всего одно слово?

Вычитал где-то, что у народов севера имеется более десятка названий для снега. Понятно, люди всю жизнь среди него живут и определить правильно характер снегового покрова им необходимо. Потом так же случайно обнаружил, что в словаре Даля таких слов тоже далеко за десяток: рянда, лепень, дряба, чичер, ляпа, чадега, хурта и т. д. Видно, потерялись они под давлением цивилизации, не нужны стали, и нет их в современных словарях.

А теперь возьмем слово, характеризующее отнюдь не лучшую из человеческих черт — «чванство». В современном словаре синонимов к нему хоть пруд пруди: высокомерие, надменность, важность, спесь, кичливость, гонор и пр. и пр. Да еще все с разными корнями. Видать частенько это словцо на святой Руси употреблялось да и употребляется, коль в стольких формах продолжает существовать.

Что ж слову «любовь» так не повезло в нашем языке, аль не шибко в ходу было?

Спасибо, как и было некогда обещано, заграница нам помогла, для разграничения смыслов словечко «секс» подкинула. А то, помнится, всенародно заявляли, что у нас этого секса нет. Ну, а ТАМ с этим делом полный порядок. Прочел недавно интервью с Ж. Сименоном, где тот бахвалится, что переспал за свою жизнь с 10 тыс. женщин, включая 8 тыс. проституток. На вопрос, — зачем ему это было нужно? — мэтр ответствовал, — Для здоровья. — Чистой воды секс, какая уж тут любовь?

Она ведь требует не только усилий тела, но и души. Недаром Ю. Нагибин в «Дневнике» сетует на «это давящее… и бесполезное чувство… лишнее и мешающее в жизни человека творческого». Отсюда становится видно, что данный прозаик вряд ли разделял точку зрения И.И. Мечникова, считавшего, что художественные способности очень близки к любви.

Тот, кто любит в первый раз,

Хоть несчастливо, тот — Бог, —

написал поэт. И нет человека, который бы не согласился с этим. Но тот же поэт не снискал бы репутацию одного из самых язвительных литераторов своего времени, если бы не продолжил свои вирши следующим образом:

А кто любит во второй

Безнадежно, тот — дурак.

Независимо от того, соглашаемся мы с процитированным или нет, некий совершенно голый карапуз с бутафорскими крылышками и со щеками, перепачканными «сникерсом» в этот самый момент уже натянул тетиву своего допотопного оружия. В кого из нас попадет стрела, а ведь попадет непременно, неизвестно. Тайна сия велика есть.

Несмотря на уже упоминавшиеся, присущие мне с детства донжуанские замашки, в юности, признаюсь, был я весьма наивен. Возможно, причиной отчасти послужило то, что атмосфера в нашей семье было доброй, отец с матерью практически не ссорились. Однажды, было мне тогда уже 18, услышал я, как женщина, беседуя с подругой, призналась: «Я Гришу (мужа) не люблю».

Я был поражен. Я считал, какое там считал, был уверен, что все мужья и жёны всенепременно любят друг друга. Как же это можно жить — не любя?

Так был нанесен первый удар по моей стройной концепции мироустройства. И, к сожалению, не последний.

С лёгкой руки классика мы давно знаем, что в России только две беды — дураки и дороги. Некоторые оправдания подыскать всё же можно: общеизвестно, например, что каждая нация имеет священное право на определённый процент дураков. При достаточно большом количестве народа в стране число последних, соответственно, тоже весьма вырастает. Хотя есть страны, где населения поболе, чем у нас: Китай, Индия, США, но подобных самокритичных высказываний от их граждан что-то не слыхать. Возможно, сказывается моя неосведомлённость в этом вопросе.

Что касается дорог, вынужден полностью согласиться. Очень уж наша страна необъятна. В своё время собравшиеся в Беловежской пуще персоны услышали этот крик души и пошли ему навстречу, но качество дорог от этого почему-то не улучшилось. Отчасти по этой причине и появилась в нашем государстве некая фирма, обещающая: «Мы закатаем в асфальт земной шар!» Сей слоган сам видел и слышал неоднократно. Думаю, что того, кто придумал столь впечатляющую рекламу, должно отнести к первой из поименованных российских бед.

Не знаю, как уж так получилось, что вышеупомянутый классик не воздал должное третьей беде, коей посвятил не одну страницу своих произведений. Может оттого, что его старший, так сказать, товарищ по цеху уже обозначил её, ответив на вопрос государя императора: «Что происходит в России!» — одним словом: «Воруют».

Существует рассказ о том, что Пётр I, наслушавшись в Сенате дел о воровстве, в гневе поклялся пресечь это зло и приказал генерал-прокурору Ягужинскому: «Напиши указ, что ежели кто украдёт на сумму, на которую можно купить верёвку, тот без дальнейшего следствия будет повешен!» Ягужинский помедлил и с улыбкой сказал монарху: «Государь, неужели ты хочешь остаться один, без служителей и придворных? Все мы воруем, с тем только различием, что один более и приметнее, нежели другой». Пётр, услышав столь забавный ответ, рассмеялся. (Из книги Бантыш-Каменского «Словарь достопамятных людей русской земли»).

Издревле каждому из нас известно, что «Не подмажешь — не поедешь», «С трудов праведных не построишь палат каменных» и пр. и пр. Поэтому, дабы не утомлять читателя изложением прописных истин, позволю себе привести всего лишь два свидетельства. Первое. Совсем недавно в отделе письменных источников Государственного исторического музея были обнаружены записи-ведомости: кому, сколько и за что давал взятки не кто-нибудь, а представитель древнего княжеского рода, член Государственного совета князь Сергей Михайлович Голицын. Сохранилось тринадцать ведомостей — с 1804 по 1853 гг. Заnbsp;1840 г., к примеру, дано «на лапу» 73 тысячи рублей — целое состояние по тем временам.

Второе. В 1736 году Екатерина I из-за отсутствия в казне денег вынуждена была вообще узаконить взятки. Жалованье выплачивали только президентам коллегий (министрам), а про остальных было сказано: «приказным людям, а довольствоваться им от дела… от челобитчиков, кто сколько даст по своей воле». Такие вот у нас прекрасные традиции.

Впрочем, взяточничество — болезнь международная и всемирная. Уж на что немцы, вроде бы, народ законопослушный, так и их Гельмут Коль попался на наличии предвыборной «чёрной кассы». А Международный олимпийский комитет, застуканный на поборах со стран — будущих устроителей олимпиад?

Кстати о международных организациях. Когда Россия вступала в Совет Европы, было требование, чтобы на содержание каждого заключённого выделялось 10 долларов в день — вспоминает член Совета Федерации Рамазан Абдулатипов — нам бы столько нашим профессорам и учёным платить! А сейчас, по расчётам академика Аганбегяна, час работы в России стоит в 25 раз меньше, чем в Дании и в 20 раз меньше, чем в США. Это при наших-то природных ресурсах.

Правящая партия «Единая Россия» обещала, правда, поднять минимальный размер оплаты труда (МРОТ) до прожиточного минимума. В результате с 1 января 2005 года этот самый МРОТ достигнет 720 рублей, а с 1 сентября — аж 800, так что до величины последнего опубликованного прожиточного минимума всего каких-нибудь 2 тысяч не хватает. Как удачно определил ситуацию один острослов, — После того, что сделала с нами наша власть, она обязана на нас жениться. Так ведь и это невозможно, ибо с точки зрения государства, по определению — те, кто получает меньше прожиточного минимума, должны просто перестать существовать. Они (а сколько их!?) — мёртвые души 21-го века.

Наше правительство объегоривает нас на всём, за это его и держат. Оно придумало, что Пенсионный и прочие государственные фонды обязаны давать прибыль. В плане 2002 года с них причиталось 90 млрд. рублей, а они исхитрились и выдали целых 92 млрд., ровно настолько обворовав нас — не додав пенсии, пособия и пр. Зато себя, любимых, не забывают, к примеру, в Государственном фонде занятости населения РФ зарплата исполнительной дирекции (около десяти человек) составила 9 тысяч рублей в день (!), считая все выходные и праздники. Не верите? Посмотрите «Общую газету» № 7 за 2002 г.

Видимо, прознав об этом, наш президент, должностной оклад которого при всех его заботах составлял всего лишь 63 тыс. рублей в месяц (данные «Новой газеты»), решил и себе его малость поднять, а заодно уж и всем высшим чиновникам. Давно сказано: «Если хочешь переделать мир — начни с себя». А наш гарант как раз заявил: «Главное сейчас — борьба с бедностью!»

Раз уж речь зашла о высших сановниках, стоит вспомнить о графе Уварове, министре просвещения, авторе формулы «Православие, самодержавие, народность». А.С. Пушкин упомянул его в стихотворении «На выздоровление Лукулла». Там были такие строчки:

И воровать уже забуду

Казённые дрова!

Стихи произвели много шума. Существует рассказ, что поэта вызвал к себе шеф жандармов Бенкендорф и стал пенять ему на то, что он опорочил достойнейшего человека. — Позвольте, граф, — ответил Пушкин, — но это вовсе не о нём написано. — А о ком же? — О вас. — Как? — изумился Александр Христофорович, — Но я же не воровал дрова! Нет, на свой счет я это не принимаю. — А вот Уваров — принял. На этом всё и закончилось.

В. Розанов, пытаясь прояснить ситуацию, в «Апокалипсисе нашего времени» пишет, что царь-батюшка в то время необдуманно назначил своим министрам столь крохотное вознаграждение (оклад), что его хватало только на отопление роскошных особняков, выделяемых министрам в качестве казённых квартир. Дрова тогда были очень дороги, «так же дороги, как и в Париже», — отмечает в своих «Записках о России» маркиз де Кюстин. По этой причине, — объясняет Розанов, — Уваров, как и все другие министры, был поставлен перед необходимостью брать взятки при поставках дров, тем более что он не имел других доходов, кроме как от службы.

Примечательно, однако, как заканчивает свою «защиту» Розанов: «Тогда ещё не было техники. Сколько же начали брать, когда началась эпоха железных дорог, военного кораблестроения… и нефти?» Это уже вопрос к современным российским министрам.

Хотя… за что, собственно, их хулить? Недаром говорят в народе: «Не берёт только тот, кому не дают». Признаюсь, испытал однажды на собственном опыте. Пока работал электриком, конструктором, взяток не брал — не давали. Потом устроился по совместительству на почту, телеграммы разносить. Обычно давал адресату в руки только бланк, а в квитанции о вручении сам потом расписывался, для ускорения процесса — вторая работа всё-таки… Раз вручаю телеграмму через форточку (бывало и так), а мне в ответ: «Куда же вы, а расписаться? — и, возвращая квитанцию, — Держите хорошо!» Чувствую, что-то там есть. Развернул — 35 копеек. Неудобно, отдать бы надо, да форточка уже захлопнулась. Пришлось положить в карман. Так свершилось моё грехопадение. Отныне, после того, как публично признался, буду жить в постоянном трепете: «Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют».

Теперь отнюдь нелишним будет вспомнить, что кроме окладов и возможности брать взятки, у высших чиновников имеются ещё и всяческие льготы и привилегии. «Члены правительства имеют бесплатную дачу, бесплатное медобслуживание по высшей категории, персональный транспорт, средства правительственной связи. Это де-юре. А де-факто каждый из них имеет то, что считает для себя возможным». Это из интервью с Андреем Нечаевым, министром экономики в 1992—1993 гг.

А ведь есть ещё две палаты Государственной думы, республиканские, областные, городские органы власти… Если подсчитать во что это нам с вами обходится, становится ясно, отчего у отечества нет денег на заслуженные льготы для инвалидов, стариков, многодетных матерей и т. д. Но народ этого почему-то всё равно не понимает. И не поймёт, ибо он и власть живут в разных временах, причём в буквальном смысле слова. Как подобное может происходить, объясняет Евгений Бушмин, занимавший в 1999 году пост заместителя министра финансов РФ: «Осуществляя финансирование госаппарата, я и сейчас (в 1999 г.) должен пользоваться закрытыми постановлениями времён Сталина, Хрущёва и раннего Брежнева». Почему закрытыми — понятно. Не предусмотренными законом и, значит, незаконными.

Не иначе как для того, чтоб восстановить попранную справедливость, в Думе сейчас (в 2005 г.) принимается закон, превращающий федеральных чиновников, численностью в 700 тысяч человек, в привилегированное сословие. Наряду со всеми теперешними привилегиями, — рассказывает член Госдумы «предатель» Владимир Рыжков, — оно будет иметь право и на другие, включая бесплатное жильё. Таких, установленных законом привилегий, чиновничество не имело никогда.

Кто ж будет спорить, чиновникам нужно платить достаточно хорошо. Достаточно для того, чтобы они боялись взять лишнее, иначе потеряют всё. И что же для этого делается, кроме пресловутого повышения должностных окладов? А вот что: наш гарант, руководствуясь, очевидно, столь характерными для него, гуманными принципами, бестрепетной рукой вычёркивает пункт о конфискации имущества провинившихся из соответствующей статьи УК.

Известно, что для предотвращения возможности воровства необходимо, чтобы доходы и действия чиновников были прозрачны для любого контроля. Помните, как министр обороны США слетал на своё ранчо на служебном самолёте? Недалеко, всего-то 50 миль. Но после этого он сразу стал бывшим министром. А у нас в стране расходы на льготы и привилегии, к примеру, руководителей Генеральной прокуратуры почему-то согласно закона являются тайной.

Под конец — пару слов о пенсиях. Насколько мне известно, сейчас минимальная пенсия рядового, не имеющего никаких особенных заслуг, гражданина не превышает 3 тысяч рублей. Максимальная пенсия высокого чиновника (категории А) составляет 75% от его среднего заработка, для министра — 3000 долларов х 0,75 = 65 тыс. рублей.

В Индии слонам, находящимся на государственной службе и достигшим возраста 65 лет, положена пенсия. В Австрии кошке, проработавшей на охране продовольственных складов несколько лет, положена пожизненная пенсия, выдаваемая молоком, мясом и бульоном.

Ну, со слонами пример, пожалуй, неудачный: в нашей благословенной стране средний возраст мужчин всего-то 58 лет. А вот кошки… так и хочется, перефразируя поэта, пожаловаться: «Ах, почему я не кошка?» Но ведь и жить надо ещё в Австрии.

Когда вышла моя первая книжка, не было, наверное, ни одного человека, включая друзей, не произнесшего: «Ну, не ожидал от тебя!» Если же и находился кто-то, не отреагировавший подобным образом, то одаривал таким взглядом, что не нужно было обладать способностями великого физиогномиста, чтобы перевести его на язык родных осин так: «Если б я совершил столь достойное дело — написал книгу — это было бы понятно, ведь я такой умный. Просто времени не хватает за всей этой суетой. Но чтобы — он? Да что он, собственно из себя представляет? Что хорошего может написать?»

Очевидно, подобная реакция свойственна всем представителям рода homo sapiens, поскольку я от окружающих тоже такого не ожидал. Вот когда пришлось мне на собственной шкуре испытать правоту классика:

Мы почитаем всех нулями

И единицами — себя.

И это вполне можно понять, ибо как можно воздать должное чужим способностям, когда свои (а себя-то уж мы, как будто, хорошо знаем) правильно оценить не в состоянии? Недаром, сказывают, на стене знаменитого храма Аполлона в Дельфах семь мудрецов начертали: «Познай самого себя»!

Да, и вот что еще характерно, практически каждого, узнавшего о выходе книги, интересовал только один вопрос: «И сколько же ты за это получил?»

Никто не спросил: «А долго ли писал? А трудное ли это дело?» — нет, главное — сколько? Вчерашние советские граждане не в состоянии были представить, что автор не только ничего не получил, но ещё и заплатил за издание.

Понятно, прежде ситуация была совершенно иной. У моего товарища, поэта и врача по совместительству, делала ремонт в квартире девушка-маляр. Увидев его книгу, хрестоматийно поинтересовалась, — И сколько ж вам за это платят? — Двадцать копеек за строчку, — ответствовал тот и отправился по своим делам. Вечером, придя домой, хозяин квартиры обнаружил пол комнаты — устланным листками бумаги, а работницу чрезвычайно расстроенной. Оказывается, та решила, что писательство — это такой легкий вид заработка и попыталась что-то сотворить.

Уж и не помню, насколько названная поэтом сумма соответствовала действительности, но, право же, и 20 копеек за строчку — совсем не так уж плохо, если вспомнить, что в свое время Э. По за публикацию «Ворона» получил «целых» 2 доллара.

Но пора вернуться к завету семи мудрецов. «Нет описания более трудного, чем описание самого себя», — считал Монтень. Имеется в виду — и познания самого себя, поскольку, чтоб правильно описать, необходимо познать.

Правда процесс этот намного усложняет, столь необходимое по общепринятым понятиям, качество, как скромность, требующую от человека сознательного умаления своих достоинств. Вот только две пословицы из словаря В. Даля: «Скромный человек своих заслуг не оценяет» и «Скромная внешность обманчива», показывающие, насколько по-разному можно понимать этот термин. Действительно, невозможно, не будучи достаточно хорошо знакомым с кем-либо, определить, действительно ли он скромен или скромничает, то есть хочет, чтоб его разуверили в собственной оценке и расхвалили. О, химера под названием «скромность», боюсь, ее истинного лица не увидят никогда!

Стоит добавить, что тот же Монтень считал, что говорить о себе уничижительно — не скромность, а глупость. Представитель более ранней цивилизации, Аристотель, в «Никомаховой этике» расценивать себя ниже того, что ты стоишь, вообще считал проявлением трусости и малодушия.

Однако, учитывая врожденные свойства человека, придерживающемуся вышеупомянутых мнений чрезвычайно легко, переоценив свою персону, впасть в смертный грех, называемый гордыней. Очевидно, осознавая эту опасность, умные люди предпочитали всё же недооценивать себя, подобно Альфреду де Мюссе: «Стакан мой мал, но я пью из своего стакана» или Баратынскому: «Мой дар убог, а голос мой негромок».

А вот вам пример переоценки своих возможностей. Золя, после позорного провала своей пьесы, устроил званый обед для освистанных драматургов и в результате сел за стол вместе с Мопассаном, Гонкуром, Флобером и Додэ.

Но если даже взрослому человеку столь трудно определить, на что он способен, то каково же пытаться спрогнозировать будущее еще не сложившейся личности? Посему многим, в будущем великим людям, пришлось претерпеть от т.н. общественного мнения. Ньютон и Бисмарк считались в школе очень неспособными учениками. Уатт вообще ходил в дефективных, Дарвин и Эйнштейн были лентяями и прогульщиками (последний еле сдал математику по чужим конспектам). Верди не приняли в консерваторию из-за отсутствия способностей. На Корнеля и Свифта махнули рукой родители и воспитатели, нобелевские лауреаты Бунин и Бродский закончили соответственно: первый — три курса гимназии, второй — семь классов школы… Нужно ли продолжать?

