ГОЛОСА, КОТОРЫЕ НЕ ОТЗВУЧАЛИ

Вспоминая о том, как в брежневские годы он был репрессирован «за распространение антисоветских произведений», Шафер с горькой иронией говорил бравшей у него интервью Светлане Британовой: «К слову, меня могли арестовать и за хранение гитлеровских пластинок. Вас может удивить, но в гитлеровской Германии была популярна, прежде всего, классическая музыка. Естественно, в первую очередь, внедрялся Вагнер, поскольку это был любимый композитор Гитлера. В его гениальной музыке он чувствовал музыкальное воплощение своих идей. Там часто звучал Моцарт, Бетховен — все другие классики, которые прошли испытание на арийность. Мендельсон не звучал… Кстати, в кинофильме „Падение Берлина“ я заметил большую ошибку. Когда, по сценарию, Ева Браун решила обвенчаться с Гитлером перед смертью, зазвучал свадебный марш Мендельсона. Он НИКАК не мог прозвучать. Режиссёр и музыкальный оформитель этого фильма, а это был Шостакович, скорее всего, забыли об этом. В Германии исполнялся Чайковский — у меня есть гитлеровские пластинки с очень приличным исполнением его инструментальных произведений. Но, понимаете, у них не было своего Дунаевского. И не могло быть! Я всегда утверждал и утверждаю, когда мне начинают твердить, что Дунаевский — воспеватель тоталитарного режима — это не так. Почему немцы — один из самых музыкальных народов — не создали своего Дунаевского? Потому что любой вид художественной деятельности сопряжён с высокой моралью. Потому что не мог Дунаевский увлечься человеконенавистническими теориями: „Германия превыше всего!“, „Половину славян убьём, половину превратим в рабов“, „Евреев, цыган уничтожим“ и так далее. А „Выполним пятилетку в четыре года!“, „Да здравствует дружба народов!“, „Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт!“ — этим увлечься можно».

Вряд ли Наум Григорьевич сумел бы столь успешно реализовать свои планы и пережить самые тяжёлые дни, связанные с неправедным арестом, если бы не поддержка жены. Наталья Михайловна всегда была рядом с ним и в радости и в горе. Человек высокой культуры, талантливый педагог, она понимала неординарность своего мужа и создавала условия для его плодотворной работы. Она мирилась с житейскими неурядицами и трудностями. В двухкомнатной квартире, где они жили, все вытеснили стеллажи с книгами и пластинками. Это сейчас с созданием культурно-просветительного центра «Дом Шафера» стало несколько просторнее, а прежде не было даже места, чтобы приткнуть куда-нибудь столик с парфюмерией или трюмо. «Кровать для отдыха у меня была, а остальное не очень важно», — говорила Наталья Михайловна. Готовилась к урокам на кухне, здесь же проверяла тетради своих учеников.

Она любила своего мужа, с ним связаны самые светлые студенческие воспоминания. Вместе до закрытия засиживались в публичной библиотеке, вдвоём возвращались домой, в общежитие. Она находила призвание в общественной работе, он тянул её в оперу. Ей не нравилась опера своей статичностью, отсутствием действия, искусственностью самого жанра, когда герои не говорят, а поют. Он же считал, что только дилетанты приходят в оперу следить за внешним сюжетом и действием.

— Ты не прислушивайся к отдельным голосам, слушай их слияние, воспринимай музыку! — убеждал он Наташу. — И потом — какое тебе надо движение? Если певец будет бегать по сцене, как он возьмёт нужную ноту? Запомни раз и навсегда: у Глинки статичная музыкальная драматургия не только оправдана, но и необходима.

Она пыталась возражать, а он никаких её доводов в расчёт не брал:

— Будем ходить на «Руслана и Людмилу» до тех пор, пока ты сама не сможешь воспроизвести основные мелодии Глинки.

