ГОЛОСА, КОТОРЫЕ НЕ ОТЗВУЧАЛИ

В начале войны большинство писателей эвакуировались из Москвы.

Уехала и Татьяна Сергеевна. Самуил Борисович остался в столице. В это время в жизни Татьяны Сергеевны произошло важное событие: на пароходе «Александр Пирогов» она познакомилась с Мариной Ивановной Цветаевой. Напуганная бомбёжками Москвы, потерявшая мужа и оставшаяся без дочери, которую посадили и заставили отбывать наказание в одном из лагерей ГУЛАГа, Марина Ивановна увозила своего шестнадцатилетнего сына Георгия подальше от войны. Пароход был старый, шёл медленно, и за время долгого пути — кому в Чистополь, а кому в Елабугу — Георгий, которого мать звала почему-то Мур, подружился с сыном Татьяны Сергеевны — Димой. Сблизились и Цветаева с Сикорской. Вот как пишет обо всём этом в письме к дочери Цветаевой Але (Ариадне Сергеевне Эфрон) Татьяна Сергеевна. Письмо написано в 1948 году и отправлено в Рязань, где Але после отбытия срока в лагерях было разрешено жить:

«Мы эвакуировались в Елабугу из Москвы на пароходе в начале августа. В течение 10 дней пути мы очень сблизились с Мариной Ивановной, читали друг другу стихи, грустили о Москве. Она иногда подходила к борту нашего маленького пароходика и говорила: «Вот так — один шаг, и всё кончено». Мне было даже трудно утешать её тогда — мы все были в очень тяжёлом настроении. По приезде в Елабугу мы попали в какой-то заброшенный дом, жили все в одной большой комнате. Я по вечерам часто пела песни, Марина Ивановна с удовольствием слушала их, оживлялась, забывала свою тоску. Но днём, когда мы бродили по городу в поисках квартиры и работы, она опять становилась мрачной и недоверчивой. Она уехала из Москвы, взяв с собой только 300 рублей, бросив раскрытую квартиру на милость соседей. У неё было с собой немного шерсти, серебра, каких-то вещей для продажи, но всё основное было брошено дома, и я всё время бранила её за этот нелепый панический отъезд. «Я боялась бомбёжки. Я не могла больше ждать», — говорила она. Я уговаривала её поступить на работу. Она категорически отказывалась: «Не умею работать. Если поступлю — всё сейчас же перепутаю. Ничего не понимаю в канцелярии, всё перепутаю со страху». Её особенно пугала мысль об анкетах, которые придётся заполнять на службе. «Лучше поступлю посудомойкой в столовую. Это единственное, что я могу».

Гибель и смерть казались ей неизбежными — вопрос в месяцах, а не в годах жизни. Она то начинала жаловаться, становилась откровенной, то вдруг замыкалась в себе и начинала подозрительно коситься на меня. Ей все казались врагами — это было похоже на манию преследования. Все уговоры пойти в Горсовет насчёт работы не помогли. Больше всего она боялась, что может как-то косвенно повредить Муру, который собирался стать художником или работать в редакции. Мур был с ней груб и резок, обвинял её во всём, называл «Марина Ивановна». В свои 16 лет он казался совершенно взрослым человеком с вполне сложившимися убеждениями, с развитым умом, но чёрствым сердцем".

И далее в письме: «Вы знаете, Ариадна Сергеевна, у меня иногда бывает такое чувство, что я сама виновата в её смерти. Я стремилась тогда уехать обратно в Москву, к моему мужу. Когда мой сын уже был устроен в комнате и Марина Ивановна сняла комнатку в каком-то мрачном, покосившемся домишке в 5 минутах ходьбы от нас, я решила уехать. Я уговаривала её подождать, потерпеть — мы вернёмся вместе с мужем, мы поможем ей пережить эту тяжёлую зиму. Но она не верила, не хотела ждать, не хотела жить. Нельзя было бросать человека в таком состоянии. Взять её в Москву я не могла — ей казалось чудовищным ехать туда, „под бомбы“. Надо было мне остаться и поддержать её душевно, но мне в это время казалось, что Асеев сумеет это сделать — она вместе со мной поехала в Чистополь, видела там Асеева и других писателей, решила переехать туда и работать в столовой Литфонда, — она вернулась такая окрылённая и обнадёженная, что мне и в голову не пришло, что через несколько дней после этого она придёт снова в такое глухое отчаяние, из которого уже нет выхода…»

В этом письме вся Сикорская, с её душевностью и совестливостью. Когда Аля Эфрон вернулась из ссылки, Болотин и Сикорская, люди далеко не денежные и не влиятельные, материально помогали ей, хотя такая помощь бывшей ссыльной в то время была небезопасной.