Но и мнение читателей не отличается от общественного в лучшую сторону. Когда на парижскую почту пришло письмо, адресованное «самому великому поэту Франции», его отнесли по адресу В. Гюго. Тот, с редкой для него скромностью, переслал его, не распечатывая, А. де Мюссе, который переадресовал его Ламартину, вновь вернувшему эпистолу Гюго. Последний, открыв пакет, обнаружил, что тот предназначался некоему стихоплету, кропавшему рифмованные фельетоны для одной из газет.

Дабы не подавать повода для подобных расстройств (из-за обманутых ожиданий, естественно, величие мне не грозит), автор этих строк в жизни старается придерживаться принципа: в любом деле надейся на лучшее, но будь готов к худшему. Не надеяться — невозможно, иначе не стоило наш проект, как модно нынче выражаться, и затевать, но ежели из него ничего не выйдет — мы уже морально к этому готовы. Подобный подход соответствует правилу, выраженному поговоркой: «Хочешь мира — готовься к войне». Кстати, из двух ее последних слов «para bellum» произошло название пистолета. В отношениях с окружающими мне слишком трудно придерживаться такой методы, хотя, согласитесь, намного приятней ошибиться в отношении кого-либо в хорошую сторону, нежели в плохую.

Достаточно хорошо известны слова Макиавелли из его «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» о том, что необходимо заведомо считать, что любой человек обязательно проявит злобность своей души, едва лишь ему представится удобный случай. Необходимо учитывать, однако, что эта рекомендация предназначена для тех, кто создаёт законы, долженствующие полностью оградить каждого гражданина от любых возможных эксцессов. Но почему-то тот, кого назвали русским человеком, каким он будет в своем развитии через двести лет, очевидно основываясь на своем горьком опыте, проецировал концепцию флорентийского политика и на обычные межчеловеческие отношения.

Вот некоторые из советов, которыми он напутствует брата Лёвушку при его вступлении в свет: «Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво… Будь холоден со всеми… Обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать… Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить твою душу в пору наиболее сладких иллюзий…»

Что же касается столь редких примеров верной оценки себя и своих возможностей, могу назвать лишь двоих — Джойса и… вашего покорного слугу.

По свидетельству современников, в те годы, когда автор «Улисса» и «Поминок по Финнегану» (последние, по моему, так еще и не переведены) еще почти ничего не создал, непонятным образом окружающие признавали за ним права гения и прочили мировую славу.

Со мной вышло несколько иначе. В бурные годы молодости судьба забросила меня в населенный пункт Заветное, где мне пришлось заночевать в т.н. Доме приезжих. В результате я стал обладателем товарного чека, выданного местной организацией, поименованной как Райпотребсоюз, на котором черным по белому значилось следующее. В графе «Наименование товара» — Буравчук Г. Л., в графе «Количество» — один, «Цена» — 60 коп., «Дата» — 11.06.66. В графе «Подпись продавца» наличествует какая-то закорючка, так что документ выправлен по всей форме и вполне официальный. Вот уже почти сорок лет я храню этот чек, благодаря коему мне представилась редчайшая возможность узнать свою истинную цену. Выдало его государство, а с ним, как известно, не поспоришь, не верящие в этот постулат смотрят на небо в крупную клетку.

Так что, как бы наша держава мой скромный труд ни оценивала, в любом случае страшно подумать, как же она мне переплачивает — ведь сколько же стоят эти 60 копеек из 1966 года в нашем третьем тысячелетии?

«Утешает» лишь одно — цена жизни практически любого гражданина России, от бомжа до депутата Государственной думы (Г.Старовойтова, Ю. Щекочихин), сейчас очень недалека от моей.

Давно замечено, что супруги, прожившие вместе жизнь, становятся в чем-то похожи друг на друга. Очевидно, общие заботы накладывают на их лица одинаковый отпечаток, да и необходимость взаимных уступок — взаимопроникновение характеров, если можно так выразиться, помогает. Но, с другой стороны, внешность любого из нас с возрастом настолько сильно изменяется, что сравнивая фотографии одного и того же человека, сделанные в пору его беззаботной юности и в старости, посторонний взгляд скорее всего не найдёт ничего общего. Любой из доживших хотя бы до 60 лет может проверить это утверждение, открыв семейный альбом и постаравшись на минуту забыть, что на фотографиях — именно он. Следовательно, как любят изъясняться математики, вероятность того, что два изначально столь разных индивида, как муж и жена, с течением времени станут похожи друг на друга настолько мала, что ею можно пренебречь. Но, суха теория, мой друг, а… ведь в самом деле — похожи.

Главная причина — это дети, которые унаследовали какие-то черты характера и внешности обоих родителей. Так в геометрии Евклида две прямые, параллельные третьей, параллельны между собой. Ну, а отчего ж тогда родители и дети, плоть от плоти, при всей своей схожести так различны? Это, если продолжать математическую интерпретацию, можно отнести уже к свойствам геометрии Лобачевского-Римана, где, сказывают, через одну точку можно провести сколько угодно прямых, параллельных данной.

Отчего же нам так хочется, чтоб наши дети были на нас похожи? Должно быть, подобным образом реализуется обманчивая возможность продления своего «я». — Это МОЁ дитя, МОЁ продолжение, и привычки, и вкусы — МОИ.

Не похожие на меня — чужие. Недаром у одного из философов вырвалось: «Ад — это другие».

Но дети не могут не быть отличными от родителей — представьте себе, сколько поколений предков смешали в клетках нашего тела свои хромосомы; причём количество вариантов сочетаний этих спиральных закорючек с каждым последующим рождением только увеличивается. Кроме того, буквальное повторение не только невозможно, но и глупо. «Сказать… именно отличное от отца — вот для чего мог бы „прийти“ сын», — писал Розанов.

Что ж, так оно и есть, наши дети умнее нас. Не будем только забывать, что это происходит во многом благодаря тому, что они получают объём информации, многократно превышающий тот, с которым входили в жизнь их родители. Такое же наследство в своё время получили от своих родителей и мы и т. д. — вглубь веков.

Как карлики мы на плечах у древних

И видим дальше их лишь потому…

Раз уж пошла речь о детях, вспомним и о детях детей — внуках. Мысленно возвращаясь к тем временам, когда ещё воспитывали своих чад, каждый может себе признаться, что вот тут чего-то недодал, там… То устал, то некогда было, да мало ли что ещё. Теперь жалеешь, да поезд, как говорится, уже ушёл.

А тут — вот тебе, пожалуйста — внук. Вот оно счастье — дважды войти в одну и ту же реку. Стараешься доделать, дочувствовать то, что не получилось с детьми — этакая работа над ошибками, да ещё и живая игрушка на старости лет. Последний шанс. Недаром в народе говорят: «Дети — до срока, а внуки — до гроба». Снова пытаешься сделать из внуков то, что хотел сделать из детей — alter ego. И снова не выходит. — За что, Господи? И до какого же колена?

Но если идти по этому пути, то вспомним, что согласно библейской доктрине мир лежит во зле и человека всегда будет за что покарать. Впрочем, не думаю, что Создавший Вселенную может быть столь мелочен. Так будем же благоразумно радоваться тому, что имеем.

Со временем, распрощавшись с блаженным периодом невинности и неведения, каждый выясняет, что детей находят вовсе не в капусте и не аист их приносит, и что люди ведали об этом очень давно. Мало того, в древности органам, благодаря которым все мы появились на свет, во многих странах даже поклонялись как божествам — символам плодородия и возводили в их честь храмы. Да и не только в древности, в начале 20 века один русский философ так характеризовал солнце: «А то, что оно встаёт и опускается, то оттого, что оно есть животворящий фалл…»

Понятно, что в жарких местностях близ экватора, где зарождались первые человеческие сообщества, просто не было необходимости в одежде, поэтому и нагота не считалась чем-то постыдным. Одно из свидетельств тому — индейцы эпохи открытия Америки, которые ходили нагишом.

Вполне вероятно, что в самом начале понятие стыда возникло оттого, что природа в своём рационализме совместила органы выделения с половыми, благодаря чему последние были, так сказать, несколько дискредитированы. А необходимость в одежде появилась, очевидно, не столько из-за желания прикрыть свой срам, сколько по причине того, что человечество начало осваивать новые, более прохладные территории.

Постепенно более холодная Европа сделалась законодательницей мод по части сокрытия тела, а к 19 веку по части ханжества достигла просто сногсшибательных успехов. Например, культурнейший человек, классик французской литературы Виктор Гюго в одном из писем, адресованных невесте, строго отчитывал ее за то, что она разрешила себе непростительную вольность: при выходе из кареты чуть приоткрыла (что бы вы думали?) — затянутую в чулок щиколотку. Это считалась тогда безнравственным. Впрочем, столь высокие понятия о нравственности не мешали автору письма впоследствии приударять за служащими в его доме горничными.

Нынче, слава Богу, все иначе, но ряд табу, например в русском языке, продолжает существовать. Уж не ведаю, как там в других языках, а в нашем сложилось так, что для обозначения столь важных для жизни частей тела не существует названий, которые можно было бы произнести в случае, если в комнате находятся одновременно и мужчины, и женщины. Кое-кто считает, что данный факт свидетельствует о нравственной чистоте нашего народа. Попытаемся согласиться. Но позвольте спросить — о чём же тогда свидетельствует наш мат? Правда последнее время литераторы и издатели достаточно успешно борются за его легализацию.

По-моему понятие нравственности (или безнравственности) к таким категориям, как народ, вообще неприменимо. Существуют определенные, веками выкованные традиции и понятия, у каждого народа они могут отличаться от других. Постепенно они могут изменяться и даже быть разными в одно и то же время.

В древней Греции давно уже без одежды по улицам не разгуливали, ибо ходить голым было не принято и значит — стыдно, но участники олимпиад, как мужчины, так и женщины, соревновались без одежды и никто от стыда не умирал. Просто — так тоже было принято и это все меняло, участники игр ощущали себя не голыми, а обнаженными — это не было стыдным.

А наши почитай что современники способны были плакать от восхищения перед статуей Венеры Милосской, как Гаршин, и в то же время стыдиться своего, возможно, не менее прекрасного, тела. Посему я вполне понимаю т.н. нудистов, единственных сохраняющих традицию обнаженности и пытающихся хотя бы на отдыхе вернуться к природной естественности.

Все здесь написанное ни в коем случае не означает, что автор этих строк призывает всех ходить нагишом и материться на каждом шагу, это просто досужие сетования, вот и все.

Под конец — история, почерпнутая из книги Р. Якобсона «Лингвистика и эстетика» — Один миссионер укорял паству — африканцев — за то, что те ходят голые. — А как же ты сам, — отвечали те, указывая на его лицо, разве ты сам кое-где не голый? — Да, но это же лицо. — А у нас повсюду лицо, — отвечали туземцы.

Мне 5 лет. У нас в доме свадьба, женится мой старший двоюродный брат. Гости веселятся, жених и невеста счастливы, мать жениха, моя тетя — плачет. Под впечатлением увиденного прижимаюсь к маме и обещаю: «Мамочка, я никогда-никогда не буду жениться!» Согласитесь, удивительно трезвое решение для не ведающего убийственной шопенгауэровской максимы о том, что при женитьбе наполовину уменьшаются права и вдвое увеличиваются обязанности. А дальше… дальше, скажете вы «мы в молодые наши леты даем поспешные обеты…» Я придерживаюсь иной версии. Несколько позже, пару лет спустя, возвращаясь из хлебного магазина, я в спешке споткнулся, упал и здорово треснулся головой. Должно быть, именно это так на меня подействовало, что я напрочь забыл о своем обещании. Сейчас рядом со мной смотрит по телевизору сказку внук, продукт моей забывчивости, и я не знаю, как жил бы, если б его не было.

А теперь давайте вспомним, чем заканчиваются почти все сказки? Правильно, весёлым пирком да за свадебку.

Еще одно воспоминание. Старшему брату 16 лет, мне — 10. Брат в десятом классе, конечно, влюблён и делится со мной своими прогрессивными мыслями, — Вот говорят, что существует определённый возраст, когда следует жениться — 25 лет и больше, а я так считаю: полюбил — и женись! — Это домашние его пассии таким образом его накручивали. Я, польщенный оказанным доверием, конечно же, мнение брата полностью разделяю. Оба, опять же, ещё не подозреваем о существовании «Трудов и дней», где дается мудрая рекомендация:

До тридцати не спеши, но и за тридцать долго не медли,

Лет тридцати ожениться — вот самое лучшее время.

Да если б и знали, отнеслись бы только саркастически, какое может быть «лет тридцати», когда — любовь?!

Вернемся теперь назад, к тому, что происходит после пирка и свадебки. Здесь сказка заканчивается и начинается семейная жизнь, появляются дети, которых мы так любим и которые многажды увеличивают наши заботы. Вообще сожитие под одной крышей — вещь страшная, по этой причине рушится половина браков. Живя столь тесно вместе, люди слишком близко подходят друг к другу, видят друг-друга слишком подробно. Это не мои слова, это раскавыченная цитата из одного нашего классика 19 века. Следует заметить, что в этом вопросе вообще все классики, что марксизма, что капитализма, почему-то проявляют завидное единодушие. Лев Толстой, как известно, итог своей жизни подвел всего двумя словами: «Брак — погибель!»

Я тоже, как и все, считаю, что брак — не сахар, но с мнением великого графа позволю себе не согласиться. По-моему, семейные заботы изменяют обоих супругов в лучшую сторону, делая их менее эгоистичными. Недаром слово «семья» подразумевает — семь я. Однако для личности, индивидуальности, места в семье остаётся всё-таки гораздо меньше, недаром Н. Бердяев считал семью школой жертвенности. Но если в некоторых случаях она является только таковой и ничем больше, то такую школу, пожалуй, лучше и не заканчивать. Лорд Байрон, кстати, так и поступил. Вот из его «Дон-Жуана»:

Любую страсть и душит, и гнетёт

Семейных отношений процедура…

Никто в стихах прекрасных не поёт

Супружеское счастье: будь Лаура

Повенчана с Петраркой — видит Бог,

Сонетов написать бы он не мог.

А ведь и Петрарка был женат, имел детей и внуков. Более того, когда один из пап предложил ему помочь жениться на возлюбленной, поэт отказался, предпочтя даме сердца — стихи о ней. Тех, кто не поверит, отсылаю к книге М. Мамардашвили «Эстетика мышления», в коей этот факт и был мною обнаружен. Воистину, как писал великий римский изгнанник: «Странная воля судьбы, чтоб любимое было далёкою». Данте тоже был женат на некой Джемме Донати, (гони природу в дверь, она войдет в окно) с которой расстался за 20 лет до своей кончины. Но это имя известно лишь исследователям жизни великого поэта, ибо он ни разу не обмолвился о ней в своих стихах. Один из философов серебряного века утверждал, что если бы Кьеркегор женился на любимой Регине Ольсен, никто бы не знал ни его, ни ее. Самое интересное, что сам Кьеркегор, подтверждая правильность этой мысли, писал: «Множество мужчин стали гениями благодаря молодой девушке, но ни один из них не стал гением благодаря молодой девушке, чью руку ему удалось получить».

Конечно же, на вечный вопрос — стоит ли жениться, лучше всех ответил Сократ: женишься — пожалеешь, не женишься — тоже пожалеешь. Хотя известен и другой вариант ответа.

А теперь позвольте обратить ваше внимание на то, что все свидетельства о тяготах семейной жизни, имеющиеся в письменных источниках с древнейших времен, принадлежат только представителям т.н. сильного пола. Где же претензии прекрасной половины человечества? Их нет. Отчего бы это?

На одном из симпозиумов, посвящённых вопросу, являются ли дельфины разумными существами, те, кто ратовал за положительный ответ на этот вопрос, ссылались на то, что дельфины всегда толкают тонущих к берегу, чему есть множество свидетельств. Оппонирующая сторона резонно возразила, что свидетельств того, что дельфины толкают тонущих в море, просто не может быть — некому свидетельствовать.

Так и в нашем случае, претензий представительниц слабого пола просто не может быть. Почти все из написанного на земле, от надписей на скалах до священных книг, написано мужчинами, которые от века имели громадное преимущество перед женщинами, занятыми традиционными тремя «К» (Kinder, Kuche, Kirche — дети, кухня, церковь). Сафо, мадам де Сталь, Жорж Санд — исключения. Только к 20 столетию положение несколько изменилось. А претензий, которые жены могли бы предъявить мужьям, никак не меньше, если не больше, чем у их супругов, поскольку семейная жизнь взваливает на женские плечи гораздо более тяжелую ношу.

Далее, дабы не показаться тенденциозным, хочу привести пример благотворного влияния семьи на творчество одного из супругов. Речь пойдет о В. Набокове. Его жена, Вера, блестяще окончила Сорбонну, но без колебаний оставила свою специальность, чтобы помогать мужу. Даже неверность Набокова не заставила ее оставить его. Вера была верной помощницей во всех делах: водила семейный автомобиль, заключала контракты с издателями, собирала материалы для его будущих произведений, правила рассказы, написанные на немецком и стихи, написанные на итальянском. Даже болея, она, лежа в постели, перепечатывала на машинке тексты мужа. Мало того, она выхватила из огня рукопись «Лолиты», которую раздраженный супруг швырнул в камин. Набоков утверждал, что без жены он был бы ничем. Оказывается, мало быть потенциальным гением, нужно еще гениально правильно выбрать себе жену.

Думаю, не стоит более утруждать ваше внимание, ибо тема отношений между мужчиной и женщиной стара как мир, и любой может добавить в её копилку какой-то, известный только ему, случай. А теперь из мужской солидарности приведу текст декрета, изданного во времена царствования во Франции Людовика XV:

«Та женщина, которая будет покушаться при помощи белил или румян, духов, разных эссенций, искусственных зубов и волос, ботинок с высокими каблуками и т. д. вовлечь в супружество подданного Его величества, будет признана чародейкой и, как таковая, будет наказана. Брак же будет считаться недействительным».

После смерти бабушки, а было мне тогда шесть лет, в будние дни меня оставляли дома одного. Закрывали дверь на висячий замок-гирьку и уходили каждый по своим делам: отец с матерью — на работу, старший брат — в школу.

Родители могли не бояться, как нынче, что я взорву наш флигелёк, поскольку газа тогда в частном секторе и в помине не было, а электричество я с младых ногтей почему-то уважал и экспериментировать, засовывая булавки в розетки, не пытался. Да и отключали свет в те времена частенько, благодаря чему по вечерам при свете керосиновой лампы, всенепременно имеющейся в каждом доме наряду с такими огнедышащими агрегатами, как керогаз и примус, вся семья собиралась за игрой в лото. «Кочерга, барабанные палочки, дедушка…» — раздавалось в таинственном полумраке… Идиллия, 19-й век.