Ещё ходили в кино, слушали в оркестровых исполнениях русские и казахские мелодии, поверяли друг другу свои сердечные тайны. Ни о какой любви и речи не было. Но однажды он признался ей и попросил стать его женой. Она не сразу приняла его предложение, ей нравился другой — высокий, спортивный. Но куда бы она ни пошла с ним, ни поехала — почему-то всё время думала о Науме. Ей не хватало его задушевных бесед, его увлечённости музыкой, литературой. Поразмыслив, Наталья приняла его предложение. Перед самым распределением они поженились.

Они всегда и во всём были рядом, и когда Наума Григорьевича водворили в следственный изолятор, Наталья Михайловна постоянно носила ему передачи, передавала нужные для работы книги и журналы. Она была готова отдать всё, чтобы как-то облегчить его участь. В приводимой выше книге Ю.Д.Поминова я нашёл письмо Натальи Михайловны к мужу, которое свидетельствует о том тяжёлом состоянии, в котором она находилась, оставшись с дочерью, о её постоянно гложущей тревоге за судьбу родного человека.

Вот оно:

«…Пишу тебе от страшной тоски по тебе. А когда ты сможешь прочитать, — неизвестно. Я не могу не говорить с тобой. Вот уже вторую ночь без тебя. Мысли будят во сне. Днём не могу заснуть. Голову распирают мысли, вернее обрывки их. Ни одну не могу додумать до конца, не могу связать их воедино. Кажется, разум покидает меня.

Сегодня меня разбудил твой голос. Ты буквально в двух шагах сказал: «Наташа!» — и так громко, в то же время тревожно и нежно, как будто что-то хотел мне сказать необычно важное.

Родной мой, я знаю: ты зовёшь меня, как я тебя… Я хоть могу поплакать, так как никто не видит. И реву уже третий день, да ещё по нескольку раз.

Хожу на свидание с тобой, гляжу на эти глухие белые стены, так равнодушно вбирающие в себя любые мольбы, любые крики. Я посылаю тебе сквозь них лучи своей любви, частицы своего тепла.

Мужайся, милый, крепись! Страшно то, что случилось. Но я знаю чистоту твоего сердца, доброту твоих помыслов, верю в тебя, и буду верить. Никто не в состоянии отнять тебя у меня.

Я буду теперь вдвойне, за тебя и себя, радоваться солнцу, которое скрылось от тебя, дышать прохладой, любоваться небом и звёздами, нашей улицей. Но на что бы я ни посмотрела, — слёзы застилают глаза. Вижу тебя, слышу тебя. Сердце терзает мысль, что ты сейчас этого не видишь.

Вспоминай нас с Лисичкой (дочь — Э.Б.). Она слушается меня и тебя. Все твои распоряжения выполняет. Играет.

Как ты там без бумаги, без книг, без музыки? Есть ли хоть люди возле?

Я склеила твои фотокарточки. Ношу их с собой. К ним прикасалась твоя рука, по ним я вижу твоё состояние, твоё волнение.

Соберу тебе посылку. Один раз в месяц! Это ужасно!

Не могу ни есть, ни спать. С трудом дала уроки. «Что случилось?» — задают мне вопрос. Видимо, несчастный вид смущает людей. Но я заставляю себя держаться так, что никто не узнает. Главное сейчас — держаться. Пусть хранит твои силы моя любовь к тебе. Целую тебя.

Будь мужествен и хладнокровен на суде. Не признавай вины, которую тебе приписывают. Береги здоровье и силы.

Вижусь с тобой во сне.

Целую крепко.

Ната"

Это письмо придало ему силы. Он так и писал ей: «Благодаря твоему письму я выжил».

В отношении него был допущен произвол. Это уже ясно всем сегодня. Но пережитого не вычеркнешь из памяти. И тогда в зале судебного разбирательства Шафер отчётливо осознавал, что рискует не только научной карьерой (не за горами была защита докторской диссертации), — судьбой жены и дочери. На 18 лет его отлучили от любимого дела (а ведь это были годы, самого что ни на есть творческого расцвета). Жена полтора года одна тянула воз семьи, получая 120 учительских рублей, деля их на троих.

