ГОЛОСА, КОТОРЫЕ НЕ ОТЗВУЧАЛИ

Его взяли, когда он выходил из школы. Подошли двое в штатском, предъявили удостоверения и предложили следовать за ними.

Дрожащим голосом побледневший и перепуганный Сергей Королёв сообщил мне: «Федьку Сергеева арестовали во время практики в школе. За анекдоты какие-то, за басни».

Когда мы были уже выпускниками пединститута, Федя Сергеев, только что ставший первокурсником, выступил на профсоюзном собрании и, как говорится, сразу взял быка за рога: студенты-де живут в неустроенном общежитии, питаются плохо. Маленького роста, скуластенький, с острыми, всё подмечающими глазками, напористо рубя воздух сжатым кулаком, он выступил под одобрительный гул зала. И все решили: раз ты такой заступник — быть тебе в профкоме!

Он оказался дотошным, въедливым правдоискателем: на лекциях вступал с преподавателями в споры, уличал их в неточностях, в неправильных трактовках. С этой целью притаскивал в аудитории объёмистые справочники и словари. В профкоме поднимал шум и устраивал проверки по поводу правильного использования выделяемых средств, обвинял преподавателей и отдельных должностных лиц в неправомерных тратах. Недоброжелателей у него появилось — хоть пруд пруди. Но как только делались какие-либо попытки освободить Сергеева от обременительных общественных поручений, как за него вступался коллектив студентов.

В общежитии, где жил Федя, возникали жаркие споры, страстные обсуждения текущих вопросов касающихся жизни страны. Только что прошёл ХХ съезд партии, заклеймивший кровавые деяния Сталина, возникли надежды на политическое обновление социалистической системы, на демократизацию основ самой жизни в СССР. Ожидание свежего ветра перемен охватило общество, в том числе и Сергеева. Он, почувствовав себя помощником партии в разгребании завалов прошлого, начал сочинять басни. Этот жанр ему казался самым что ни на есть боевым. И хоть литературного умения и поэтического таланта оказалось маловато, но разоблачительный пафос басен Сергеева звал к решительным действиям. Он начал обивать пороги редакций газет, надеясь, что его басни увидят свет. Вот некоторые сюжеты, которые он предлагал областной газете «Комсомолец»: две двери, одна оббита кожей — в неё входят и выходят люди, считающими себя «хозяевами жизни», другая, дребезжащая, скрипящая — для «низкого сословия». Уже тогда наметилось расслоение общества на богатый класс чиновничества, живущего кланово, и на работяг-неимущих, коих большинство, и Сергеев информировал об этом общество. Или такой сюжет: читает член общества «Знание» лекцию о том, что надо сеять рожь, пшеницу, овёс, а ему подсказывают, что есть партийное указание сеять кукурузу. И незадачливый лектор тут же «исправляется» и говорит аудитории, что сейчас нужно сеять кукурузу, а всё остальное может подождать.

Мало ли было у нас лекторов-приспособленцев, неумных, беспринципных?! В редакции басни вернули автору, из-за их полной литературной беспомощности.

Федя ещё анекдоты о Хрущёве собирал и аккуратно переписывал в тетрадочку. Эта тетрадочка и явилась главной уликой и важнейшим вещественным доказательством «антисоветской деятельности» Сергеева в руках следствия.

До меня доходили слухи о том, что в здание, примыкающее к пединституту, стали вызывать по делу Сергеева преподавателей, студентов, журналистов — тех, с кем в той или иной мере он общался.

В один из осенних дней 1957 года позвонили в редакцию многотиражки обувной фабрики. Ответственный секретарь газеты Г. И.Бурындин взял трубку, и мужской голос попросил его передать мне, чтобы я с паспортом подошёл к бюро пропусков КГБ по Ростовской области. Меня будет ждать следователь Щеблыкин. Это имя было мне знакомо. В газетах писали о ведущемся следствии над группой немецких пособников, виновных в гибели замученных гитлеровцами горняков в городе Шахты. Возглавлял бригаду следователей Щеблыкин.