Но вернёмся к моему личному времяпровождению. Я оставался с двумя игрушками (больше не было): плюшевым медвежонком и самодельным клоуном, изготовленным, очевидно, бабушкиными умелыми руками. С ними всё уже было играно-переиграно, а хотелось играть в войну — пацан ведь. Предел мечтаний — солдатиков из алюминия, которых благодаря сказке Андерсена называли оловянными, днём с огнём было не сыскать — 1952 год, откуда такие изыски? Только-только начали появляться кони из коричневого капрона и полиэтиленовые пустотелые рыбки, несколько потеснившие на полочках диванов непременную компоненту уюта — семь мраморных слоников.

И я налепил себе солдат из пластилина, целых две армии — штук пятьдесят, и воевал в своё удовольствие. Бочонки лото, кстати, служили материалом, из которого возводилась крепость.

Ну, а когда побеждать самого себя всё же надоедало, слушал радио — маленькую красивую коробочку, совсем недавно сменившую большую чёрную тарелку. Радио в те времена было и окном в мир, и главным средством домашнего развлечения. Окно в тогдашний сталинский мир меня тогда ещё, слава Богу, не интересовало, а вот передачи вроде «Угадайки», «Театра у микрофона» или сказок слушались с громадным удовольствием. Если же и по радио не было ничего интересного, оставалось последнее — глядеть в настоящее окно.

Наши окна выходили во двор, где росли вишни и жердёлы, а в хорошую погоду бегала престарелая собака Белка. В дождливые дни мудрая Белка сидела в будке, и мне приходилось довольствоваться созерцанием дождя и тем, как по куску провода, натянутому между домом и жердёлой и служащему верёвкой для белья, двигались капли воды. Они появлялись как будто из ничего и медленно ползли по гладкой поверхности провода постепенно всё увеличиваясь, вырастая, и наконец, отрывались и падали на землю, в траву, где разглядеть их было уже невозможно. И так без конца: появлялись, вырастали, падали; появлялись, вырастали, падали… И однажды я сделал, глядя на них, очень, очень важное открытие.

Потом, наверное, пришел брат из школы, я отвлёкся и позабыл про откровение, даденное мне. Но пишу обо всём этом я потому, что совсем недавно, более, чем через полвека после этого происшествия, мне вдруг совершенно явственно вспомнилось — нет, не моё тогдашнее открытие, оно прочно забылось (я могу только догадываться — что это было?) — а то ощущение, которое я испытал, когда осознал, что открыл нечто очень важное. Немудрено, что я забыл эту тайну, подобных тайн на протяжении жизни каждый разгадывает тысячи, но чувство, испытанное именно после первого такого открытия, почему-то сохранилось во мне и теперь, через столько лет, всплыло в памяти.

Почему? Зачем? Не знаю.

Захожу в трамвай — дерматин на сиденьях изрезан, несколько стекол разбиты, дыры заделаны фанерой. Господи, если ты есть, ну что тебе стоило так устроить мир, чтобы любое зло сразу же наказывалось: швырнул камень в стекло, — рука заболела и надолго, украл — вообще отсохла? Насколько бы проще всё было. А так, пока творящий зло осознает, что оно порождает только зло и к нему же и вернется, столько наворотить успеет, что страшно! Да к тому же, к несчастью, отнюдь не всегда возмездие настигает злодея при жизни, сколько их, втихомолку проклятых отчизною, почило в своих постелях, до последнего часа окруженных почетом и заботой? Остаётся уповать на весьма сомнительную надежду, что каждому воздастся по делам его хотя бы после смерти.

Невольно задумываешься, почему наш мир устроен именно так, а не каким-либо другим, более справедливым, образом? Может потому, что невозможно абсолютно точно разграничить — что есть добро, а что — зло? Отсудил, к примеру, один сосед у другого клочок земли, для выигравшего тяжбу решение суда — добро, а для проигравшего — зло. Для простоты возьмем самый крайний, казалось бы, вариант — убийство. Конечно же — зло. Ну, а убийство убийцы — смертная казнь? А если на войне? Границы бывают размыты настолько, что для определения степени неправедности действий пришлось бы к каждому приставить по ангелу-надсмотрщику из небесной канцелярии. Да где ж их напасёшься? А людям хочется справедливости, чтоб за зло — зло, за добро, соответственно, добро.

Но что для Него эти понятия? Ведь до появления человека их не существовало, ибо для Создателя — все хорошо. Поэтому, когда, согласно христианской доктрине утверждают, что мир лежит во зле, то это с человеческой точки зрения. И понятие «справедливость» — человеческое, слишком человеческое. Достаточно вспомнить евангельскую притчу о работниках на винограднике.

Если же попытаться как-то состыковать наше вполне понятное стремление к справедливости с концепцией христианства, то стоит вспомнить, что последнее никогда не обещало вознаграждения за праведность на земле. В лучшем случае — только после смерти. — А как же истории Авраама и Иова? — возразите вы. Но это Ветхий Завет, это ещё иудаизм.

Очевидно поэтому Бог Нового завета, не в пример своему предшественнику, не вмешивается в дела людские, что делает для многих факт его существования весьма проблематичным. Стоит поглядеть на звездное небо, на эти мириады других миров — и невозможно не уверовать в существование Всевышнего, но, поглядев на жизнь на земле, так же невозможно не усомниться в этом.

Было бы более, чем странно, если бы один из умнейших людей своего времени, Эразм Роттердамский, не обратил внимание на это противоречие и, выражая общую мысль всех усомнившихся, не задал в трактате «О свободе воли» вопрос, суть которого такова: если наши добрые дела нас не спасают, а спасает лишь Благодать, дающаяся Богом по произволу, то где справедливость? На что бывший единомышленник, а теперь оппонент, неистовый Лютер, в своем труде «О порабощенной воле» ответил буквально следующее, — Если бы я мог хоть каким-нибудь образом уразуметь, как это Бог, милосердный и справедливый, являет нам столько гнева и несправедливости, то не было бы нужды в вере… Опять традиционное для христианcтва «Credo quia impossibile».

Поелику вера подобного накала даётся немногим, ну, а философы, почитай все, безбожники, Фейербах и Шопенгауэр позволяли себе открыто заявлять, что Бога нет. Витгенштейн выбрал более лояльную формулировку: «Бог не обнаруживает себя в мире». Чтобы как-то защитить верующих от влияния подобных высказываний, Ватиканскому собору в 1870 году пришлось принять постановление, гласящее, что бытие Бога можно удостоверить естественным разумом. Как будто наши постановления способны каким-то образом повлиять на окружающую вселенную.

Обычно отсутствие признаков наличия Высшего существа объясняют тем, что оно оставляет нам свободу выбора, а то, мол, все получается слишком уж просто. Но осознать неправедность своих действий можно и лишь перед самой смертью, а можно так и почить, погрязши в заблуждении. Не дороговата ли цена (для нас, конечно) за такую свободу? Впрочем, чему удивляться, просто мы, как известно, диалектику учили не по Гегелю, а то бы припомнили, что во все века человек — навоз истории.

Существует еще один вариант, который раскопал у Сенеки Л. Шестов, причем эта мысль принадлежит не самому Сенеке, а кому-то из еще больших глубин древности. Звучит она примерно так, — Сам основатель мира всегда повинуется и лишь раз — повелел. То есть после сотворения мира творческая энергия Всевышнего иссякла и теперь он подчиняется собственным, но отныне нерушимым законам. Что-то вроде теории Дарвина: сначала сотворил, а потом пустил на самотёк — эволюционируйте, дескать. Такая версия никак не согласуется с постулатом о всемогуществе Вседержителя. Но не будем забывать, что в те времена ни этого постулата, ни самого христианства и в помине не было.

Перечитал написанное и подумал, стоило ли переводить время и бумагу, чтобы в который раз убедиться в том, что попытки рационально объяснить устройство мироздания безнадежны? Ведь сказано, — Мудрость наша — безумие перед Господом.

Только вот слово «мудрость» следует взять в кавычки.

Пушкину было одинаково интересно беседовать и с царем, и с будочником. Но это — Пушкину, гению, которому природа дала всего в избытке. Поскольку я, к сожалению, а скорее всего — к счастью, гением не являюсь, мне интересно беседовать с тем, кто умнее меня. Памятуя об этом, я и в разговор с читателем стараюсь вовлечь более мудрых, чем я людей. Если и после этого читатель (буде таковой сыщется) упрекнет меня в злоупотреблении ссылками и цитатами, позволю себе заметить, что присутствие оных характеризует обвиняемого положительно, поскольку служит доказательством того, что автор умеет не только писать, но и читать, что согласитесь, отнюдь не одно и то же. Далее, извлекая из приводимого изречения какую-либо мысль и развивая оную, сочинитель опять же показывает себя не с самой плохой стороны. Случай же, когда он использует ссылку на авторитет для подтверждения своей мысли, еще более говорит в его (автора) пользу. Ну, а коль, опираясь на мнение мудрецов, пишущий эти строки придет к неверным выводам, он всегда может утешиться тем, что, по крайней мере, ошибался в очень неплохой компании.

Монтень в своей необоримой скромности писал, что обращается к примерам (цитатам), как к подспорью людей слабосильных, вроде него!!! После этого вашему покорному слуге остаётся лишь принести извинения за то, что в этом тексте изредка все же попадаются его собственные слова.

И ТОГДА ПРОСТУПИТ ЛИК ТВОРЦА

В 1993 году Министерство иностранных дел, образования и культуры Франции организовало европейский конкурс эссе имени Жан Жака Руссо, о чем оповестило россиян через «Литературную газету». Тема — та же, что задавалась Академией Дижона в 1750 году: «Способствует ли возрождение наук и искусств очищению нравов?» Ваш покорный слуга дерзнул принять участие в конкурсе, победителем почему-то не оказался и теперь осмеливается представить свой, более, чем скромный, труд на ваш суд, уважаемый читатель. Автор этой заметки осознаёт, что имеет пред великим философом ничем не заслуженное преимущество — возможность взглянуть на те же проблемы с дистанции почти в два с половиной столетия.

Помнится, в одном фантастическом рассказе человек, попавший в прошлое, случайно убивает бабочку, а когда возвращается обратно — в своё время, находит мир очень изменившимся. Смысл ясен: всё в мире взаимосвязано, хоть не всегда возможно увидеть связующие нити. Наличие зависимости между развитием наук и искусств (назовём эту пару для краткости прогрессом) и нравственностью отрицать глупо. Вопрос в том, какова эта зависимость?

Вывод о пагубности воздействия прогресса, сделанный Руссо в его «Рассуждении о науках и искусствах», конечно же, парадоксален. В отношении науки действует и пока не опровергнута следующая цепочка причин и следствий: наука — техника — экономика — повышение уровня жизни — общий рост образованности и информированности — преобразование физического труда в труд преимущественно интеллектуальный.

Для искусства, которое, как известно, алгеброй поверить нельзя, подобную цепь выстроить гораздо труднее, скорее всего — невозможно. Но общество почему-то традиционно, отметим это, признаёт необходимость развития и в этой области. Складывается ситуация, про которую учёные говорят: «В настоящее время вопрос совершенно ясен, что говорит о его малой изученности».

Разумеется, невозможно сбросить со счетов наихудший вариант развития взаимоотношений пары «прогресс — нравственность» — гибель человечества и вместе с ним самой нравственности, как следствие случайности, чьей-то злой воли или сумасшествия — ещё одной крайности. Касаться этого случая не будем, ибо это — тема отдельного разговора.

Заметить, что связаны между собою наука и искусство самым непосредственным образом достаточно легко: наука предоставляет новые материалы для скульпторов, новые красители для живописцев, инструменты для музыкантов, изобретает новые формы искусства — кино, голографию… помогая тем самым добиться максимального воздействия на эмоциональный мир человека. Искусство не остаётся в долгу, в свою очередь, создавая новые произведения, воздействуя на воображение учёных и побуждая их к действию. Таким образом, вряд ли можно говорить об одностороннем, «чистом» воздействии на нравы какой-либо одной из составляющих этой пары.

Почти два с половиной столетия, прошедшие со дня появления труда Руссо, сама история ставила эксперимент, словно для того, чтоб мы легко смогли проследить, каково всё-таки влияние прогресса на нравственность? Оказалось, что страны, где науки и искусства поощрялись, безусловно, выгодно отличаются от остальных во всех смыслах.

Но, хотя результаты воздействия прогресса увидеть легко, сам процесс настолько нелинеен, что характер его определить достаточно сложно. Попытаемся же хоть как-то приблизиться к истине.

Конечно, с тезисом Руссо, что в «естественном состоянии» все люди некогда были свободны и равны, согласиться трудно. Социологи утверждают, что в любой группе особей обязательно наличествует лидер и, следовательно, отношения «лидер — ведомые», освящённые рядом законов-запретов, существует своя иерархия, «суверенные» территории, на которые члены другой группировки не посягают и т. д. Как известно, человек — животное стадное, и если в «естественном» состоянии люди жили племенами, меж ними действовали законы племени. Получается, что свободными и равными одновременно люди быть не могут именно потому, что они — люди, то есть существа, которые не в состоянии жить изолированно друг от друга.

Далее Жан Жак Руссо приходит к выводу, что основанием неравенства служит частная собственность. Но только ли она? Стоит, пожалуй, вспомнить, что величина частной собственности есть производная от физических и интеллектуальных способностей человека. Глупые и ленивые состояний не сколачивают. О, сколь прекрасная и желанная, столь и несбыточная фата-моргана равенства! Даже теоретически — де-юре, невозможно уравнять права докера и члена парламента, полицейского и задержанного им преступника, гражданина страны и проживающего в ней нелегально. Что же тогда сказать о возможности осуществления равенства де-факто, если люди, вдобавок, с рождения отличаются друг от друга ещё и полом, достатком семьи, способностями, характером, здоровьем?!

«Не есть ли стремление к равенству в мире социальном та же энтропия, та же гибель социального космоса и культуры в равномерном распределении тепловой энергии, необратимой в энергию творящую культуру?!» — писал Н.Бердяев. Остаётся только согласиться с его выводом, в котором блестяще сформулирована искомая нами мысль: «Свобода — это право на неравенство».

Из сказанного очевидно, что абсолютная свобода, как и абсолютное равенство, являются трансцендентными величинами одного порядка и сожалеть об их отсутствии в реальной жизни совершенно бессмысленно.

В нормальном демократическом обществе благополучие личности и степень её свободы определяется величиной собственности, которой эта личность владеет. Предвижу возражение, что кроме тривиальной свободы передвижения есть ещё тайная свобода, о коей писал поэт — свобода мысли, духа. Но ведь никто не станет отрицать, что у человека, лишённого свободы перемещения — например, сидящего в тюрьме, формы выражения этой тайной свободы (и мысли, и чувства) всё-таки впрямую связаны с местом его пребывания: в тюрьме, на морском берегу, в компании друзей одному и тому же человеку в одно и то же время придут совершенно разные мысли, и чувства он испытает тоже совершенно разные.

Итак, всё же — частная собственность. И хотя один из величайших умов двадцатого столетья — А. Эйнштейн, в своей статье «Почему нужен социализм?» продекларировал, что «стремление к личному благосостоянию достойно свиньи!», нам остаётся принять это высказывание как личное мнение и только. Известно, что в своём отрицании собственности учёный доходил до смешного — ходил без пояса, носков, носил свитер, продранный на локтях и т. д. Отнесём это на счёт его экстравагантности, чудачеств, которые он мог себе позволить. Пример нашего многострадального государства слишком наглядно показал, что получается, когда всё ставится с ног на голову и на первом месте оказывается благополучие страны, а на последнем — её гражданина.

Кстати, эти отношения прекрасно иллюстрировала даже такая, казалось бы, мелочь, как порядок написания адреса на конверте. В «нормальных» странах он таков: имя и фамилия, собственно адрес — улица, дом, а потом уже страна. В нашей — всё наоборот: страна, адрес, и только в конце — имя и фамилия.

Пойдём дальше. Независимо от того, является ли человек созданием Творца, произошёл ли он в результате эволюции от обезьяны или, вообще, он потомок неких инопланетных предков, биологической его природы, которую Руссо просто не мог учитывать, не обойти. Так вот, наблюдения современных этологов (этология — наука, изучающая поведение людей и животных, обусловленное инстинктами) говорят о том, что у человека существует биологическая потребность в личной собственности, как воплощение одного из врождённых инстинктов. Посему в системе «личность — общество» человека следует рассматривать не только как Божье или инопланетное создание, но и как животное, отличающееся от других животных только наличием разума.

Хотя, честно говоря, не знаю, насколько способность делать логические построения по большому счёту можно называть разумом? Ведь неразумные животные все вместе за миллионы лет существования не нанесли планете такого вреда, какой нанёс якобы разумный человек всего за последние полтораста лет.

Попробуем разобраться, какие же черты присущи этому разумному животному?

Само собой разумеется, что каждый вид животного мира должен обладать определённым запасом (потенциалом) консервативности, в противном случае представители вида из-за чрезмерной активности рискуют попасть в такую ситуацию, которая природой для них не предусмотрена, и к которой, следовательно, они не подготовлены. В результате вид просто исчезнет с лица земли.

Прогресс же постоянно и радикально изменяет окружающий нас мир: общественные отношения, ритм жизни, характер труда, а человек остаётся прежним — тем же, что и тысячи лет назад. Общество, состоящее из таких потенциально консервативных разумных животных, любое новшество, естественно, встречает настороженно. Оно подобно персонажу анекдота: вытащили его из глубокой лужи, думали — тонет, а он обижается, поелику здесь, в луже, оказывается, живёт. Когда же избежать перемен невозможно, мы стараемся принять их с минимальными затратами как физической, так и духовной энергии. Сберегающая нервные клетки пословица: «Что делается, всё — к лучшему,» — чудесное тому подтверждение. Что касается приспособляемости, то тут у человека перед другими животными явное преимущество, поскольку те привыкают к новой обстановке только за счёт приобретённых рефлексов. В то время, как человек обладает ещё способностью и оправдывать себя во всем, что бы ни сделал, и убеждать себя в том, что происходящее с ним есть наилучший вариант развития событий (смотри вышеприведённую пословицу). Способность эта является, по всей видимости, одним из проявлений инстинкта самосохранения.

Оставим на время наше разумное животное. Вернёмся к началу, дабы привести несколько конкретных аргументов в пользу занятий наукой. Для этого придется коснуться ещё одного положения Руссо — обоснования права народа на восстание. Учёные проанализировали опыт всех революций и, вооружившись формулой, гласящей: «Революции чаще всего готовят утописты, осуществляют фанатики, а плодами их пользуются негодяи», вынесли приговор: революция — варварская форма прогресса. Эволюционный путь всегда более предпочтителен. К сожалению, мы поздновато осознали эту истину. Да и отнюдь не все.

Ещё один пример. Академик Н. Амосов в результате исследований пришёл к выводу, перекликающемуся с данными, полученными Р. Штейнером: образованность создаёт барьеры. Чем человек духовней, тем менее он способен на дурной шаг.

