ГОЛОСА, КОТОРЫЕ НЕ ОТЗВУЧАЛИ

Однажды, проголодавшись, купили колбасного сыра и вина и, как завзятые алкоголики, устроились на лавочке в сквере на Пушкинской, поочерёдно прикладываясь к горлышку бутылки. Кислое вино мы закусывали сыром и опорожнённая бутылка, брошенная Сашей с особой виртуозностью, летела в сторону кустарника, с мелодичным звоном перекатывалась по земле. И, как ни странно, ни тогда, ни позже мы не испытывали чувства вины и угрызения совести относительно содеянного.

Мы шли ко мне в проходную комнатку на Текучёва. Домашние отдыхали на Азовском море, кроме нас — никого. Мы чистили картошку, жарили яичницу. Словом, хозяйничали!

И уж наговаривались. И стихов читали сколько душе угодно.

Могли завалиться в гости к Королёву, Ефимцевым, устроить импровизированное застолье, непременно со стихами в Сашином исполнении. Ему нужны были слушатели, а мы всегда были под руками.

— Послушай, — говорил он мне, и в его руках оказывался томик Владимира Луговского: «Сегодня ночь простора, ночь луны…» За «Юностью» шли «Сказка о печке», «Город снов» — так Саша открыл мне «Середину века», книгу, ставшую одной из самых любимых мной.

Как-то в полночь шли мы с ним по Буденновскому проспекту. Было ветрено и зябко. Небо мутилось. Из белесой мглы пробирался месяц, оставляя в небе жёлтые полосы. Мерцали фонари, редкие фары машин прочерчивали пространство, трамваи почти не ходили.

Спасаясь от ветра, Саша поднял воротник плаща и неожиданно остановился:

— Вот если так… «Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и свыше»…

Он подобрался весь, его лицо стало отсутствующе-аскетичным: «Для меня так это ясно, как простая гамма…»

Страдающий завистник!

«Маленькие трагедии» А.С. Пушкина давно закипали в нём, не давали покоя, и он исподволь готовил программу. И вот теперь…

— А может быть, так…

Он искал начало. Ветер теребил его волосы, Саша отмахивался от ветра: «Усердным, напряжённым постоянством я, наконец, в искусстве безграничном достигнул степени высокой…» — Александр всё увереннее вёл партию Сальери, вкладывая в неё и боль несостоявшейся надежды, и уязвлённое самолюбие, и уверенность в своей мелкотравчатой правоте.

Всё это давно жило в нём, не давало покоя, и вот теперь на улицах ночного города возникал удивительный диалог гения и просто одарённого музыканта, беспредельных, как мир, помыслов и обывательского честолюбия.

Саша возвращался к тому или иному куску, пробовал и так и этак, пока не удовлетворялся точно найденным жестом и единственно правильной интонацией.

Жаль, что всё это осталось нереализованным на сцене, эстраде. В искусстве чтеца он мог бы добиться многого…

* * *

Собирались у Жаков: Миша Кац — сын поэта Григория Каца, его жена Софа Зубина, сын Вениамина Константиновича Серёжа с Инной, Юдовичи, Галя Савченко — красивая и экстравагантная дикторша Ростовского телевидения, Фоменки — сам писатель Владимир Дмитриевич и его дети, многочисленные знакомые семьи Жаков. Вениамин Константинович и Мария Семёновна — радушные хозяева. Здесь всегда было интересно: математики — Серёжины друзья обменивались новостями, среди них имелись заядлые туристы, альпинисты. У библиотекарей, с которыми тесно связана Мария Семёновна — свои заботы. Вольку Барсукова, создателя школьного музея о Владимире Лянде, отважном разведчике-североморце и сотруднике Ростовского уголовного розыска, погибшем в новогоднюю ночь 1949 года от рук бандитов, волновали поиски новых документов. Вениамин Константинович читал много стихов — своих и поэтов, о которых мы знали только понаслышке, повергая в недоумение Мишу Каца: как вообще всё это можно запомнить…

Жачек влюблено смотрел на Тимонина, который быстро стал центром внимания компании. Хозяева дома были в курсе его актёрских и личных дел, полюбили Ирочку Дубровину. И ещё много лет спустя, после того как пути Саши и Ирины разошлись, поддерживали с ней дружеские контакты, переписывались, когда Дубровина переехала в Орджоникидзе, посещали спектакли с её участием во время гастролей театра в Ростове. Точно также поддерживали они несколько лет спустя дружеские отношения с Лялей — Сашиной женой, и дочерью Машенькой.

Жак любил показывать гостям, как Тимонин читает Маяковского. Ему очень нравился Маяковский в его исполнении.

Отношения Жаков и Тимонина прервались нежданно-негаданно, мне это и поныне непонятно и горько, так как речь идёт о дорогих мне людях.

* * *

Саша стал собираться в Москву. Прочитал условия приёма в ГИТИС и решил: туда! На режиссёрское отделение.