Жора Бурындин пытался перечить, его вежливо осадили и попросили передать трубку мне. Учительствуя в далёкой Сурхан-Дарье Узбекистана, я, естественно, не мог встречаться с Сергеевым, а когда вернулся в Ростов и зашёл в пединститут, то первый, кого встретил там, был он. Маленький, ещё больше похудевший, нервно оглядываясь, увидел меня, кивнул головой. Оказалось, он недавно женился и теперь брёл в продуктовый магазин за костями на борщ.

— Как живёшь? — спросил я его.

— Кто живёт, а кто прозябает, — ответил он.

Обитал он с женой всё в том же общежитии. Жил трудно, впроголодь.

Дошли до магазина, распрощались — вот и весь разговор.

После проверки паспорта мне выписали пропуск и протянули в окошечко вместе с документом. Молодцеватый, подтянутый Щеблыкин уже ждал меня и попросил следовать за ним. В кабинете он отобрал у меня паспорт и, записав на листе исходные данные, задал мне вопрос: знаю ли я Сергеева?

Я ответил, что знаю поверхностно, близок с ним никогда не был, видел его несколько раз, и то — от случая к случаю.

Последовал новый вопрос:

— Скажите, а в беседах с вами он не высказывал каких-либо недовольств существующим строем?

— Нет, ничего подобного я от него не слышал.

— А вы припомните…

Следователь выжидательно молчит, молчу и я, не в силах ничего припомнить из того, что так его интересует. И снова я слышу плохо скрываемое раздражение:

— И всё-таки припомните…

Его профессиональная выдержка начинает сдавать. В вежливо спокойном голосе слышатся угрожающие нотки. Когда в очередной раз я отказался раскрыть Федькины «заговорщицкие» замыслы, проявляя упорство или нежелание помочь следствию, Щеблыкин взорвался:

— Вас этому мать научила? Она работает в областном Управлении внутренних дел?

Мать действительно работала машинисткой в отделе кадров, но то, что я могу оказаться здесь, по соседству — сном и духом не ведала.

— Я говорю о том, что знаю, — как можно спокойнее ответил я. — Рассказывать о том, чего не знаю — не могу. Видел Сергеева два-три раза, близким другом его не был. Что, я должен что-то придумать?

Следователь поднялся из-за стола, велел идти за ним. Мне устроили очную ставку, повели куда-то вниз, в какое-то подземелье. Я не помню всех этих переходов, ступеней лестниц, по которым следовал. Гнетущее чувство от всех этих бесед на «вежливых ножах» усиливалось. Самое обыденное, житейское здесь так умело поворачивалось, что становилось преднамеренной антисоветчиной. Совсем как в Королевстве кривых зеркал!

Я взглянул на Федьку, и сердце моё сжалось. Бледный, осунувшийся, он сидел на стуле, а следователь задавал ему и мне перекрёстные вопросы: знаем ли мы друг друга, где и когда встречались?

Для КГБ я оказался фигурой бесполезной, хотя и держали меня здесь более семи часов. Бесполезной настолько, что даже не пригласили в качестве свидетеля в суд. В суд я попал по настоянию самого Сергеева, по-видимому, ждавшего от меня честного подтверждения его невиновности.

Стало известно, что некоторые вызванные сюда знакомые Сергеева были так перепуганы, что начинали «припоминать» то, чего не было, или то, что, по их мнению, могло служить «чистосердечным признанием». Страх не только дисциплинирует общество и личность, но и, угнетая, разлагает их. Взять хотя бы Гаврилова, учителя из села Самарского Азовского района, создателя одного из лучших в области школьных музеев. Был он человеком самолюбивым и решительным. Однажды на улице кто-то из молодых ребят нечаянно задел его плечом, и Гаврилов потребовал от обидчика вернуться и извиниться. Вид его был настолько грозным, что не предвещал для толкнувшего ничего хорошего. И парень попросил прощения. Когда же следователь задал ему тот же вопрос, что и мне, перепуганный Гаврилов «вспомнил» вот что:

— Он (Сергеев), когда мы жили с ним в общежитии, ругал Маяковского (Маяковский, по сталинскому определению, считался лучшим, талантливейшим поэтом своей эпохи)!