Результаты побочного отрицательного воздействия науки тоже очевидны. Кто не знает, что корабли, открывшие Америку, вместе с картофелем и кукурузой привезли табак и сифилис? Развитие фармацевтической промышленности, пусть косвенно, явилось одной из причин распространения наркомании. Исследования физиков привели к созданию атомной бомбы, с помощью которой были уничтожены мирные города, появилась угроза ядерной войны. Предприятия своими отходами загрязнили реки, водоёмы, почву, атмосферу.

Но вопиющей несправедливостью было бы виновницей всех этих бед считать самоё науку. «Невежество есть величайшее преступление, ибо от него все беды человечества!» — сказал Будда. Оказалось, что не только во многой мудрости много печали. В руках глупых и безнравственных людей знания обернулись злом, гораздо более худшим, чем невежество. Теперь уже нравственность, верней — безнравственность, начала воздействовать на науку страшной обратной связью. Круг замкнулся.

В 1967 году выходит книга Медоуза «Пределы роста», в которой автор показал, что ожидает человечество, если сохранятся нынешние темпы прироста населения при одновременном приросте потребления на душу населения. Картина более, чем мрачная: нехватка пищи, истощение ресурсов и, главное, загрязнение среды и гибель биосферы. Очнувшись от блаженного сна неведения, человечество начало делать выводы, развитые страны стали экономить энергетические и материальные ресурсы. Началась эра борьбы за чистоту окружающей среды.

Настала пора вспомнить, что плоды с древа прогресса последние 80 с лишним лет человечество вкушало, разделившись на два лагеря, причём в одном наука и искусство развивались свободно, в другом — строго контролировались. Люди, мыслящие не так, как предписывали догмы, подавлялись или попросту уничтожались. Впрочем, подобная практика во все времена была в обычае у тоталитарных режимов. Ещё в древней Греции, по свидетельству Аристотеля, эфесцы отправляли в изгнание наиболее выдающихся своих сограждан, мотивируя такое решение тем, что изгоняемый слишком хорош для их государства. А в нашей стране в 20-ом веке глава государства, чьё слово являлось законом для каждого, заявлял, что допускает существование искусства до тех пор, пока его пропагандная роль не будет сыграна, а после собирался вырезать это искусство, как аппендикс, за ненадобностью.

Сегодня, когда с двумя лагерями, кажется, покончено, началась переоценка. Мы возвращаемся к общечеловеческим ценностям, и можно надеяться, что, приложив усилия, наша страна войдёт в русло нормального развития. Но прискорбнейший факт — нам приходится, догоняя, возвращаться к тому, чем мы уже когда-то обладали.

Как видим, о растлевающей роли искусства, прикрывающего, по выражению Руссо, «цветами железные цепи», говорить не приходится. Да и сам вопрос о необходимости искусства отпадает просто и естественно, поскольку сопровождает оно человека с глубокой древности, с тех самых пор, как он себя человеком осознал. Даже если наскальная живопись обязана своим происхождением суевериям, тому, в частности, что помогает удачной охоте, она всё равно — живопись.

«Театр превращает толпу в народ»; «Всем хорошим во мне я обязан книгам»… Высказываний подобного рода можно привести сотни. Все они принадлежат людям, подвизающимся в сфере искусства. Логично было бы предположить, что между автором и его произведением должна существовать самая прямая связь. Но, как ни странно, создатели прекрасных творений отнюдь не всегда следовали проповедуемым ими моральным принципам и, с точки зрения общепринятой морали, были далеко не идеальными людьми. Марк Твен поражался, как такой плохой, по его мнению, человек, как Брет Гарт, мог писать такие замечательные рассказы? Гордость американской литературы Эдгар По пил и принимал наркотики. Ван Гог, Верлен, Стейнбек, Фолкнер… Право же, чем перечислять всех творцов, обуреваемых страстями, проще было бы назвать тех, кто этим страстям не был подвержен.

Объяснение, скорее всего, одно: расходы, идущие на разумное начало, на творческое напряжение, в обыденной жизни могут быть компенсированы только через начало животное. Ну, где, представьте, Оскар Уайльд мог найти ещё одного Оскара Уайльда, чтобы, пообщавшись с ним, восстановить свою творческую энергию? Да и кто сказал, что такая энергия, то есть энергия того же знака, будет для него благотворна? Может, ему необходима живопись Ван Вэя, жившего Бог знает когда в Китае, а может — музыка композитора, который ещё не родился. Если, конечно, способ возмещения индивидуальных и неповторимых для каждого творца потерь вообще существует, ведь нет на свете двух абсолютно одинаковых людей. Шиллера, например, вдохновлял, непереносимый для его гостей, запах гниющих яблок. Природа же поступила мудро, позволяя восполнить духовные затраты столь различных индивидуумов весьма небольшим набором унифицированных страстей.

Восприятие искусства, кроме простого желания его понять, требует постоянного повышения духовного, образовательного и культурного уровня, здесь опять искусство и наука смыкаются. Один из самых одарённых, по мнению специалистов, современных российских композиторов — Эдисон Денисов, признался как-то, что воспринял музыкальное произведение другого своего современника только после трёхкратного прослушивания, сначала оно ему казалось просто бессистемным набором звуков. Сколько же для понимания этого произведения нужно расти человеку, не отягощённому профессиональными знаниями?

Впрочем, общеизвестно, что и при одинаковом уровне развития два разных человека могут понять одно и то же произведение искусства, равно, как и любой жизненный факт, диаметрально противоположно. Такова человеческая индивидуальность. Что касается общества, то признание им того или иного произведения искусства или нравственной идеи зависит от огромного количества факторов, в том числе — от уровня его развития, состояния «атмосферы» в нём, времени и ещё чего-то чему имя — случай. Одна идея, как идея революции, может получить самую широкую поддержку, другая, гораздо более достойная воплощения, по совершенно непонятным причинам может остаться незамеченной. Но кроме двух этих вариантов, к несчастью, возможен и третий — активное неприятие. За примерами далеко ходить не нужно, соотечественники Руссо прекрасно знают, как принимает общество те произведения искусства и культуры, которые не в состоянии понять (импрессионисты), и те, который понимает слишком хорошо. Результат — сожжение «Философских писем» Вольтера, суд над Г. Флобером из-за «Госпожи Бовари», вынужденное бегство самого Руссо после выхода «Эмиля» и трактата «Об общественном договоре». Франция — не исключение, в истории любого государства можно найти случаи подобного рода.

И все-таки непонимание общества не в силах помешать ходу развития искусства. Хотя в определённые периоды состояние его отнюдь не находится в соответствии с общим развитием общества (это заметил и К. Маркс), что ещё раз подтверждает нелинейность связи «искусство — нравственность». Сюда же можно отнести и замечание Л. Толстого из его дневника: «Нет большего подспорья для эгоистичной спокойной жизни, чем занятие искусством. Деспот, злодей непременно должен любить искусство». В самом деле, вспомним акварели Гитлера и театр Нерона. Что тут сказать? Очень уж странным образом устроила человека природа.: несмотря на активное неприятие им всего нового, идущего извне, он испытывает наслаждение от процесса собственного творчества, то есть, от нового, идущего изнутри. Так люди, добившиеся, столь желанной абсолютной власти, начинают ощущать неудовлетворённость, поскольку ими потеряно ощущение победности шествия. Высшая цель достигнута, возможности качественного развития исчерпаны — тупик. Теперь чувство движения вперёд, тешащее тщеславие, может быть достигнуто только через творчество, предоставляющее постоянные возможности для самоутверждения. Искусство не виновато в том, что трогает даже злодеев.

При помощи элементарной логики не добиться понимания процесса его воздействия. Из многих миллионов, прочитавших одну и ту же книгу, на одного, может быть, произведет она такое впечатление, что заставит круто изменить свою жизнь. Так же и с другими видами искусств. На какое-то мгновенье человек даже прослезится от избытка чувств, однако довольно быстро забывает об этом. Но ведь впечатление, от которого он плакал, всё-таки было. Человек этот, пусть на краткий миг, но вкусил прекрасный целительный яд, пригубив который, готов был обнять даже соседа, с которым вчера чуть было не подрался из-за клочка земли.

И кажется мне, что искусство — дар, который Бог даёт разумному животному, шанс, с помощью которого оно сможет стать когда-нибудь настоящим Человеком. И, может быть, именно в этом — неспешном, постепенном, незаметном приобщении к прекрасному — преодолеем мы доставшиеся нам от природы звериные черты и сможем, наконец, сказать о себе, что мы — Божьи создания. Ведь писал же ещё двести пятьдесят лет назад великий Жан Жак Руссо: «Всё прекрасно, когда выходит из рук Творца…»

ПОСТСКРИПТУМ

После того, как двое из прочитавших в журнале «Дон» публикацию «И тогда проступит лик Творца», не сговариваясь, спросили меня: «Так что же, по Достоевскому — красота спасёт мир?», я понял, дабы не быть превратно понятым, написанное необходимо дополнить.

Прежде всего, позволю себе обратить ваше внимание на то, что многажды упоминаемая всуе фраза о спасении мира принадлежит не самому Фёдору Михайловичу, её произносит один из персонажей романа — Ипполит, причём ссылаясь на князя Мышкина. И хотя общеизвестно, что в лице князя Достоевский сделал попытку изобразить «положительно прекрасного» (отметим это знаменательное совпадение) человека, насколько сам автор романа разделял эту сентенцию — ещё вопрос. Оставим его выяснение литературоведам, нам же важно разобраться, насколько сие утверждение соответствует истине.

Что есть красота? В имеющейся у меня Большой энциклопедии под редакцией С.Н. Южакова, изданной до 1917 года, объяснения этого понятия, к сожалению, нет. Пришлось обратиться к менее непредвзятым источникам, в частности, к Большой советской энциклопедии, та отсылает нас к статье «Прекрасное», откуда можно вынести лишь, что это одна из важнейших категорий эстетики, дальше — буржуазное понимание, марксистское… Темно.

Попытаемся тогда воспользоваться одним из первоисточников — мнением того, кто сам творит красоту. Сразу оговорюсь, что можно было бы, конечно, выбрать нечто другое, менее уязвимое, но это просто увеличило бы объём данной заметки и только. Сейчас стали часто цитировать Рильке: «Прекрасное — это часть ужасного, которую мы можем вместить». Но ведь вселенная, этот загадочный, подчиняющийся неведомым законам, хаос, сама по себе не прекрасна и не ужасна, это мы, люди, так предельно субъективно её воспринимаем. Причём, критерии оценки того, что мы называем красотой, всё время меняются вместе с нами: от блеска бус дикаря через платоновские идеи, через объективность прекрасного в эпоху Возрождения до его субъективности (И. Кант).

В таком случае непонятно, как же может спасти мир то, неизвестно что? То, что разные люди представляют себе совершенно по-разному. Недаром ведь существует пословица «На вкус и цвет товарища нет». Посему и попытки последовать мудрому совету Декарта: «Определите значение слов и вы избавите человечество от половины его заблуждений», успехом увенчаться не могут, ибо как же можно точно определить неуловимое значение этого таинственного понятия, когда у разных народов и в разные эпохи существовали не только отличные друг от друга, но и совершенно противоположные идеалы прекрасного?

На одном материке красивыми считались большие глаза, на другом — щёлочки, у кого-то в цене была стройность, у кого-то — тучность, где-то восхищались белизной и чистотой кожи, где-то раскрашивали её во все цвета радуги или покрывали татуировкой. В Европе считали красивыми у женщин маленькую ножку и длинную шею, в странах Азии и Африки доводили этот принцип до абсурда, заковывая ножку в деревянную колодку или с помощью металлических колец удлиняя шею до неестественных размеров и т. д.

Бесстрашно льют воду на нашу мельницу и авторы незыблемо стоящего на марксистских позициях «Краткого словаря по эстетике», изданного в 1983 году: «Представление о красоте исторически изменчиво». И даже самый, вроде бы, «крупнокалиберный» аргумент объективности прекрасного, знаменитое Золотое сечение, ежели верить этому изданию, подкачало: «Нередко предметы, построенные по закону Золотого сечения… даже производят отрицательное эстетическое впечатление». Как видите, и советские издания, как ни странно, могут на что-то сгодиться.

Понятие «красота» условно включает в себя две ипостаси: вещественную, внешнюю — вид предметов, содержание и форма произведений искусства, и внутреннюю — этическую. Говоря о внешней составляющей, следует заметить, что у одного и того же народа понятия о красоте могут сильно измениться даже за очень небольшой промежуток времени: в моде то, что считалось сегодня красивым, через каких-нибудь пять лет будет казаться смешным. Могут сказать, что касается это только вещей, мебели, одежды и т. п. Разрешите не согласиться, мода на тип человеческой красоты, например, женской, такая же реальность, как и мода на вещи. Тому подтверждением могли бы служить тысячи Мэрилин Монро, разгуливающих в своё время по улицам американских городов.

Более того, в пределах одной страны у разных частей её населения могут наличествовать очень разные вкусы. Так в народной среде большинства стран Европы красивой считалась не тоненькая белолицая женщина с маленькими ручками, как того требовали каноны аристократии, а пышущая здоровьем, с крепкими, большими, привыкшими к работе руками.(Почерпнуто всё из того же «Краткого словаря»).

Но ведь кроме этих «групповых» особенностей восприятия есть ещё и индивидуальные, зависящие от пола, образования, возраста, окружения, уровня интеллекта, душевного состояния и пр. То есть, наше понимание красоты характеризует вовсе не её, а нас. Дураки, так сказать, красное любят.

Теперь о второй составляющей. Из определения морали явствует, что в основе её лежит благо некоей человеческой общности. Это позволяет сделать вывод, что, в сущности, нравственность является такой же служанкой общества, как и юстиция: та же система законов, просто неписанных.

В 80-х годах 20-го века на наших экранах шёл фильм о том, как в средневековой Японии нетрудоспособных членов семьи из-за невозможности прокормить отводили на вершину горы умирать голодной смертью. И было это для всех, в том числе и обречённых, в порядке вещей. Япония не исключение, такие обычаи имели место во многих странах.

То, что моральные принципы, исповедуемые людьми, впрямую зависят от условий их жизни и претерпевают изменения с течением времени и изменением этих условий, не вызывает сомнения и доказательств не требует. Кто не слыхал о человеческих жертвоприношениях, храмовой проституции, обычае уничтожать слабых новорождённых… не будем утруждать читателя перечнем, который занял бы не один десяток, а то и сотню страниц. Напомним только женщинам, что их не хоронят теперь вместе с умершими мужьями, а мужчинам, что им не нужно класть своих жён в постель с забредшими на огонёк гостями. Хотя корни этих обычаев лежат на поверхности, в первом случае — это избавление от нахлебника, во втором — необходимость притока свежей крови, например, в изолированном мире Севера.

О «вершине» нравственности — так называемой, коммунистической морали, тоже, думаю, особенно распространяться не стоит. Слишком свежо в нашей памяти то, что, используя выражение одного из создателей этой «вершины», представляло нечто «формально правильное, а по существу — издевательство». Добавим только — и убийство.

Здесь вполне уместен вопрос: ну, а как же христианская мораль? Чем она вам не угодила? Согласен, всем хороша, но — не всем, точнее — не для всех. Ведь речь идёт о спасении всего мира, а в нём, кроме христианства, существуют и другие религии, проповедующие нравственные принципы, отнюдь не всегда согласующиеся с требованиями этой конфессии.

Получается, что единого критерия прекрасного пока что не существует.

Но давайте предположим на мгновение, что мы не правы, произошло чудо и все живущие на Земле как один человек пришли к единому представлению о красоте во всех её проявлениях. Как же, собственно, должна она спасти мир? Своим присутствием, то есть внешней красотой и благородством поступков? Но примеры их проявления мы видели и раньше, наблюдаем и сейчас, но совершенно ничего в нашей жизни они не меняют. Очевидно, дело в насыщенности ими жизни, то есть в количестве прекрасного, используя «крылатое» выражение, на душу населения: чем больше, тем лучше.

Обратимся к данным науки. Проводились опыты, при которых в определённую зону мозга животного (в данном случае — крысы) вживлялся электрод. При нажатии одной из педалей в мозг животного поступал электрический сигнал, вызывающий ощущение наслаждения. Крысы, освоившие это приспособление, постоянно нажимали на педаль, забыв о еде и питье, и заканчивали свою жизнь, лёжа на вожделенной педали, голодной смертью.

— Но мы-то всё-таки животные разумные, — возразят мне, — мы сообразим, что наслаждение — наслаждением, но и подкрепиться не мешает. Пожалуй, так, но в остальном, боюсь, поведение человека не отличалось бы от поведения неразумного животного. С античных времён существует учение — эвдемонизм, гласящее, что тяга к счастью является основой всех человеческих желаний. Ну, а ежели счастье (наслаждение) может быть достигнуто простым нажатием рычага, человек, именно вследствие того, что обладает разумом, тем более сообразит, что нецелесообразно добиваться счастья другим, более трудным способом.

Следовательно, живя в совершенном, полном красоты и гармонии мире, человек не в состоянии будет применять те качества, которые, возвышая над животным, и делают его человеком, что должно привести в конце концов к деградации и исчезновению его как вида. То есть, в совершенном мире человеку просто нечего было бы делать.

«Неумеренное увлечение красотой… доводит людей до чудовищных эксцессов. У человека, одержимого жадностью к прекрасному, атрофируется чувство истины и справедливости», — подтверждает Ш. Бодлер. Тот, кто знаком с его биографией, поймёт, что свидетельству этого человека можно верить.

Таким образом, попытки выставить красоту в качестве этакой панацеи, проваливаются. Всем известно: то, что в малых дозах лекарство, в больших оказывается ядом.

А вот, что пишет в книге «Подводя итоги» С. Моэм: «Красота — тупик… В величайших произведениях искусства всё было достигнуто, мне ничего не оставалось добавить… Мне казалось, что красота подобна горной вершине: когда достигнешь её, больше нечего делать…» Признаюсь, у вашего покорного слуги в одном стихотворении есть нечто, перекликающееся с обоими вышеупомянутыми авторами:

Нам красота полезна, как мышьяк,

Губительна чрезмерность в дозировке, —

и далее:

Я в совершенстве — вижу завершённость,

Конец пути, блистательный тупик…

Прошу извинения за автоцитату, но, не скрою, приятно, когда твои мысли совпадают с мыслями таких умных людей.

Кстати, ещё о тупиках и лекарствах, то есть о полезности прекрасного. В моём послевоенном детстве конфету я получал всегда с большим куском хлеба: чтоб и сладким, вроде, полакомился и наелся быстрее. Система испытанная, я до сих пор всё сладкое, вплоть до арбуза, с хлебом ем. Так нас приучали к полезности приятного. То же и в отношении красоты, мы привыкли считать, что она обязана быть полезной. Я же, грешник, убеждён в совершенной бесполезности прекрасного. Самое интересное, что родимая БСЭ, возможно, и с тайным скрежетом зубовным, поддерживает меня в этой крамоле: «В отличие от утилитарно-полезного восприятия, прекрасное носит бескорыстный характер».