Ирина туманилась, мрачные предчувствия одолевали её, пыталась отговаривать, потом поняла, что бесполезно, и смирилась.

На вступительных экзаменах ему задали вопрос:

— Что вы хотите от режиссуры?

— Стать режиссёром! — ответил Саша.

Все расхохотались. Парень этот, с несомненными актёрскими данными, нравился… Александр Тимонин, прошедший собеседования и сдавший все экзамены, какие требовались, был зачислен на I курс режиссёрского факультета.

Рабочий день его уплотнился. Александр лепил, рисовал, выпиливал, выжигал. Когда я приезжал в Москву, то видел на его столе множество рисунков с поисками цветовых пятен и ритмов движения, например, чередование столбов с натянутыми проводами за окнами вагонов. Он фотографировал — и, надо сказать, очень здорово (какое-то врождённое чувство света), взял в руки кинокамеру, делал первые магнитофонные записи. Искал себя, искал решение спектаклей. В его постановке на сцене студенческого театра шёл спектакль по пьесе К.М. Симонова «Четвёртый». Он был и художником, и режиссёром, и исполнителем главной роли — ЕГО. Этот спектакль видел сам Константин Михайлович, благодарил гитисовцев, пригласил актёров в ресторан.

В небольшом студенческом театре на улице Горького, недалеко от Тверского бульвара, где шёл этот спектакль, Саша подвёл меня к Лёдику Шатуновскому, сыну В.З. Шатуновского, актёра Ростовского театра имени М. Горького. Лёдик тоже учился здесь. Указав на своего педагога, известного советского режиссёра Н. Петрова, который прошёл в ложу в окружении коллег — педагогов, известных деятелей театра, Тимонин сказал, что пора — и засобирался в гримёрную.

На сцене, то погружавшейся во мрак, то всплывавшей в мерцающем синем, зелёном, красном свете, шёл разговор о совести, о гражданской ответственности за свои деяния. Саша играл приподнято и несколько велеречиво, с нажимом. Сильного впечатления спектакль не оставил, но это был этап, была работа.

Главный герой преподнёс заранее купленные цветы героине спектакля, целовал ей руку. Был возбуждён, рассеян, словом, ещё не вышел из роли.

Мы возвращались домой через широкие пролёты московских дворов, окружённых многоэтажными блочными сооружениями, и Саша уговаривал меня перебраться в Москву. Сделать так, как это делают другие, — жениться и остаться здесь. Чувствовалось, что, несмотря на обилие новых знакомств, в Москве ему было одиноко. Он скучал по Ростову, по своим ростовским друзьям. Помогал Пете Мнацаканьяну (впоследствии ставшему известным поэтом Петром Вегиным), перебравшемуся в Москву и жившему здесь без денег и прописки, уступил ему койку в общежитии, подкармливал. Круг его друзей стал друзьями Петра, а на сестре Сашиной однокурсницы — Марине Финогеновой Пётр впоследствии женился. Саша, со свойственной ему увлечённостью, начал повсюду пропагандировать стихи Вегина. Приезжая в Ростов, читал: «Нам руки бы в бока, а руки на войне», «Эта женщина далёко-далеко, этой женщине живётся нелегко», — восхищался. Ему казалось, что им предстоит долгая дружба, а может быть, и творческое содружество. Увы, ничему этому не суждено было сбыться. Помогая, подсказывая, опекая, он никак не мог понять, что его подопечные давно выросли из своих портков и примеряют отцовские. И ни в каких подсказках не нуждаются. Он — с благими намерениями, а ему в ответ: «Ментор!»

После вечера в молодёжном кафе, где скучающие московские снобы, потягивая через соломинку коктейль, рассеянно слушали выступление Петра, выцеживая в его адрес оскорбительные слова, Сашин однокурсник Толя Монастырёв вместе с Петром на чём свет честили Тимонина.

— Вы ведь будете его защищать, — спохватившись, вспомнил про меня Монастырёв, обращаясь ко мне, — он же вам друг…

Бог с ним, с Толей Монастырёвым. Говорили мне, что он, работая в редакции учебных программ ЦТ, пытался как-то наладить отношения с Александром, но порванная верёвочка так и не связалась.

Волею судеб Толя оказался в Ростове, снимал фильм о сотруднике уголовного розыска Валерии Беклемищеве. Хотелось (через столько лет!) встретиться с ним, а потом вспомнил всё и не встретился…

Талантлив Вегин, перебравшийся в Америку, но и он ничего не понял в Тимонине. Кстати, к чести Саши, он говорил о нём редко, всегда больше с грустью, но никогда со злобой. Повторяю: он был ранимым человеком, дорожил дружбой и товариществом и никогда не выгадывал, не корыстничал, не наушничал. Разрывы переживал тяжело и, не умея скрыть горечь, прятал её за мишуру иронии.