Смех и только!

Узнал я о скромном однокурснике Сергеева, баянисте, постоянном участнике студенческой художественной самодеятельности, хорошо воспитанном юноше. Вспоминаю: как-то на улице поскользнулась женщина — первым, кто бросился поднимать её, был он. Этот «образцово-показательный» и «разрабатывал» Сергеева, и вёл за ним догляд.

Долинский, Бобошко из «Комсомольца», преподаватели пединститута и многие студенты держались на допросах достойно, честно говорили то, что знали, не марали совесть неправдой, не брали греха на душу.

Трудно было без сострадания смотреть на молодую Федину жену с ребёнком, которая металась в кулуарах суда, стараясь предугадать свою собственную судьбу — судьбу безмужней матери с грудничком на руках.

Я успел к началу судебного заседания. Это был не суд, а судилище. В высоких судейских креслах с гербом СССР восседали слуги закона, которым было наплевать на судьбу подсудимого. Им было всё заранее ясно, всё они заранее решили и бесстрастно исполняли заданные роли, разыгрывая комедию суда.

Выступал обвинитель, сравнительно молодой человек, он сделал профессиональный разбор ситуации, сложившейся в институте: нарушение финансовой дисциплины, бесконтрольная трата денежных средств, неправедные действия профсоюзных чиновников и администрации, с которыми вступил в неравный бой Сергеев. Они и не скрывали того, что Сергеев им кость в горле, и предпринимали попытки к тому, чтобы убрать его из профкома. Анализировал прокурор и басни обвиняемого, не находя в них крамолы, а вот на некоторых сконцентрировал внимание слушателей. В них, на его взгляд, проявилось неправильная трактовка событий современности, граничащая с антисоветским духом.

Как литературный эксперт выступил на суде преподаватель госуниверситета Евгений Павлович Дрягин. Он витиевато говорил о природе басен, и что в некоторых баснях, принадлежащих перу Сергеева, явно прослеживается антисоветский дух, содержится призыв к свержению существующего строя. И он привёл в качестве примера стихотворение о птичке, которая рвётся из клетки. Оказывается, клетка — это, по словам литературного эксперта, наша страна, а птичка — это мы, советские люди. И стихотворение начинается словами: «отворите клетку».

Как повезло А.С.Пушкину, что он не попал под «горячую руку» доцента Дрягина, иначе досталось бы классику за то, что посмел выпустить на волю птичку, да ещё чувствовать себя счастливым за то, что «хоть одному творенью он мог свободу даровать».

— Покажите на системе образов, где я призывал к свержению существующего строя? — взмолился несчастный, белый как стена, Сергеев.

Дрягин мешкал, терялся. Его мучил, с одной стороны, страх перед компетентными органами, которые ждали от него профессионального подтверждения собранных следствием доказательств антисоветской деятельности обвиняемого, а с другой стороны, надо было соблюсти хоть какой-то благочестивый вид перед присутствовавшими на суде преподавателями и студентами. Он понимал, что выглядит очень уж неприглядно.

— Понимаете ли, — говорил он, отвечая на Федин вопрос, — Салтыков-Щедрин прямо тоже не призывал к свержению крепостничества и царизма, но в образах Вола, Орла, говоря эзоповым языком, он готовил самосознание народа к неприятию существующего строя.

Он вконец расстроился, окончательно запутался и, прервав выступление, пошёл прочь из зала.

На следующий день он зашёл в «Комсомолец» и спросил у присутствовавших на процессе журналистов:

— Вам не кажется, что я вчера выступал как адвокат?

— О нет! — сказал ему Долинский. — Вы выступали как прокурор!

Прокурор просил для Сергеева три года лишения свободы, суд дал… пять. Всё было решено заранее.

Под впечатлением этого, так называемого «политического процесса», Даниил Долинский написал стихи. Там были такие строки:

Попал в беду хороший парень,

Его беда — моя беда!