Лорд Генри Уоттон, персонаж романа «Портрет Дориана Грея», утверждал, что необходимы только бесполезные вещи. На бытовом (животном) уровне необходимость вещи действительно определяется её полезностью, на уровне же человеческом возникает всё большая потребность в вещах бесполезных, таких, как красота, совесть, долг… и парадокс лорда Генри становится не истиной даже, а трюизмом. Воистину: «Когда б природу ограничить нужным, мы до скотов спустились бы…» Шекспир, «Король Лир».

Конечно же, прекрасное (как и отвратительное) наряду с другими факторами участвует в формировании человека, но не как одна из основных причин, а как катализатор, пусть и очень слабый, поскольку блаженство и умиротворение, вызываемые им, хрупки и кратки. Для человека важна не столько сама красота, сколько его путь к ней.

В блестящей статье, напечатанной 07.02.96 года в «Литературной газете» Фазиль Искандер сетует, что до тех, кому она нужней, то есть до широких народных масс, культура доходит слишком медленно. А ведь умение воспринимать красоту — одна из составляющих культуры. На возражение, что народ сам является творцом культуры и красоты, чему примером служат созданные им песни, сказки, танцы… отвечу, что во-первых, все эти произведения народного искусства есть результат долгого, иногда многовекового отбора. Во-вторых, что народное искусство является одним из корней могучего древа высокого искусства, вкладом народа в его сокровищницу, и именно поэтому, назначение его — быть доступным и понятным всем. Подлинно высокое искусство, всенепременно из этих корней произрастая, является наднациональным и гораздо более труднодоступным, до него нужно расти и расти всю жизнь.

Расскажу всего лишь один случай. 29 января стригусь в парикмахерской, вдруг по радио что-то о похоронах Бродского. Подскакиваю на стуле:

— Что, неужели Бродский умер!

А парикмахер в ответ удивленно:

— А кто это?

Я никого не хочу здесь обидеть, может, в музыке я тоже полный профан, но всё это лишь ещё более подтверждает правоту горьких слов Искандера.

Так откуда же ждать спасения, если даже всесильная, казалось бы, красота не в силах нам помочь?

Вернёмся к мысли, что важна не сама красота, а путь к ней. У того, кто занимается искусством, путь к совершенствованию ведёт через творчество, недаром сказано: «Творчество — ответ человека на призыв Бога» (Н. Бердяев). Далее нас ведёт уже Ф. Кафка: «Творчество для художника — страдание, посредством которого он освобождает себя для нового страдания». Ему вторит Стендаль: «Мыслить — это страдать».

Попытайтесь припомнить в мировой поэзии стихи о счастливой разделённой любви. Лично я могу назвать, и то с натяжкой, только шекспировское, вернее, маршаковское, из 141 сонета:

В своём несчастье одному я рад,

Что ты мой грех и ты — мой вечный ад.

И тут как у Блока — «радость — страданье».

Если ж кто дотошный и раскопает несколько таких стихотворений-исключений, они опять же в который раз лишь подтвердят правило. «Милое глупое счастье с белыми окнами в сад» — немо и всегда таковым пребудет. Но — скорбит Данте, печалится Петрарка, мучается Цветаева, молчит чёрный телефон Заболоцкого, но лепечет можжевеловый куст…

Можно было бы здесь привести тьму высказываний, говорящих о животворной роли страдания, но не станем этого делать, ибо и так предвижу упрёки в злоупотреблении цитатами. Но пусть мне ответят, на что, кроме мнения мудрецов, можно опереться, блуждая в тёмных дебрях подобной темы, где, практически, нет даже светлячков каких-либо объективных мерил?

Но ведь творчество — не единственное поле, где прорастают семена страдания, главная нива — сама жизнь человеческая, осенённая гением Зла, от которого все наши несовершенства и греховность. Но не зла в его доморощенном примитивном понимании, а великого созидающего Зла, без которого и Добра бы не существовало (так неверие в дьявола свидетельствует о неверии в Бога).

В буддизме существуют четыре благородные истины: истоки страдания, страдание, путь к излечению и излечение. Вот, по-моему, тот случай, когда конечная цель — ничто, поскольку нами, грешными, не может быть достигнута, а движение к ней — всё.

Мир устроен таким образом, заметил в своей «Этике» Б. Спиноза, что все вещи хотят продлить своё существование. Человек — одушевлённая вещь, не исключение. Страдания, которые мы испытываем, это результат действия боли, боль же, в свою очередь, есть реакция организма на возникшую его существованию угрозу. Боль физическая предупреждает о недомогании тела, душевная — о разладе в душе.

Вот, наконец, он — искомый единый для всех и единственный объективный критерий.

Предвижу совершенно резонные возражения: — Как же так, две страницы назад вы вполне обоснованно утверждали: «То, что в малых дозах — лекарство, в больших — яд», — а теперь, когда для подтверждения вашей концепции выгодно, вы забываете об этом принципе и утверждаете, что боль и страдание — вещи необходимые и чем больше их в нашей жизни, тем лучше. Уверяю вас, автор ни в коем случае не хотел сказать именно этого. Естественно, в жизни, независимо от нашего желания, переплетаются и счастье и горе, но если бы наше существование было заполнено одними страданиями, оно превратилось бы в ад на земле. Имелось в виду, что боль не позволяет оставаться на месте во всех смыслах: ни физически, ни духовно.

Потому-то страдание в бесконечное количество раз активней и действенней умиротворяющего, парализующего (смотри опыт с крысами) наслаждения, вызываемого прекрасным.

И о чём спорить, если Бог-сын спустился некогда на землю, дабы спасти род человеческий именно через страдание, пытаясь вызвать со-страдание в наших заблудших душах?!

КОРНИ

Всё не знал, как подступиться к этой теме, как начать, да спасибо, случай помог. Вскорости после женитьбы сына беседовали мы со сватом о разных разностях, а он возьми и спроси меня: «На кого бы ты хотел, чтобы твой внук был похож? На Сталина? На Рузвельта?». А свата, к слову сказать, мёдом не корми, вином не пои — дай о политике поговорить. За Сталина ему, понятно, «спасибо». И вышло так, что я не задумываясь, ответил: «На моего отца».

Потом, позже, я попытался вспомнить, что же, собственно знаю о своём отце, и, к глубочайшему стыду, понял, что почти ничего. И повинно в этом, к сожалению и стыду моему, не только смутное и мутное время, когда отцы и матери вынуждены были скрывать от своих детей, для их же безопасности, «неудобные» факты своей жизни. Ведь родители, самые близкие для нас люди, в то же время остаются далёкими незнакомцами. Что мы ведаем об их заботах, интересах и вообще об их жизни? Взрослые их проблемы мы понять просто не в состоянии, доходить до нас что-то начинает лишь тогда, когда сами вступаем в их возраст. Но к этому времени из интересующего нас мы уже ничего не помним, а спросить чаще всего уже не у кого. Занятые своими важными делами мы не замечали в детстве родительской заботы, она была для нас чем-то само собой разумеющимся. Теперь наши дети ведут себя точно так же.

Согласно народной молве ждать благодарности от детей бесполезно, ибо всё внимание и любовь, которых не дождались родители, чада их отдадут своим детям, те — своим… и так, покуда существует род людской. «Смертные… — писал Лукреций, — словно скороходы, передают один другому светильник жизни». Осмелюсь добавить — и любви.

Слышал я, что у казахов каждый обязан знать шесть поколений своих предков, а в крохотной и холодной Исландии — даже семь. Маленьким народам необходима сплочённость, то, что Виталий Сёмин называл высоким сопротивлением сжатию, иначе они просто исчезнут с лица земли. И память тут играет огромную роль. У больших наций в подобной памятливости, вроде бы, нет необходимости. Но — только вроде бы.

Я когда-то не мог понять пушкинских строк:

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу —

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Почему не к родителям, а к их гробам, и не к дому, а к пепелищу? А дело в том, что дом, родители — это сегодня, а Пушкин имел в виду не только сегодня, а и вчера, и завтра — вообще память. Везде и во все времена славные предки были предметов гордости живущих, за исключением времён бунтов и революций. Зато разбойникам и прочим лиходеям не то, что предков, фамилии своей упоминать не следовало, посему и записывали их с их же слов Иванами, родства не помнящими.

Любому нормальному человеку всегда интересно, откуда есть пошла Русская земля и он сам? И пущай премудрые генетики доказывают при помощи своих спиральных закорючек, что пошли все земли, в том числе и Русская, и всё их население — из центральной Африки, а праева и праадам были чернокожими. Пускай, мы же не расисты какие-нибудь, но очень уж это далеко и абстрактно. Хочется чего поближе, чтоб пальцами можно было потрогать.

И вот держишь ты в руках классически пожелтевшую фотокарточку на паспарту с золотым тиснением «Фотографъ Яковъ Гротъ», на коей изображён невесть кто, может дед твой, может прадед, вглядываешься в лицо и вдруг понимаешь, что ты — часть его. А ты о нём, выходит, и о себе тоже, ничегошеньки не знаешь. Молодёжь нынче, к сожалению, избытком эрудиции не блещет, поелику читать сейчас, как просветил меня один из моих молодых знакомых, не модно. В наше время, понятно, вода мокрей была, но народ всё же знал поболе, спроси, как звали ассирийского царя, у которого была библиотека в 20 тыщ томов, или даже прозвание коня Александра Македонского — каждый второй ответит. А попытайся выяснить у этого эрудита, как звали хотя бы одного из его прадедов, в ответ — недоумённый взгляд.

Так что же я знаю о своём отце? Родился он в 1897 году в селе Яски, что в Одесской области. Отец его — Георгий Леонидович (так эти два имени и чередовались от прадеда к правнуку — моему сыну) был сельским старостой, дружил с одесским губернатором, частенько охотились вместе. Односельчане говорили, — Як Буравчук схоче, так и будэ! — А хотел Буравчук, видать, многого, так при живой жене, моей бабушке, к стыду своему, (ох, частенько придётся мне повторять эти слова) ни имени, ни возраста её я не знаю, жила у них дома повариха, его полюбовница. Отец мой человеком был добродушным, но по младости, видно, вспыльчивым и однажды в отмщение за материнскую обиду всадил этой кухонной особе в место, откуда ноги растут, соли из ружья. Благодаря дедовым связям до суда дело не дошло, но из пятого класса гимназии отца выперли. Наверное, потом он всё же доучился, в документах везде говорится — образование среднее, а если и нет, то в жизни это ему совершенно не помешало. Что касается знаний, так то ли учили при проклятом царском режиме получше, то ли память у отца была отменная, но через много лет (мне — 10, ему — 60) рассказывал он на латыни что-то о переходе Ганнибала через Альпы. Хотя память — штука сложная. Ваш покорный слуга и сейчас, через 44 года после окончания школы в состоянии отбарабанить что первые 18 элементов таблицы Менделеева, что ряд активности металлов, а ведь в особенной любви к химии в школе замечен не был.

Отношения между отцом и дедом, как я понимаю, были натянутыми. Особенно после инцидента с поварихой. Дед, очевидно, выговаривал отцу, что тот, дескать, позорит фамилию. Совсем как отец Ахматовой, правда, по несколько иному поводу. А отец (наш) в ответ, — Подумаешь, фамилия! Деревенские обыватели, прозябающие в дыре! — Тут видно дед закусил удила и при помощи своего друга — губернатора начал наводить справки в Министерстве иностранных дел и, почему-то, Синоде. Выяснил, что смог, принёс домой и ткнул носом строптивое чадо. И оказалось, что род наш восходит (за что купил…) аж к византийскому императору Льву VI Мудрому. Вот те на. Те, кто помогал в розыске информации, по словам деда, сами были «премного удивлены». Всё это мне совсем недавно рассказал старший брат, то ли сам видел записи отца, то ли тот ему рассказывал. — Что ж до этого молчал? — Забыл, — говорит. И тут меня проняло, — Ну, что, ты же так жаждал узнать свои корни? Так вот тебе, получи! Аж с 9-го века, ещё до крещения Руси. Фантастика! А что вот так легендарно, былинно, так с этих времён иначе и не бывает. Оченно желательно, конечно бы, как-то поплавней, постепенней, в разумной последовательности, вроде как, Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, ну и т. д. А тут — бах! — из 9-го века в 21-й. Собственно, ничего особенно поразительного в таком повороте событий нет, математики давно подсчитали, что уже в 9-ом или 12-ом колене все живущие на земле — родственники, следовательно, если придерживаться этой теории, шансов быть потомками, что мудрого правителя, что глупого скотника, у любого из нас совершенно одинаково. Но, что греха таить, потомками, пусть даже и гипотетическими, мудрого государя быть всё-таки приятней. Я на всякий случай поглядел в энциклопедии: «Лев. В Византии. Наиболее значительны: Лев III Исавр и… пожалуйста — Лев VI Мудрый, император с 886 года, из Македонской династии». Значит, действительно был такой, а дальше — что правда, что нет, узнаем уже навряд ли. Но, видно, недаром всё же я в себе чувствую громадные запасы ума, помните — у Марка Твена?

Именовал себя дед Георгий по тогдашней моде — Жоржем, и я сейчас, повзрослев, несколько иначе, чем прежде, воспринимаю неоднократно рассказанный отцом анекдот. Приезжает в Одессу деревенский парень и встречает на Дерибасовской, естественно, односельчанина, недавно перебравшегося в город. — Здорово, Грыцько! — Да ты що? Теперь мэнэ так не называй, я теперь не Грыцько. — А хто ж ты? — Я теперь Жорж. — Приезжает парень домой и рассказывает, — Видел я в городе Грыцька, так вин теперь не Грыцько, а Ёрш!

А в деревне, что Георгий, что Григорий, всё одно Грыцько.

Расписывался дед Жорж так: «Бурав», а вторая часть, «чук» — внизу и перпендикулярно первой, (изображая фигуру, напоминающую бурав) видно, осознавая, что пошла наша фамилия от этого корня — «буравить». Насколько характер носителей фамилии соответствовал её смыслу, не знаю, известные мне — особенным упрямством, вроде бы, не отличались. Впрочем, если спросить об этом мою жену, ответ, боюсь, будет несколько иным.

Появился я на свет, как и старший брат, в маленьком украинском городке Ананьеве, тоже в Одесской области, на улице Пролетарской, 66, в выбеленной известью хате под соломенной крышей. Такие, столь не характерные для моего повествования подробности, появились благодаря тому, что я имел счастье однажды, в возрасте лет восьми, побывать в этом благословенном месте. Осталась в памяти идиллическая речка, полузаросшая камышом, и плоскодонки по берегам. В том же городке жили три тётушки отца, наверное, по матери. Как сейчас вижу: приоткрыв от старания рот, стараюсь аккуратно выводить на очередной праздничной открытке, — Дорогие тётя Оля, тётя Агата и тётя… (забыл), поздравляю Вас… желаю… — и всё большими такими буквами, чтоб писать поменьше. У кого-то из этих тётушек был сын — Сергей Парамонов, отца двоюродный брат. К новой, советской, власти он отнёсся отрицательно (он всегда был контра, — как потом уже как-то обмолвился отец, т. е. по теперешним понятиям, человек трезво и правильно смотрящий на вещи) и, скорее всего, ещё с первой волной эмиграции уехал из России. Обосновался родственник в конце концов аж на другом континенте, в далёкой Австралии, по профессии был он профессор энтомолог. Помню его фотографию, стоит на веранде своего дома в летней шляпе и с биноклем в руках. Переписывалась с ним тётя Лида, родная сестра отца. Фамилия её была по мужу Догаева, т. е. не такая, как у нас, и семьи у неё не было, а родители переписку вести боялись, шутка ли — родственники за границей? Австралийский родич сначала всё удивлялся, — Почему Лёня (отец) не хочет поддерживать отношения? — Но позже, видимо, уяснив обстановку, написал по этому поводу, — А впрочем, я его понимаю.

Те немногие, кто ещё остался из старшего поколения, должны хорошо помнить эти гигантские анкеты, в которых выжималось всё. Есть ли родственники за границей? Был ли кто-нибудь из членов семьи на оккупированной территории? Был ли кто за границей?.. И много ещё чего, позволяющего подвести любого гражданина страны, где так вольно дышит человек, под любую статью УК. Был бы человек, а дело найдётся! — главный принцип того времени. Кроме насекомых, интересовался Сергей Парамонов историей, написал и издал за рубежом под псевдонимом Сергей Лесной две книги: «История руссов в неизвращенном виде» и «Откуда ты, Русь?» В этих своих работах он подверг полному пересмотру историю Руси, написанную, по его выражению, немцами. Книга «Откуда ты Русь?» недавно была издана в России, в Ростовском издательстве «Донское слово» и ваш покорный слуга её, конечно же, приобрёл и прочёл. Не будучи специалистом в области истории, об истинности концепции, предложенной автором, судить не берусь. Но сам факт столь преданного служения Родине отвергнутым ею сыном говорит, что с отцовской стороны средь наших предков есть люди, родством с которыми можно гордиться.

Всё это было уже напечатано в моей книжке «Сумерки», когда, начав готовить эту заметку к переизданию, вспомнил я о возможностях, предоставляемым Интернетом и решил ими воспользоваться. И вот что выловил во всемирной паутине о С. Парамонове совершенно до этого не подозревавший о его существовании человек, которому я премного благодарен за его труд. Цитирую. «Сергей Яковлевич Парамонов (1898 — 1968) Русский эмигрант, историк и писатель. Профессор в институте по индустриальным и научным исследованиям её величества королевы Великобритании Академии наук. Этот институт расположен в г. Канберра, в Австралии. В нём и поныне находится архив учёного. Родился в Харькове, окончил Киевский университет в1917 г. Дипломированный биолог (энтомолог), доктор наук. До 1941 года занимал пост директора Зоологического музея АН Украины. В 1941 году не эвакуировался, подобно коллегам при наступлении фашистских войск, решив спасти коллекцию Зоологического музея. Его вместе с музеем отправили в Германию. Он был вынужден, по существу находясь под арестом, сопровождать коллекции музея в Польше и Германии, где пытался уберечь их от разграбления. Он не побоялся подать жалобу, когда стали пропадать ценнейшие экспонаты. Благодаря его стараниям коллекции были спасены и впоследствии возвращены в Киев. Самого же учёного-антифашиста эсэсовцы бросили в концентрационный лагерь Мюнден, где он просидел четыре года. Освободили его части Британской армии в 1945 году. С 1945 года жил в Париже и Лондоне… С 1955 по 1966 гг. под псевдонимом Сергей Лесной выпустил четыре ярко написанные, добротные по подбору материала книги, посвящённые древней истории славян и, прежде всего, Велесовой книге». Вот так.