Отбыв срок, Шафер считал, что может спокойно вернуться на прежнюю работу — судебное решение никаких ограничений по этой части не предусматривало. Но в родном вузе для кандидата наук вакантных мест не оказалось. Не было их для него и в других вузах.

С большим трудом устроился в Жезказганский пединститут, но там ему создали такую обстановку, что пришлось уволиться. Шаферу давали понять, что система высшего образования в его услугах не нуждается.

Он обращался во все инстанции, прося пересмотреть судебное решение — ведь никто из огромного числа проходивших по его делу свидетелей не показал, что он собирал те злополучные материалы с антисоветской целью. Писал письма руководителям республики, вплоть до Кунаева, сменявшим друг друга генеральным прокурорам, вплоть до Руденко, посылал послания Брежневу. Он был уже достаточно известен — участвовал в международных конференциях, выпустил книгу о Дунаевском, но ответы приходили однотипные: вы осуждены правильно. И только в разгар перестройки, в 1989 году, когда отменили статью, по которой он был осуждён, в областной прокуратуре сказали: пишите заявление.

Шафер был реабилитирован, но ещё долго приходилось доказывать, что он кандидат наук, объяснять, добиваться места на кафедре в родном институте. В конце-то концов его взяли на прежнее место работы.

Журналист и писатель Юрий Аркадьевич Ковхаев спросил у Натальи Михайловны, какие качества Наума Григорьевича особенно дороги ей. И она ответила:

— Очень импонирует присущее ему сильное мужское начало: это — сила характера, верность себе, своему призванию, последовательность, твёрдость, упорство в достижении цели. Если он что-то наметил — обязательно сделает. Попадая в разные, порой очень сложные обстоятельства, он никогда не пасует, не опускает рук. Он продолжал научную работу в заключении, я туда привозила ему книги и журналы. Он всю жизнь работает, не покладая рук. И как бы ни уставал, план свой выполняет. Это мне очень импонирует. И ещё, конечно, широта интересов. Сколько встречали людей — их интересует либо что-то одно, либо другое, а его — и одно, и другое, и третье. Это очень созвучно моей душе.

И ещё мне нравится в нём то, что он, как и я, любит людей. У нас одинаковое стремление делать людям добро. Он всегда для всех открыт. Никогда ни к кому не относился высокомерно, недоброжелательно. Не делил людей на важных и неважных, нужных и ненужных, интересных и неинтересных. Положение человека в обществе для него никакого значения не имеет, ко всем он относится ровно.

Есть в нём и такое привлекательное качество, как чисто мужская смелость и решительность в критические моменты. Однажды в Алма-Ате мы возвращались ночью с концерта знаменитого лирического тенора Михаила Александровича. Шли такие счастливые, под впечатлением от прекрасного пения. А навстречу — два верзилы. Один из них, поравнявшись с нами, провёл рукой по лицу Наума Григорьевича (на блатном жаргоне: «сделал мазу», другими словами, «опустил», унизил). Я опомниться не успела — Наума Григорьевича как ветром сдуло. Он подскочил к обидчику и, что называется, врезал ему. Тот, конечно, ответил. И началась потасовка, в которую втянулись и приятель того хулигана, и я. Потом этот приятель наконец их разнял (они уже катались по земле). Я говорю: «Нами, как ты решился? Ведь они такие здоровенные!»… А он в ответ: «Конечно, досталось мне хорошо. Но я ему несколько раз здорово засветил!».

Ещё одна черта его характера. «Бывало, выйдет зимой прогулять собаку, — продолжает Наталья Михайловна, — легко одетый: в каком-нибудь плащике, в туфлях на босу ногу, встретит знакомого, тот остановит его (сам в тёплых ботинках, в дублёнке) и говорит, говорит… Наум Григорьевич уже замёрз, окоченел, а тот всё не отпускает… Или, бывает, куда-то опаздывает, а в это время раздаётся телефонный звонок. Казалось бы, извинись, скажи, что опаздываешь, перезвоните позднее. Нет, он этого не скажет. Поэтому мы не раз с ним опаздывали».

Таков в жизни Наум Григорьевич Шафер.