«Была ли у вас Татьяна Сергеевна? — пишет Аля 19 ноября 1949 года после очередного ареста своей родственнице Елизавете Эфрон. — Как она вам понравилась? Она мне пишет чудесные письма, которыми меня постоянно чарует. Она и её муж — действительно редкие люди. Бесконечно я им благодарна и за дружбу, и за помощь, и за всё на свете».

Как всё это не вяжется с теми самовлюблёнными, суетливыми, неопрятными персонажами, которых так недоброжелательно изобразил в своих заметках «Зрители дешёвого райка», опубликованных на страницах журнала «Знамя» № 8 за 1999 год, драматург и театральный критик А.М. Борщаговский. С какой иронией говорит он о Болотине и Сикорской, включённых в туристическую группу писателей, отправляющихся во Францию! Они у него — занятые собой «вечные труженики», не перестающие творить, переводить, редактировать стихи и песни всего «прогрессивного человечества». Одним словом — конъюнктурщики. «Добрая половина антифашистских гимнов, песен народов мира, молодёжных шлягеров — их выделки, — не успокаивается публикатор заметок, — их перевод, едва ли — не авторство. Такие туристы находка для группы» (выделено мною, — Э.Б.). Как же надо не любить «удачливых авторов», чтобы бросать тень на их честное имя, компрометировать их творчество! Ну да Бог с ними, с этими заметками. Здесь, мне кажется, Борщаговский решил свести какие-то старые счёты с талантливыми переводчиками. Ныне это модно — «перетряхивать чужое бельё»…

После недолгой эвакуации в Елабугу Татьяна Сергеевна вернулась в Москву, и вместе с мужем они добились в Политуправлении Наркомата обороны, чтобы их направили на фронт. Просьбу удовлетворили, и около двух лет супруги работали в дивизионной газете. Это был подвиг, если учесть состояние их здоровья. Болотин ещё в детстве потерял глаз, а другим видел настолько плохо, что ему почти не помогали и сильные линзы очков.

Вернувшись в Москву, они по-прежнему переводили антифашистские и народные песни. Жили дружной семейной жизнью в окружении родных и друзей. Любили животных: в их доме никогда не переводились собаки. Вадим Витальевич вспоминал, что гостеприимство и хлебосольство родителей были общеизвестны. В их доме собиралось много замечательных людей. Вместе с Эрнстом Бушем и Питом Сигером здесь часто бывали режиссёр Александр Птушко, поставивший фильм «Новый Гулливер» по сценарию Самуила Болотина и с песнями на его слова. Автор музыки — превосходный, но теперь, к сожалению, тоже забытый Лев Шварц, которого высоко оценил Чарли Чаплин, сказав, что хотел бы иметь такого композитора для своих фильмов.

Я много раз перечитывал письмо Вадима Витальевича и думал об одной удивительной стороне творчества Болотина и Сикорской. Более тысяч песенных шедевров народного творчества подарили нам эти авторы. И самые лучшие песни приходятся на 40−50-е — пик гонений тоталитарного режима на интеллигенцию, и, прежде всего — научную, творческую. Были преданы анафеме имена Зощенко и Ахматовой, ошельмована музыка Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, пересмотрены репертуары музыкальных театров. А там очередь дошла до генетиков, философов, кинематографистов. Рукой подать до «дела врачей»…

Массивный «железный занавес» отделял народы нашей страны от культуры ХХ века, а песни Болотина и Сикорской прорывались через кордоны, утверждая идею людского братства, для которого не существует границ. Их литературный подвиг — яркое подтверждение тому, какой могучей объединительной силой обладает искусство, если оно служит людям, служит правде.