Закончу о сестре отца — тёте Лиде. Под старость она списалась с давним знакомым, вышла за него замуж и уехала к нему в Одессу. А свои полдома отец уговорил её подарить мне, — Жорка женился, жить ему негде. А у тебя всё и так есть. Сделай племяннику доброе дело. — Так я стал хозяином домовладения на улице Скачкова, 24, в шести домах от отчего дома. Здесь у нас родился сын, которого мы назвали в честь и в память отца — Лёней. А тетушка так больше в Ростов и не попала.

На этом скудные сведения об отцовской ветви нашего генеалогического древа, к сожалению, исчерпываются.

Мама — Екатерина Георгиевна, родилась в 1906 году в г. Григориополе, теперь это в т.н. Приднестровской республике. Отца её, своего дедушку Георгия Иустиновича Вердиш я никогда не видел, да и не мог: он умер в1922 году, заразившись тифом после посещения больной родственницы. Похоронен он в ограде городского храма, в котором он был благочинным, это означало, что ему административно подчинялись церкви в нескольких сёлах: Дороцкое, Дубоссары, Кошица, Погребы, Перерытое, Коржево — целая церковная епархия. Его жена, наша бабушка по материнской линии, Александра Васильевна Вердиш (девичья фамилия — Полянская) даже в Ростове с нами успела пожить, запомнилось только, что добрая была и петушков мне складывала из бумаги. В молодости закончила она епархиальное училище и была достаточно образованной: знала языки, музицировала.

Фамилия «Вердиш» согласно семейной легенде происходит от молдавского (румынского, латинского) слова «Verdi», что означает «зелёный», «лес». Однако никаких сведений о наличии в нашем роду представителей национальностей, говорящих на романских языках, я не нашёл, кроме разве что того факта, что половина моих дядьёв и теток отличались не характерной для славян смуглостью. А как красиво могло бы быть: чуть ли не родственники… ну ладно, пусть однофамильцы великого композитора!

В день, когда бабушка умерла, в 1952 году, меня увезли к кому-то из родни. Но некоторое время, видимо под впечатлением невозвратимости из смерти, я играл с двумя своими игрушками — сделанным умелыми бабушкиными руками клоуном и овеществлённой на днях мечтой — плюшевым медвежонком — в такую игру. Они приходили ко мне и плакали, — Не хотим умирать! — Я делал руками над их головами какие-то пассы, — Всё, не плачьте. Вы никогда не умрёте! — они радовались, успокаивались, и игра шла своим чередом. Не знаю, как с клоуном, но медвежонка я не обманул, недавно нашёл его на чердаке — целёхонек.

Брак бабушки и деда был, скорее всего, сословным, т.к. и прадеды мои — Иустин и Василий, тоже были священнослужителями, то есть, в какой-то мере, браком по расчёту. А как же любовь, которая, по словам апостола Павла, никогда не перестаёт? Но это любовь — вообще, а о каждой в отдельности задолго до апостола в древней Индии говаривали, — И в разлуке проходит любовь, и от частых встреч проходит любовь, и просто так проходит любовь. — В наше время профессор клинической психологии в г. Брауншвайге Курт Хальвег приводит данные японских учёных, сравнивающих несколько пар из Америки, сочетавшихся браком по любви, и пар своих соотечественников, вступивших в брак по выбору родителей. Вначале более довольными были американцы, зато через десять лет — японцы.

Видит Бог, я как мог, защитил союз дедушки и бабушки, может, мне хоть это когда-нибудь зачтётся? А были ли они счастливы? Скажу только, что было у них 12 детей, прямо как святых апостолов, а там — судите сами.

У бабушки Саши был родной брат — Алёша Полянский, который жил в Киеве. Я однажды побывал у него, остались в памяти дом с большим садом, кусты чёрной смородины, всамделишная шашка на ковре и соседский мальчик Дима, лет на шесть старше, подаривший мне предмет мечтаний любого пацана — перочинный ножик с несколькими лезвиями, штопором (?), шилом и ещё чем-то очень нужным. Удивила жёлтая вода Днепра, пуще — водица, с высоченными соснами и горами муравейников из сосновых иголок. Сын этого моего дедушки Алёши, дядя Юра, окончивший консерваторию по классу виолончели, стал впоследствии заведующим кафедрой народных музыкальных инструментов в этом учебном заведении и принимал у себя в доме Ростроповича в годы его опалы.

Кроме Алёши, у бабушки было ещё три брата и две сестры (семьи, как видите, тогда были намного поболе, чем нынешние, видно родители были в состоянии прокормить такую, по теперешним понятиям, ораву), так что родичей наших, что Полянских, что других фамилий, много разбросано по незалежной Украине.

Из двенадцати детей бабушки деда выжило восемь, один — Витя, живший в Кишинёве, пошёл по стопам родителей — в священники, (об этом, естественно, никто из нас, детей, не знал) четверо — Лена, Толя, Вася и Катя (наша мама), закончили гимназию и работали учителями. Тина (Валентина) стала агрономом, начальником контрольно-семенной лаборатории в селе Долинское, тоже Одесской области. Ах, как же я мчался во время своих приездов к ней (скорее всего просто рысью, но мне-то казалось — со страшной скоростью, тем более, когда мне, случалось, доверяли вожжи) на её двуколке по просёлкам между полей, которые требовалось осмотреть. Но не будем отвлекаться. Двое самых младших — Сева и Серёжа, дабы не провоцировать сложности из-за «поповского» происхождения, чтобы поступить в вузы стали писать в анкетах, что они — «из рабочих» и что их только двое, других братьев и сестер, дескать, нет. В те времена на любого можно было по части происхождения найти какой-то крючок, не могли же все 200 миллионов граждан нашей благословенной страны быть потомками только пролетариев, поскольку страна была не в состоянии до Октябрьского переворота жить без чиновников, купечества, крестьян, преподавателей, юристов, военных и т. д. Так, когда один из моих дядьёв-пролетариев ссорился с женой, и начинал вспоминать ей, что она, мол, дочь кулака, то получал в ответ, — Мне-то что сейчас? А вот ты — поповский сын. Узнают — сам понимаешь! — Поскольку инициатору разбирательства действительно было что терять (а был он освобождённым парторгом проектного института), дискуссия на этом заканчивалась. И уже много лет спустя, когда собирались на Новый год, обычно у дяди Севы, (у него день рождения был 3 января), нам, детям, не говорили, что мы родственники, чтоб не проболтались. Просто — хорошие знакомые и всё.

Оказывается, чтобы стать Иваном, родства не помнящим, — деревом без корней, вовсе не обязательно быть бандитом или беглым каторжником, окажись потомком священнослужителей или дворянского рода — вполне хватит. И как мы сейчас можем судить старших, если в их времена священнослужителей и их детей попросту уничтожали? А крещёных в церкви — «звездили», был такой советский обычай, который вроде бы отменял обряд крещения. При этом и имя давали другое, так, мой двоюродный брат был «озвездён» и получил новое имя — Георгий. С тех пор чужие зовут его Вячеславом, такое имя он при крещении получил, оно же и в паспорте записано, а свои — так и зовут Жорой. Хорошо, хоть имя божеское выбрали, а то ведь были Генлины (генеральная линия партии) и Револьты и даже Мэлоры (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция).

Сейчас тётушки мои и дяди все, почитай, в земле, а дети их и внуки населяют российскую землю от Дагестана до Петербурга, да ещё и в теперешних заграницах проживают — в Одессе, Киеве и Кишинёве.

Вот мы и к нашей семье постепенно подошли. Работали родители учителями в младших классах, отец — в украинской, мама — в молдавской. Отец так рассказывал о своих педагогических буднях: поднимает ученик руку, — Леонид Грыгорьевич, а Петро мэнэ колэ пером у жопу! — Сосед по парте толкает жалобщика, — Да хиба можно казаты «у жопу»? — А як же ж трэба? — У сраку. — И так далее, et cetera…

Поженились родители, поздно, в 1940 году, отцу — 43, маме — 34. На наши вопросы по этому поводу отец туманно отвечал, — Время такое было. — И всё. Познакомились они на курсах учителей в г. Балта. А до этого на каком-то общем собрании учителей дядя (?) отца — Волков, он был инспектором по школам, показал ему маму и сказал, что она — какая-то его (Волкова) дальняя родня. Потом уже в Балте отец сам подошел к маме и сказал, что знает её со слов своего дяди. Во время курсов жили они при тамошней школе, там познакомились поближе. Потом отца отозвали на военные сборы как офицера по обучению, он пропустил несколько дней и попросил тетрадочку с записями — переписать (предлог такой выдумал — комментарий мамы). А мама заволновалась — может, что проверить хочет? Время-то какое было? (Опять — время!) Но тетрадь всё-таки дала. Так и поженились, было это в Григориополе. Как раз военкомат договорился с нашей мамой, что заберёт их большой поповский дом, а взамен даст поменьше. Даже обещали доплатить, но мама за деньгами не пошла, так как взамен тоже дали большой дом — шесть окон на улицу. Потом переехали в город Ананьев Одесской области.

С весёлым времяпровождением, называемым войной, отцу сильно повезло: воевал он и в Первую Мировую, и в Гражданскую, и в Финскую, и в великую Отечественную. В Германскую дослужился до прапорщика, что впоследствии послужило одной из причин нашего переезда в Ростов. Кто-то из особливо бдительных землячков периодически сообщал, что «Буравчук — царский официр», после чего Буравчук оказывался в ДОПРе, тюрьме или другом учреждении аналогичного профиля. Другие земляки помогали, в результате его отпускали, и так до следующего раза. Наконец кто-то из друзей посоветовал: «Уезжай, Лёня, бо тебя тут все знают и жизни спокойной не дадут!» Так и оказались мы в Ростове. Здесь тогда жили две мамины сестры, Лена и Толя (Капитолина), обе работали преподавателями, причём, тётя Лена стала впоследствии моей первой учительницей. Как всё-таки, интересно, что в жизни существует мода на всё: одежду, обувь, стиль жизни, имена… Во времена Л. Толстого, например, окрещённого русским именем Степан называли Стивой, Дарьей — соответственно, Долли, и т. д. В 30-х годах 20-го века в ходу были такие уменьшительные от мужских имён Николай, Владимир, Георгий как Кока, Боба, Гога, Волька, (помните в «Старике Хоттабыче» Лагина?) или женских Мария — Мура (в блатной песне это всесоюзно известная Мурка), Капитолина — Капа, (в семье бабушки — Толя), Валентина — Тина и пр. Теперь тоже периодически возникает мода на определённые имена: Валерий, Денис, Даниил, почти у каждого имеются свои, домашние варианты этих имён, но общеупотребительных уменьшительных форм отчего-то не возникает. Всё, согласно общемировой глобализационной тенденции, закономерно стремится к усреднению.

Было мне во времена великого переселения в Ростов целых полгода, вагоны были сверхпереполнены людьми, те, кто не вмещался, устраивались на крышах, лютовали клопы, но ради высокой чести именоваться ростовчанином я стойко всё это перенёс.

О военных своих одиссеях отец очень не распространялся. О войне 1914 года, знаю со слов брата, что поручили отцу уже в смутное революционное время привести куда-то эшелон. По мере продвижения к пункту назначения состав неоднократно останавливали и сильно облегчали все, кто только мог — у всех оружие, у всех — власть. В конце концов, поняв, очевидно, что дело может кончиться плохо, отец собрал подчинённых и объявил, — Эшелон дальше не пойдёт! В этих вагонах — продовольствие, в этих — обмундирование, берите кто что хочет и — по домам. А я, как младший, запомнил об этой войне только солдатскую песенку, которую певал мне отец:

Полторы копейки в день,

Куда хочешь, туда день:

И на шило, и на мыло,

И чтоб выпить на что было.

Вашему покорному слуге и тогда уже почему-то особенно нравилась последняя строчка.

О службе во 2-ом Кавалерийском полку у Котовского отец говорил только, что Котовский был обыкновенный бандит, просто числился на службе в Красной Армии.

Знаю, что перед началом Великой Отечественной войны отец был в звании старшего лейтенанта. Почему его сразу не мобилизовали, я сначала не сообразил, потом дошло, что он был уже непризывного возраста. Вышло, что оказалась наша семья — мама, отец и старший брат Валерий (по-домашнему — Валя), родившийся в 1940 году, на оккупированной территории. В немецких учреждениях отец не служил, поскольку исхитрился наладить варку мыла из смеси каустической соды и подсолнечного масла. Во время войн мыло всегда было в цене, за счёт этого наша семья и жила. Да, совсем забыл (мне это тем более не трудно, поскольку меня тогда ешё на свете не было), ещё у нас тогда была пасека, сколько ульев — не знаю. Оставшееся после неё наследство — дымарь (такая штука, вроде цилиндрического чайника с мехами как от гармошки, в нём разжигали щепки, а дым мехами выдували на пчёл, чтоб не мешали работать) послужил нам и в Ростове, чтоб комаров из беседки выгонять. Эти подробности мне поведал двоюродный брат, тот самый, которого «перезвездили» из Вячеслава в Георгия.

Окна дома, где мы тогда жили, выходили в какой-то немецкий склад, и этот брат Жора с нашим отцом по ночам зимой всовывали длинные и толстые дубовые брёвна, хранящиеся на складе, в окно и распиливали их на дрова. За такую самодеятельность немцы, ежели б поймали, расстреляли бы сразу.

Дальше пробел. Когда отец попал на фронт, я не знаю, знаю только, что воевал в составе 13-ой Гвардейской стрелковой Полтавской ордена Ленина, дважды Краснознамённой, Орденов Суворова и Кутузова 2-ой степени дивизии — рядовым. Видно, из-за того, что был в оккупации. Потом, благодаря гимназическому образованию, «повысили» его до писаря, а почерк у него в самом деле был красивый, старорежимный ещё, самый что ни на есть писарский. Затем, неведомо почему, снова стал стрелком. Воевал на 1-м Украинском фронте, был ранен в левое предплечье, освобождал города Ченстахов (Матка Бозка ченстаховска), Сандомир, Бреслау, Дрезден и Прагу. Принимал участие в форсировании рек Висла, Одер, Нейсе и Шпрее, за что имеется благодарность от, тогда ещё маршала, Сталина. Все эти сухие сведения взяты из отцовского военного билета. Там же запись, что он награждён двумя медалями: «За освобождение Праги» и «За победу над Германией», но они в своё время вручены почему-то не были, а после отец говорил, что они ему без надобности. Сдаётся мне, что, пройдя в полном смысле этого выражения и огонь, и воду, сумел он выдержать и испытание медными трубами — не соблазнился звяканьем наград. Да и возраст (50 лет) этому уже не способствовал.

И, коль уж речь зашла о медных трубах, стоит сказать, что с духовыми отец был «на ты», у Котовского на какой-то трубе в боевом оркестре играл и вообще был музыкально одарён, мелодию голосом читал с листа. Картинка из детства: папа наяривает на скрипке (а он и это умел) что-то весёлое, а я танцую вприсядку, падаю, головой больно ударяюсь о дверь, плачу… Небось, поэтому и запомнил. Скрипка, как гласит семейное предание, была куплена в Одессе на Привозе, посему на ней до последних её дней красовалась наклейка, из коей следовало, что изготовлен инструмент в Италии неким мастером по фамилии Страдивари. Только текст надписи сделан был почему-то не на итальянском, а на русском, очевидно для того, чтобы данный факт уразумел каждый.

А много позже, году в 1962-м, произошло вот что. Купил отец, возможно с первой полученной пенсии, шикарный по тем временам макинтош и перед каким-то праздником отправился в нём да серой фетровой шляпе в школу. Пацаны на школьном дворе увидели его да как закричат, — Хрущёв идёт! Хрущёв идёт! — и к директору. А отец тогда уже действительно был немного полноват и в новом парадном облачении несколько смахивал на нашего дорогого волюнтариста. Пожалуй, это был в его жизни единственный случай, когда судьба в лице народной молвы так высоко его вознесла.

Под какой-то юбилей выдали в школе премию и отец загулял: купил на толкучке баян и самоучитель игры на нём. И выучился, причём не только сам, но и меня «дотянул» до «Карело-финской польки» и вальса «Над волнами». Ноты новомодных песенок: «Подмосковные вечера», «На побывку едет молодой моряк» и пр. приобретались тоже на толчке, переписанные красивым почерком (какая там множительная техника!) по рублю за экземпляр (до 1961 года, естественно). Из-за этого баяна мать с отцом недели две не разговаривала. — Столько денег потратил! И на что?!

О, женщины, женщины! Обойтись без них так же трудно, как и… но это, кажется уже кто-то говорил задолго до меня. Отец воспринял бойкот философски и со свойственным ему юмором, — И что она такая вредная стала? Как женились, такая весёлая была… А я был как цветок, это она меня загубила!

А столь желанная мамой польза от приобретения этой совершенно ненужной вещи всё же была обретена, отец благодаря баяну стал вести в своём классе уроки пения.

Мама же, видно и правда, была в молодости весёлой, хотя кто в эту пору бывает грустным? Она до старости сохранила склонность к розыгрышам и разным безобидным авантюрам. В детстве, по её рассказам, переодевалась в мальчишку и заправляла турусы на колёсах тем ухажёрам старших сестёр, которые им не нравились, чтобы отвадить. Женихи, скорее всего, догадывались и подыгрывали ей, но полученную информацию учитывали: отрицательный результат — тоже результат.

Григориополь, город, где жила мамина семья, был чем-то вроде небольшого Вавилона, столько всего было в этом котле намешано: русские, украинцы, молдаване, евреи, гагаузы… И дома у нас, в Ростове, звучали отзвуки этого интернационала: вместо слова «беспорядок» говорилось «гармидор» или ещё того заковыристей «рейвах», чердак именовался «горище», выражение «не заметено» превращалось в «не замитано» и так перечислять можно было бы долго. В том случае, когда нам с братом не следовало что-то понимать, родители переходили на молдавский, но и мы приноровились и знали уже, что «лакулкат» означает спать, а «ламынкат» — есть. И сейчас помню румынско-русскую билингву, которую часто повторяла мама: «кинули — собака, сосуит — полезла, ла фэрясты — на окно, амынкаты — съела, лапти (а может — лакти) — молоко». А за коронную мамину фразу, — Я не имею что одеть! — в любом одесском дворе нас признали бы своими.

Возможно за это, а ещё за то, мать по привычке демонстрировать, что мы — безбожники, а отец просто из природного трудолюбия, на Пасху, Троицу и другие религиозные праздники работали по дому и не отмечали, как все, соседи между собой называли нас ласково жидами. А я так и не прочь, чтобы во мне оказалась толика этой крови — не самая глупая нация. Хотя, возможно, во мне так оригинально проявляется антисемитизм. У Черчилля как-то спросили, — Как у вас в Великобритании с антисемитизмом?

— У нас его нет, — ответил премьер, — так как англичане не считают евреев умнее себя. — Здорово отбрил, недаром Нобелевский лауреат в области литературы. Только следовало бы добавить, что давненько, ещё в 1290 году английский король Эдуард I всех имеющихся в наличии в стране 16 тысяч евреев погрузил на корабли да и отправил во Францию — с глаз долой. Ну, да это так, к слову.

Отношение к религии у наших родителей было более, чем прохладное, до самой смерти не слышал от них ни слова на эту тему. Правда, отец как-то обмолвился, что «что-то там всё же есть, наверное, бывало на войне — справа убили, слева убили, а я целёхонек». Но потом сразу же оговорился: «Впрочем, те, кто был справа и слева, вряд ли со мной согласятся».

Мама закончила свою педагогическую карьеру школьным библиотекарем, на учительство у неё уже не хватало нервов. Я очень любил атмосферу её (да и вообще, любой) библиотеки, обожал возиться с книгами. Мне всегда там было хорошо, как, впрочем, и сейчас. Знал, где что лежит и где схоронено самое-самое — Буссенар, Хаггард, Майн Рид и т. д. Дома у нас тоже была библиотечка, так что читать я начал рано, лет в пять. Тогда же и в районную библиотеку записался, хотя поначалу меня туда никак не записывали, не верили, что такой шпингалет читать умеет. Я навсегда запомнил две первые прочитанные мною книжки: «Экскурсия в зоологический сад» и на украинском языке «На полюваннi» (На охоте). Самое удивительное, что они каким-то образом, это после стольких-то переездов, сохранились и сейчас лежат передо мной. Издательство «Культура», «Киев — печать», 1928 год.

Сейчас читать не модно. Факт, с моей точки зрения, прискорбный. Мало того, сейчас, по-моему, и гулять не модно: я живу в 160-квартирном доме, но детей на улице практически вообще не вижу — все сидят за компьютерами. Что ж, у каждого времени — свои песни. У нашего, очевидно, они поются голосом Масяни.

Рос я, говорят, послушным, но, видимо, слава Богу, всё же в меру, потому что, помнится, по примеру старшего брата отжимал отвёрткой дверцу книжного шкафа и извлекал оттуда запретную литературу — «Королеву Марго» и тому подобное. Ещё о послушности, вернее, об умении держать язык за зубами. Первой моей учительницей до окончания 4-го класса была моя родная тётя. Мне строго настрого приказано было об этом никому не говорить. И я в самом деле — никому. Штирлиц! Когда уже перешёл в 5-ый класс, я на этом деле даже поднажился, поспорил с одноклассником на шоколадку, что подойду к Елене Георгиевне и назову её — тётя Лена. Так что и в послушании, оказывается, можно найти хорошие стороны.

Вообще, школ в моей жизни более, чем хватало. Первые 4 года я отучился в железнодорожной школе № 2, но она была восьмилеткой. Пришлось переходить в железнодорожную школу № 3, где работала мама. Доучился до 9-го класса — и эту сделали восьмилеткой, а срок обучения увеличили до 11 лет. Перешёл в школу № 81, одиннадцатилетку, проучился там полгода и перешёл в вечернюю школу № 23, расположенную в том же здании, где учился первые 4 класса начальной школы. В результате я завершил образование за 10 лет (в вечерней ещё учились 10), а мои сверстники, оставшиеся в дневной — за 11. Вожделенный год выгадал, в институт поступил и в армию не попал, а заодно и число своих однокашников учетверил. Хотя, честно говоря, увеличение количества сокамерников не облегчает тюремную жизнь.

Вернёмся к книжной теме. У дедушки Георгия, священника, была хорошая библиотека, размётанная, в конце концов, революционными ветрами. Кое-что оставшееся дети поделили. У нас дома был 3-ий том Байрона, 1-ый Брэма, несколько томов Шиллера, зато все тома Мольера и Шекспира, «Мифы древней Греции» Куна и «История святейшей инквизиции» в 4-х томах. Всё это — солидное, шикарно переплетённое, на веленевой бумаге, с иллюстрациями — гравюрами и, естественно, i, ъ и ять. С этих книг и началось моё знакомство с мировой классикой. Классе в 6-ом я одолел «Дон-Жуана», покорившего меня музыкальностью перевода, прочёл комедии Шекспира. Зато его сонеты, переведённые прозой, совершенно меня не заинтересовали.

Однажды, приводя книги в порядок, что было моей обязанностью, наткнулся я на общую тетрадь, принадлежавшую некогда старшей двоюродной сестре. Там было всё, что совершенно необходимо человеку в 13 лет: стихи, песни, афоризмы и прочая белиберда. Разумеется, наличествовали и два евангелия блатного мира: «Гоп со смыком» и «Мурка». Основной же принцип для включения в этот свод песен и виршей, как я понимаю, был таков: максимум экзотики и р-роковых страстей на минимум объема. Обязательные действующие лица: красавицы, ковбойцы, парни с заграничными именами Джон, Гарри и т. п. Эпоха 30-х годов 20-го века.

Несколько примеров, застрявших в памяти. Первый:

А в диких джунглях там, где протекает Амазонка,

Где сладкий финик и раскидистый банан,

Где юный маврик обнимает мавританку,

Живёт гроза лесов, свирепый ягуар.

То, что Амазонка с финиками и мавриками как-то не очень стыкуется, пусть вас не смущает, зато красиво. Вторую песенку, я, помнится, встречал в книге Беляева «Старая крепость». Начинается так:

В жаркой пустыне юга,

Там, где не свищет вьюга,

Жил-был испанец,

Джон Грей, красавец.

Понятное дело, ежели испанец, то, конечно же, Джон да ещё и Грей, самые что ни на есть испанские, что имя, что фамилия. А дальше идёт такое, за что по тем временам вполне можно было схлопотать статью за растление:

Рита с красоткой Нелли

Пленить его умели,

Часто он клялся

В любви обоим.

Это ж чистой воды группенсекс. А в конце, вообще, блещет сталь, т. е. начинается поножовщина.

В третьей песенке девушка по имени Коломбина любит некоего Джона, а тот ей изменяет. Тогда она застреливается, предварительно написав ему записку:

Перед нею лежала записка,

В той записке несколько строк:

Прощай Джон, больше сил нет!

Навела я на сердце курок.

Как говорят в повестях В. Аксёнова, No comments. Под конец привожу самый безобидный образчик — бессмертный акростих, ставший для меня тогда откровением:

Ты хочешь знать, кого люблю я?

Его не трудно отгадать.

Будь повнимательней, читая,

Я не могу его назвать.

Жили мы, видимо, не шибко шикарно, судя по записи в пенсионной книжке отца, зарплата его в 1962 году составила аж 86 рублей 69 копеек. С каковых пенсия ему причиталась в 57р. 20 коп. Мама в своей библиотеке получала, конечно, и того меньше. Вообще, величина и связанная с ней напрямую покупательная способность советских зарплат, хорошо известны. Интеллигенция по этому поводу иронизировала, что они, мол, делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем. Неиспорченные знанием эзопова языка народные массы выражались радикальней:

Слева молот, справа серп,

Это наш советский герб —

Хочешь жни, а хочешь куй,

Всё равно получишь… —

сами понимаете. Хотя при всём при том и детей рожали (мы живое тому свидетельство), и отдыхать на море ездили, и прожить на пенсию можно было. Бисмарк заметил как-то, что войны выигрывают не военные, а школьные учителя. Смысл понятен. В отношении нашего отца, кстати, эта максима оказалась справедливой и в буквальном смысле (кроме Финской войны, которую мы, фактически, проиграли). Поразительно, что тезис железного канцлера именно в Финляндии сейчас подтверждается в новом качестве. Уже дважды, в 2002 и 2004 гг., в мировой войне за знания согласно итогам международных смотров знаний побеждают финские школьники, оставившие позади себя ровесников из 42 стран и признанные самыми функционально грамотными в мире. Одна из основных причин — то, что средняя зарплата школьного педагога в этой стране — 2500 евро в месяц.

Ох, уж этот мне финансовый вопрос!

В школе отец был на хорошем счету, даже к награде какой-то его собирались представить, но что-то помешало, может быть, опять «царский официр». Система обучения у него была достаточно далека от Песталоцци, случалось, и за чубы драл, за что, впрочем, многие потерпевшие потом, по его словам, благодарили.

В школу я пошёл, уже умея читать, писать и считать и, не помню точно, но класса со второго отец доверял мне исправление тетрадей. Каждый день приносилось их домой две пачки по сорок с лишним штук — по русскому и по арифметике. Отец проверял несколько, чтоб у меня перед глазами были все возможные варианты — от пятёрки до единицы, а потом садился я, И ведь проверял, негодяй, «без гнева и пристрастия», никаких поблажек таким же, как сам, мученикам обязательного всеобщего образования не делал, хотя и знал уже, что этот — оболтус, а этот — молодец. Если случалось влепить кому-то «кол», отец писал в скобках своим почерком — «единица», потому что, хоть исправления и делались дефицитными красными чернилами, ушлые школяры умудрялись «колы» переправлять на четвёрки.

Работал отец в школе № 70, которая находилась на Новом поселении или, по-ростовски — Нахаловке. Такое колоритное прозвание район получил за принцип его заселения. Несмотря на то, что власти запрещали самовольную застройку, существовал закон, согласно которому, если в жилище имеется печь, оно имеет право на существование. Вот дошлые поселенцы и начинали сооружение дома с печи, что занимало не так уж много времени, а когда статус законного жилья был (нахально) приобретён, начинали возводить вокруг печки стены.

Мы жили в районе Красного города — сада, известном, как Олимпиадовка, как будто по имени жены владельца Вагонных мастерских Олимпиады, построившей в этом районе дачу. Молодежь Нахаловки и Олимпиадовки традиционно враждовала. Границей служила речка Темерник, (Темерничка), та самая, на которой некогда царь Пётр I свои корабли строил. И во времена моего детства она была ещё достаточно глубокой, с мостика, соединявшего наши районы и по которому отец ходил в школу, мальчишки запросто ныряли. Теперь, несмотря на очистные работы, глубина под этим мостиком не больше10 сантиметров. С речкой соседствовал, да и сейчас существует, Ботанический сад Ростовского университета (по нашему — Ботаника), там много чего произрастает и даже пальмы в оранжереях. Мальчишки ходили сюда рвать ивовые ветки на Вербное воскресение, а заодно и лупили лозами по голым ногам попадавшихся по дороге девчонок, приговаривая: «Верба-хлёст бьёт до слёз!» Но те тоже не совсем дурочки, приседали и прикрывали ноги подолами платьев. Зимой в Ботанике молодёжь каталась с горок на санках и лыжах, а на Темерничке играли в хоккей. Собственно, для катания на санках использовалось всё, что хоть как-то походило на горку. Через дом от нас, рядом с хулиганской, как называла её моя мама, школой № 64 (меня туда потому и не отдали), находится улица, вернее, спуск с симптоматичным названием «Бурный», в некоторых местах уклон его достигает градусов 45. Вот с него и было главное санное катание в районе, причём ему (катанью) были все возрасты покорны: от 5 до 18 лет.

Жила наша семья во флигеле, который из-за нехватки денег нам продали как бы в рассрочку, большую часть — сразу, а остальное потом доплачивали.

Во дворе росли три жердёлы, отец посадил несколько кустов винограда, у забора, как и положено, сирень. Улица, на которой стоял наш дом, называлась Некрасовской, дом № 18, соседний № 20 выходил к нам глухой стеной, так как раньше там были конюшни, а потом их переоборудовали в жактовский многоквартирный дом. Если влезть на сарай, с него можно было попасть на крышу этого дома, чем я и пользовался, когда, по моему мнению, родители меня обижали. — Жорик, Жорик, ты где? — громко вопрошали они, но я, оскорблённый, голоса не подавал. Разве ж могли они предположить, что у их чада столь тонкая душевная организация? А на тёплой и просторной, крытой толем крыше было уютно и спокойно. Я был совсем один, и можно было поразмыслить и помечтать о чём-то таком, что там, внизу, и в голову не приходило. Кроме того было ни с чем не сравнимое ощущение, что ты — отчасти Господь Бог — ты сверху видишь всех и всё, что делается вокруг в соседних дворах, а тебя — никто. Ты таинствен и недосягаем. И вдобавок видно всё намного дальше, чем обычно: и Ботанику, и даже папину школу. Но на долгое добровольное изгнание меня, разумеется, не хватало.

На Некрасовскую у нас выходила парадная калитка, а ещё одна, задняя, вела совсем на другую улицу и в тупик, окрещённый по-украински «степок». Народ туда почти не ходил и нам, ребятне, там было самое раздолье. Всю землю покрывала высокая трава, ляжешь в неё — и тебя не видно, мы её называли калачиками, из-за зёрнышек, похожих на круглые хлебцы. Сейчас степок вытоптан, а больше такой травы, травы нашего детства, я нигде не встречал, будто ушла вместе с ним.

Тогда, в самом начале 50-х, место, где мы жили, было тишайшей окраиной, в каждом дворе обязательно держали какую-нибудь живность, благо до пастбища было шаг ступить. И у нас в так называемом угольном сарае хрюкала обычно пара поросят. Вечером хозяйки гнали по улице домой коров, коз… прямо-таки библейская картина.

Ещё о сараях, чтобы не забыть: кроме угольного, была ещё летняя кухня — мамина епархия, и папин и Валин (брата) сараи. Отец любил столярничать, сам делал для дома табуретки и другую нехитрую мебель, сарай его был вроде мастерской. Брат болел модным в то время радиолюбительством и выделенные ему кубические метры занимала разнообразная радиоаппаратура.

Мне сарая не досталось, не хватило, возможно, этот факт и подвигнул меня впоследствии на столь нетехническое поприще, как бумагомарание.

На самой окраине нашей ойкумены располагалась артель «Керамик», выпускавшая пистоны для детских пугачей и известные изделия № 2 для тех, кто постарше. А дальше уже был самый натуральный край географии, то есть, первозданная степь. В этой степи, где-то около теперешнего угольного склада, учителям выделяли землю под огороды. Сажали всего понемногу: помидоры, кукурузу, арбузы, дыни. Урожай увозили на деревянной тачке, уж и не помню, откуда она у нас взялась. И всё бы ничего, пусть даже находилась наша плантация далековато, да больно уж тернист был путь с неё домой.

Пролегал он по просёлочной дороге, на месте которой теперь покрытая асфальтом улица имени Мадояна, и наличествовало на самой середине пути два преглубоких и с прекрутыми краями оврага, прорытых, очевидно, дождевой водой. Один метра два глубиной, зато второй — уж точно все четыре. Останавливаться, преодолевая их, нельзя было ни в коем случае, потому что тачку бы мы просто не удержали и все плоды наших трудов — арбузы и дыни, особенно, поразбивались бы. Дислокация выбиралась следующая: отец с братом тянули спереди, мы с мамой толкали сзади. При этом отец, возможно, в педагогических целях, умудрялся, пыхтя от натуги, сообщить маме: «Ты знаешь, я чувствую, как Жорка толкает!» И нужно ли говорить, как я был горд, что вот и мой труд вливается в труд моей семьи. А в доме долго потом стояли сладкие дынные запахи бахчи.

Несколько слов о нашем (детском) времяпровождении. Самому мне играть не приходилось, но видел, как старшие мальчишки ещё играли в бабки, ещё — коленными бараньими косточками — в гайданы, даже помню, как назывались они в зависимости от того, как легли — чик, бук, арца, тала. Старшие играли и в городки, самой популярной фигурой была, почему-то, «бабушка в окошке». Мы, малыши, играли в свои игры, но, самое странное, в игры, в которые теперь никто не играет: пожар, выбивной, чью душу желаете, испорченный телефон, лапта, ручеёк, классики (ну, это девчонки). Всё, что из наших игр осталось у теперешних детей, это — ловитки, прятки, дочки-матери и, понятное дело, война. О войне. Я ещё успел увидеть пленных немцев в Ростове. Они шли все в сером и в серых шапочках строем где-то, помнится, в районе Театральной площади, видимо, разбирали завалы в здании театра. Уж и не знаю, сколько мне тогда было лет.

Вернёмся к играм. В те же бабки игрывали и в 19 веке, помните у Александра Сергеича: «На статую играющего в бабки»? И веков за пять до этого играли. Теперь, понятно, и костей таких, для игры, не сыщешь. Ну, а другие что ж исчезли? Ведь хранителями сокровенных традиций и знаний игр всегда были дети, вырастали они, может, и вовсе забывали их, но эстафету подхватывали младшие, и так всё и передавалось из поколения в поколение. Видимо, распалась почему-то какая-то незримая и неведомая связь времён.

А в жизни всё тянулось своим чередом. Запомнилось, что мама пользовалась удивительным утюгом, который, очевидно был намного старше нас с братом. Он разламывался пополам, как челюсти неведомого зубастого хищника, в него засыпались (уж не знаю, откуда они брались) раскалённые угли, потом челюсти захлопывались и — пожалуйте гладить. Потом уже появились у нас «прогрессивные», сплошь чугунные утюги, которые зимой грели на печке, а летом на примусе, керогазе или керосинке.

Когда по праздникам все родичи собирались за столом, обязательно пели. Из песен своей младости — «Славное море — священный Байкал», причём мама в полной уверенности, что именно она поёт правильно, а все остальные — нет, выводила вместо «Эй, баргузин, пошевеливай вал» — «Эй, брат-грузин,…», сказывалось, очевидно, интернациональное воспитание. Ещё помню очень печальную песню с припевом:

Динь-бом, динь-бом, слышишь, там идут?

Нашего товарища на каторгу ведут.

Слова я позабыл, но мелодия мне очень нравилась. Правда позже, лет в шесть — семь, я всё же изменил ей со всепобеждающим полонезом Огинского «Прощанье с Родиной». Особенно популярна была в нашей компании песня со словами «Мы с железным конём все поля обойдём, / Соберём и посеем, и вспашем», то, что порядок сельскохозяйственных работ представлен в ней совершенно наоборот, смущенья ни у кого не вызывало.

Без украинских песен не обходилось никогда, тут тебе и «Чёрные брови, карие очи», и «Ой, не ходы, Грыцю», и, конечно же, хрестоматийная «Распрягайте, хлопцы, кони», но не в том, залихватском варианте, что поют сейчас с лёгкой руки кубанцев с припевом; «Маруся, раз, два, три, калина…», а в нормальном, чисто украинском. Ежели празднование происходило у дяди Севы, в семье которого имелся патефон, то были ещё и танцы, и прослушивание невероятно популярных тогда Тарапуньки и Штепселя. Патефонные иголки по форме очень были похожи на маленькие артиллерийские снаряды.

Телевидение в те годы в наш быт ещё не вошло. У нас дома телевизор появился уже, когда мне было лет пятнадцать — и дорого было и просто купить было невозможно. А поначалу у счастливых обладателей этого аппарата, особливо, если проживали они в многоквартирном доме, каждый вечер собирались все соседи по лестничной площадке, со своими стульями (не хватало на всех) и ежевечерний телесеанс начинался. А пока это прекрасное время не пришло, из развлечений, даруемых государством народу (плата была чисто символической) имелось одно радио. На нём царили, из певцов братских республик, Рашид Бейбутов (Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза) и Тамара Чабан, чей пронзительнейший голос я с ужасом и сейчас вспоминаю, из зарубежных — лучшие друзья Советского союза — Поль Робсон и Ив Монтан. Поскольку зарубежная эстрада не приветствовалась, то из неё, что было всё же допущено до эфира: «Маленькая Мари» и «Gonny is a boy for me» крутилось на радио очень долго. Первая победила в соревновании по долгожительству, так как уже во времена Хрущёва её распевали с новыми словами: «Брови чёрные дугой/ Нос квадратно-гнездовой». Это во времена торфоперегнойных горшочков и пшениц «Безостая-1» и «Безостая-2».

Ещё радио транслировало выступления сатириков, вроде Рудакова и Нечаева:

Есть такие студенты у нас —

Жизнь для них танцплощадка сплошная,

А что нет в голове ничего,

Ну, подумаешь, важность какая!

Может статься, это и не их творчество, извинюсь, но качество — у всех одинаковое, а другому взяться, сами понимаете, было неоткуда. Как-то озвучили Тарапунька и Штепсель свежий, по тем временам, анекдот, вроде бы про одну национальную республику: «Может ли осёл пастись на асфальте? — Может, а почему же нет? Вон милиция же пасётся», так после этого долгонько их слышно не было.

Во дворах т.н. жактовских домов, как совершенно верно описал классик бардовской песни, по вечерам вовсю играли радиолы, а в частном секторе среди одноэтажных домиков каждый хоть сколько-нибудь уважающий себя парень выставлял в окно или форточку динамик и услаждал слух соседей и прохожих имеющимися у него музыкальными шедеврами. Появились первые магнитофоны. Мы, то есть, мой старший брат, тоже были не хуже других, на магнитофон не потянули, но магнитофонная приставка «Волна» (помнит ли кто-нибудь такое?), приводящаяся в движение диском проигрывателя, наряду с другими отстаивала честь хозяев, донося до прохожих «Бэлочку», «Татьяну» и другие песенки запрещённого Лещенко.

Кухня наша, как и речь, тоже несла на себе отпечаток южной провинции, которую мы оставили. Наряду с общепринятыми блюдами стряпалось и такое, о чём здесь, на Дону, и не слыхивали., например, нудли: сверху — цилиндрики из теста 6−7 см. длиной с заострёнными концами, а нижняя часть — картошка с лавровым листом. Тушилось всё это в чугунном казане. Уж и не помню, что говорил отец, то ль немецкое это блюдо, то ль венгерское. Варили тоже в казане из кукурузной муки мамалыгу, подавалась на стол она всегда с тёртым сыром, растопленным маслом и яичницей мешанкой. Превкусная, доложу я вам, вещь. С этим кушаньем связана любимая мамина загадка: «Хлеб варёный, нож прядёный, что это?» Дело в том, что только что сваренную, горячую мамалыгу разрезать ножом нет совершенно никакой возможности, она к нему прилипает. Можно только ниткой.

Ещё пекли плацынды, нечто среднее между круглым пирожком и пирогом, начинялись они обычно тыквой, капустой или картошкой. Когда их ели, всякий раз со смехом вспоминали какого-то Живору из Григориополя. Тот, собравшись на охоту и надев по этому случаю кожаные штаны, заглянул на минутку к нам да и уселся с размаху на табурет, на котором лежала сырая плацында. Вскорости гость покинул наш дом и так и вышел на улицу, красуясь прилипшим сзади кулинарным изделием. Боже ты мой, да кто мне этот Живора, живший невесть когда и где?! Может, уже не то, что его, а и детей его нет в живых? Да и зачем он мне? Нет, очень может быть, он был достойнейшим человеком и вполне заслуживает увековечения, но… Сколько бы всего сохранила моя цепкая детская память, если бы мне рассказывали о моих дедушках и бабушках!

Закрывая тему, следует добавить, что отец мой умел вполне прилично готовить, так как был охотником, в тех краях, где он жил, одно без другого просто невозможно. Во время войны, в бытность свою писарем, пришлось ему, как единственному, умеющему стряпать, несколько дней заменять заболевшего повара, который, кстати, по словам отца, готовил очень неважно.

В результате к командиру пришла солдатская делегация с просьбой писаря назначить поваром. В последние годы нашей совместной жизни мама всё больше бегала по магазинам, добывая продукты (на охоту — как шутил отец), а готовил, практически, отец. Он под старость стал домоседом и вытащить его куда-нибудь из дому было почти невозможно. В свои почти 60 замечаю за собой те же симптомы, я имею в виду не умение готовить, а склонность к домоседству. Хотя, очень может быть, это отнюдь не свидетельство того, что я пошёл в отца, а обычные признаки приближения старости, которая настигает всех, но в разное время.

Но закончим с праздниками. На Новый год (слово Рождество было неведомо) наряжали ёлку. Слышал, что и это одно время запрещалось, но я этого времени, слава Богу, уже не застал. Мы, малыши, под ней в ту ночь и спали. Много было самодельных игрушек: вырезанный откуда-то и наклеенный на картон, клоун, сова из яичной скорлупы… Из обложек тетрадей разных цветов вырезали и склеивали гирлянды, об электрических тогда и не слыхивали. Зато на ветвях укреплялись настоящие маленькие свечи, которые зажигались ненадолго, чтоб пожара не наделать. Вешали на ёлочку завернутые в серебряную бумагу орехи, конфеты (шоколадные куда-то сразу исчезали), яблоки… Помните: «…Все яблоки, все золотые шары»? И хоть шаров стеклянных у нас не было, всё больше игрушки мягкие, из ваты, наша ёлка была прекрасна. Как и всё, что осталось в невозвратимом детстве.

Вот написал всё это и подумалось: ведь рассказ шёл о событиях совсем недавних, живы ещё их свидетели, и то о многом приходится догадываться, сколько же сомнительных домыслов в наших летописях, писанных через многие века после событий, о которых в них повествуется?

И ещё. Вроде бы многое из того, о чём здесь поведано, не имеет прямого отношения к истории нашего рода, но пока я это писал, сообразил, что сам уже вхожу в возраст патриарха и, таким образом, становлюсь частью той корневой системы, о которой хотел рассказать. И всё, что касается меня, уже глубокая древность, по крайней мере, для моего внука. Тем более, что атмосфера, дух времени, в котором мы жили, уже сейчас безвозвратно улетучился и через десяток-другой лет народ и ведать не будет (изменение жизни сейчас происходит молниеносно и кардинально), как мы жили в 40-ых-60-х годах 20-го века. Исчезнут смешные и нелепые для потомков приметы нашего времени, которые уже никогда не повторятся, как, впрочем, и мы, и как всё на земле. Так из капель солёного пота на наших телах незаметно и постепенно выкристаллизовывается История.

А моя летопись подошла к концу. Закончен труд, завещанный от Бога, мне, грешному. Пусть простят меня предки за моё малознание, за то, что так поздно спохватился, но — это всё (а может, пока — всё?), что я смог рассказать о своих корнях.

Детям нашим и внукам будет гораздо проще сделать нечто подобное. Да захотят ли?

ДОМ

Жил был дом. Построил его хозяин и дом за это своего хозяина очень любил. Он еще не был достроен, а уже каждым бревном с удовольствием вдыхал запах сена, которое жевала лошадь хозяина. И всё в хозяине дому нравилось: и борода его, и кнут с бантиком на кнутовище, и то, как тот, «треснув» по его выражению, косушку, пел: «Паедим, красотка, катац-ца!..»

Много позже, пожив на свете, дом понял, что его хозяин был отнюдь не идеальным человеком. Но разве любят за это?! Нет, конечно! Да и кто его знает, за что?! Хозяйку и детей дом тоже любил, ну, может чуть поменьше, чем хозяина. А они отвечали дому взаимностью и если куда от него уезжали, всегда старались вернуться поскорее. Так они и жили в согласье: люди и дом.

Однажды вечером хозяин, заехав во двор, не распряг лошадь сразу, как обычно, а сел, непривычно трезвый, на ступеньку крыльца, почесал затылок и произнес, прислушиваясь сам к себе: «Ле-во-рюция!» Дом уже хорошо изучил хозяина и понял, что тот очень смутно представляет смысл этого странного слова. Лошадь же и вовсе глядела на человека с изумлением, поскольку привыкла совсем к другим выражениям.

Вскоре на доме, что ни день, стали меняться флаги. Он понял, что это оттого, что меняется власть. На улице стреляли и дому было страшно. В конце концов победили красные, так объяснил ему сосед справа. Его построили раньше, и поэтому он лучше разбирался в политике. Дом счел эту победу правильной: уж очень ему красный флаг по душе пришелся — красивый! И пусть этот многоопытный сосед справа смеется: «Дураки, мол, красное любят!»

Снова наступило спокойствие. Но однажды на улице появились незнакомые люди, они везли на телегах какие-то большие бревна. Дом не знал, что это такое и сильно побаивался, что именно из них и стреляют. Но, слава хозяину, ошибся! Люди стали закапывать бревна торчком в землю, а на некоторые прибили по грибу, очень похожему на белый — ножка белая, аж прозрачная, а шляпка — темная, Потом стали натягивать между ними веревки, вроде как белье вешать. Дом сначала следил за всем этим с интересом, но после таких глупостей перестал обращать внимание на людей, хозяин-то всегда грибы на земле собирал, а эти сажают, да еще на высоте. «Нет уж, видно ничему хорошему у них не научишься!» — решил дом.

Он уже выработал для себя к тому времени определенные понятия: что хорошо и что плохо и верил в них так же крепко, как в то, что после вечера всегда наступает ночь. Но вдруг случилось чудо: вслед за сумерками наступил рассвет! Дом ясно видел, что на улице стало светлее, и свет шел от грибов, посаженных наверху. Чудеса, да и только!

Но что это? Пожар! В нем, в середине! Почему же никто не тушит?! И в других домах загорелся яркий огонь. — Сгорим! — перепугался дом. А люди-то, как с ума посходили — радуются, дети чуть не до потолка скачут! Только хозяин, вот молодец, выбежал на улицу. «Наверное, за водой — тушить!», — обрадовался дом. А тот вернулся и не с ведром вовсе, а с каким-то портретом, повесил его на стенку и сказал: «Ну, вот теперь и в нашем доме будет гореть лампочка Ильича!»

Тут только дом заприметил, что под потолком у него тоже висит грибок, Вернее — одна ножка (шляпку, наверное, детишки съели), от которой идет этот яркий свет.

— Ну-ка, дети, скажите, кто это? — спросил хозяин,

— Ленин! — ответили детишки хором.

Дом пригляделся повнимательней: «А что, ничего мужик, на хозяина похож — с бородой тоже!» И хотя никак не мог понять, как это один человек мог зажечь свет сразу во всех домах, причем не вкапывая бревна и не натягивая веревки, но, свято веря хозяину, мысленно поблагодарил этого, такого сильного человека за радость, которую тот подарил семье хозяина и всей деревне.

После этого события дом решил, что если ты и не понимаешь, что делает другой, это совсем не значит, что тот, другой, глупее тебя.

Так и жили дом и люди в нем, набираясь ума-разума и взрослея. Дом радовался, что у хозяина все хорошо и думал, что так теперь будет всегда.

Но тут началась война. В доме стало тихо и грустно. Что такое война дом уже знал — когда стреляют. В этот раз стреляли гораздо сильнее, чем раньше. Однажды осколок впился в его бревно, у людей это называлось — ранение. Дому было больно и немного обидно: когда ранило людей — тех лечили, его же никто лечить не собирался. Потом он позабыл о своей обиде, так как у него появилось важное дело. Начались морозы, и дом старался не выпускать из себя ни капельки тепла, чтобы печка горела подольше, потому что радовался, когда дети вечером собирались вокруг нее, заглядывали в светлое поддувало и рассказывали разные истории.

Потом пришла Победа. Все очень радовались и дом радовался вместе со всеми. Он даже единственный раз в жизни крикнул по-человечески: «Победа!» А может, это ему только показалось, просто эхо отразилось от его стен? Дом решил, что теперь-то уж точно всё будет хорошо. И тут, как часто бывает в жизни, его постигло горе.

Пришли чужие люди, осмотрели его со всех сторон, дали хозяину пачку каких-то бумажек и ушли. А после этого хозяева уехали куда-то, забрав с собой все вещи.

«Наверное, хотят новые привезти», — решил дом. Он привык во всем верить хозяину и не мог даже предположить, что видел его в последний раз. Когда же чужие люди стали вносить в него свои вещи, дом забеспокоился: чего это они в нем хозяйничают?

Он аж задрожал, когда всё тот же многоопытный сосед объяснил, что его продали. Как же так?! Дом считал, что они с хозяином друзья, любил всю его семью и верил, что его тоже любят. Иначе зачем же хозяин каждую весну подновлял его ставни и крыльцо веселой зеленой краской?! Да и как же можно жить друг с другом без любви?!

Понятно, можно продать мешок пшеницы… телегу, наконец… Но друга?! В душе дома что-то умерло. Так захотелось ему уйти, куда окна глядят! Но окна глядели в разные стороны, а у домов свои законы, по которым они должны не только терпеть, но и защищать тех, кто в них живет. Дома живут долго и поэтому часто бывают мудрее своих хозяев.

И дом постепенно привык к новым людям и даже привязался к ним. Однажды один из них, постарше, исчез и больше уже не появлялся, тогда-то дом сделал еще одно открытие — люди не вечны! Новые хозяева, наверняка, этого не знали, иначе почему же они ссорились, пили, теряли драгоценные минуты, которые для них никогда не повторятся?! Дом жалел их, пытался хоть во время сна подсказать, как нужно жить, но те не понимали его, вставали хмурые, говоря: «Ну и чушь мне сегодня приснилась!» Дому было стыдно за хозяев, если бы он мог, он покраснел бы, как краснеют за своих хозяев городские кирпичные дома. К несчастью, он и этого не мог.

Новые хозяева были равнодушны к нему, он это чувствовал всеми комнатами, да и чердаком тоже. Хозяйка, правда, наказала одного из малышей, когда тот разбил окно, но дом не принял это за чистую монету. «Подлизаться хочет, — решил он, — вроде как заботится обо мне».

И все-таки только дети (может, потому, что родились в нём), несмотря на то, что чаще других причиняли дому боль, любили его по-настоящему. В жизни так бывает, знал дом и прощал им за эту любовь все шалости. Да и как можно было не полюбить двух сорванцов, которые одни только и знают, что такая важная часть дома, как чердак, предназначена вовсе не для того, чтобы хранить там всякий хлам, а чтоб играть в разбойников, моряков или просто ловить солнечные зайчики, делающие сумрак вокруг таким таинственным?!

Время шло себе и шло, дом совсем уже свыкся с новыми людьми, когда вдруг услышал раз, потом другой, что хозяйка хвалит какую-то квартиру, что в городе. Сосед рассказывал, что в этом городе дома стоят один на другом, как кубики у младшенького. Непонятно только, как же они держатся там один на другом? Вон человеку и то стоять на крыше не очень-то удобно, а тут — целый дом! Интересно, а корову там куда девают, тоже на крышу, что ли?

«Ну да ладно, может я что не так понял, — решил дом. — Пусть я старомоден, но, по крайней мере, не стремлюсь стоять на ком-то или выше кого-то». Вообще, с годами он приобрел привычку к философствованию, в жизни это ему очень помогало. Вот только раздражал сосед-всезнайка, он все подтрунивал над тем, как горько воспринял дом отъезд старого хозяина. И откуда только среди домов берутся такие!

А тут всё тот же сосед поведал, что их деревня бес-пес-пер… Ну, в общем, без будущего и люди скоро отсюда уедут. Дом призадумался. Он уже привык к поворотам судьбы, но такое… «Как же так, — думал он, — столько лет деревня была нужна, а теперь — нет? Да ну, не может быть, чтоб место где стояли дома и жили люди оказалось беспес… тьфу-ты, — плохим! А красота вокруг? А лес, цветы, ягоды? — И вдруг его осенило. — Ну конечно, это враки! Люди ведь домов с собой не заберут? Дома-то останутся! Куда же люди — без них?» — И дом успокоился.

Ну, почему же, почему этот всезнайка оказался прав?! Почему такая несправедливость?! Дом так и не понял, только погрузили хозяева вещи на машину (она фыркает, как лошадь, только не с головы, а сзади), и уехали. Бросили его. Только двери да окна заколотили. Вот тут и оказалось, что люди могут без дома жить, а он без них — нет. Не мог без смеха детей, без красного флага по праздникам. Не мог жить, когда не было о ком заботиться. Днем он еще как-то бодрился, а ночами, случалось, плакал, благо ночью никто не мог его пристыдить, — вот, мол, такой большой дом и плачет! Днем оставшиеся жители говорили: «Вот что значит дом без хозяина — уже и рушится», — не догадываясь, что это его слезы разъедают. Дому снились хозяин и дети, и все, кто в нем жил. Они вернулись, они поняли. Дом наполнялся тогда тихой радостью, он снова был счастлив. Пока не наступало утро…

Со своим соседом дом не разговаривал. Он знал, что тот завидует большим городским домам и мечтает стать таким, как они. Пусть себе. Дом верил, что построили его недаром. Пусть сейчас люди не понимают, как он им нужен, но когда-нибудь ведь поймут! И он ждал.

И дождался. Приехали в него люди из города, того самого, в который последние хозяева перебрались. Но это были совсем другие люди. Очень скоро они чрезвычайно удивили дом, он ведь всегда твердо знал, что советская власть — самая лучшая на земле, а Ленин — самый добрый вождь, а новые хозяева и Ленина, и советскую власть поминали такими словами, какие и первый хозяин редко употреблял.

Дому было страшно за этих людей, он помнил, как за похожие слова очень давно хозяев другого его соседа — слева, увезли куда-то, и больше их никто не видел. Кулаками их тогда называли почему-то. А у новых хозяев руки тоже сжимались в кулаки. Не кончилось бы это плохо. Да и флаг они повесили, как при первом хозяине был — в три цвета. И никто их за это никак не обзывал и никуда не увозил.

«Ну, нет уж, — решил тогда дом, — раз и первый хозяин, самый мудрый, в этом, оказывается, не разобрался, то мне и лезть туда нечего! Не для меня эта политика!» И стало дому совершенно все равно: какой флаг, какая власть, лишь бы жили в нём люди и были счастливы. А уж он постарается. Лишь бы люди его поняли, наконец.

Интересно, какие теперь сны снятся в нём детям?



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.