ГОЛОСА, КОТОРЫЕ НЕ ОТЗВУЧАЛИ

«Выходит возраст мой на линию огня» — эти строки Николая Доризо я повторяю всё чаще и чаще. Судьба преподносит неожиданное, а мой возраст — уже возраст потерь.

В поредевшем ряду родных, близких, сверстников смерть Саши Тимонина — одна из самых горьких моих утрат. Почти тридцать лет одаривал он меня дружбой, и хотя в последние годы жил в Москве, а я в Ростове — мы ни на мгновение не теряли друг друга из виду. Он был моложе и, значит, не должен был уйти раньше меня. Его существование, такое само собой разумеющееся, делало жизнь мою устойчивее. И вот теперь рвутся связи, жизнь обесцвечивается, и пустынность выжигает сердце… Пустота зарастает травой забвения, но не так скоро, раны хоть и зарубцовываются, но болят на погоду, отзываются на каждый виток воспоминаний.

Мы всегда помнили друг о друге, хотя жизнь разводила в разные стороны. Я тонул в житейских мелочёвках, в служебных передрягах, он мотался по городам и весям, готовя свои телерепортажи. У обоих были заботы по работе и в семье, неудовлетворённость творческими делами. Нам казалось, что пройдя через лабиринты сегодняшнего, будничного, мы выберемся на сияющие просторы завтрашнего. Но… «день похож на день, и год похож на год, и ходики стучат, мой краткий век, итожа…» Нет моего Саньки Тимонина, высокого, элегантного, насмешливого, актёрствующего, ранимого. Нет, и уже никогда не будет!

…Как молоды мы были! Мне — двадцать один, ему — девятнадцать. Возраст смутных порывов и надежд, бескомпромиссного отношения ко всему, что тебя окружает. В литобъединение пединститута, которым руководил Г. А. Червяченко, он пришел, имея кое-какие стихи о сахалинском крае, где жил до приезда в Ростов, о любви — но не спешил их показывать кому-либо. Он слушал всё и всех внимательно, с некоторой долей настороженности и высокомерно-покровительственного отношения к новоявленным товарищам по перу. Впрочем, он был ровен со всеми, дружелюбен со мной.

К этому времени я уже успел потолкаться среди ростовских писателей, состоял в литобъединении «Дон», бывал дома у В.К. Жака, дружил с Игорем Грудевым и Даниилом Долинским, печатался в «Молоте» и «Комсомольце», поэтому к замечаниям институтских литгрупповцев относился спокойно. Правда, Сашин безапелляционный тон задевал, однако в этом рослом парне, облаченном в серый, безукоризненно сидящий на нём костюм под цвет его глаз, было столько внимательной серьёзности, словно от того, что он делает или намерен сделать, зависит судьба всей нашей литературы. Он выгодно отличался от самонадеянного графоманствующего Бориса Муратова, всклокоченного и ущербного Бориса Зайцева. Разве что тихий Коля Пуговкин или пришедший несколько позже талантливый Сергей Королёв могли стать рядом с ним по своей влюблённости в литературу, в поэзию, относясь ко всему этому как к призванию.

Вначале мы встречались с ним «издалека», здоровались, останавливались на переменах, чтобы перекинуться словами. Как-то само собой получилось, что учёба в одном институте и общие интересы сблизили нас. У нас с ним был общий кумир — Маяковский. Саша читал его великолепно. Незаурядность чтецких и актёрских возможностей сделала Тимонина общеинститутским явлением.

Однажды он выступил с концертом. В двух отделениях. В переполненном актовом зале читал Маяковского. Да как читал! Его слушали, затаив дыхание, отзывались на трагическое и на шутку, на точный жест и движение стиха. До сих пор помню исполненное им «Облако в штанах». «У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний», — широко и распахнуто читал он. И во всё убыстряющемся темпе: «Рухнула штукатурка в нижнем этаже. Нервы — большие, маленькие, многие! — скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги!» И замедляя: «А ночь по комнате тинится и тинится, — из тины не вытянуться отяжелевшему глазу. Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на зуб». Какие удивительные регистры: от полушёпота до громовых звучаний. И вдруг это — леденящее: «Вошла ты резкая, как «Нате!», муча перчатки замш, сказала: «Знаете — выхожу замуж».

Лицо с недрогнувшим мускулом, не лицо, а трагическая маска: «Что ж, выходите. Ничего, покреплюсь, видите — спокоен как! Как пульс покойника». — Такое лицо, окаменевшее, с единой выкатившей из глаз слезинкой, ползущей по щеке, я запомнил у потрясшего меня Жана Габена в кинофильме «Сильные мира сего». Я не хочу ставить Сашу в один ряд с этим великим актёром — да это и было бы неправильным, но то, что он показывал в тот вечер, западало в душу. Он служил искусству по мере сил и опыта, и слушатели дружно одаривали его аплодисментами.

Саша читал много и щедро: «Лилечка! Вместо письма», «Птичка божья» («Он вошёл, склоняясь учтиво…»). Зал хохотал, когда он произносил с неподдельным сарказмом, уничтожая литературную посредственность с её претензиями и амбицией: «Вы, мусье, из канареек, чижик вы, мусье, и…» — указательный палец чтеца, нацеленный в противника, ставит точку — «…и дрозд».

Сашины литературные пристрастия были разнообразны, одно увлечение сменялось другим: Кедрин, Уткин, Смеляков, Луговской… Вот он открыл для себя Леонида Ревича, о котором благожелательно отзывался Маяковский, потянулся к Евтушенко… Жадно слушал пластинки с записью голосов Качалова, Яхонтова, читавших стихи.

Сколько раз в узкой компании, где устраивались небольшие междусобойчики, он имитировал полюбившихся ему исполнителей:

— Хочешь, покажу, как это делает сам Маяковский? — и воспроизводил наслушанное на пластинке: «В сто сорок солнц закат пылал…»

— А вот — Блок: «О доблестях, о подвиге, о славе…» — он чутко улавливал авторскую интонацию, вживался в неё и находил неповторимое, тимонинское…

Я всегда любовался его пластичностью, врождённой элегантностью, даром общения. В любом обществе — центр внимания. Вокруг него всё группируется, завязываются беседы, перепалки, смех, исчезает натянутость. Он сходится с людьми быстро, но быстро и отходит от них. В друзьях его остаются немногие.

Его артистизм удивителен для нахичеванского мальчика, в детстве брошенного матерью на попечение дяди и тёти, к которым он сохранил сыновью привязанность до самых последних дней жизни.

Отец у Александра погиб в годы Великой Отечественной войны то ли в Крыму, то ли на Кавказе, и сын тщетно пытался разыскать место его захоронения во время своих служебных командировок. Полусирота, он жадно тянулся к людям, увлекался ими, ошибался, страдал — был ранимым человеком и нередко за бравадой — я-то уж знал — скрывал и горечь, и уязвлённое самолюбие, и растерянность.

Сколько раз я заставал его в состоянии одиночества. Он горько тужил, вспоминал песенку, которую любил напевать Маяковский:

У коровы есть гнездо,

У верблюда — дети,

У меня же никого,

Никого на свете…

Он подражал Маяковскому в жестах, в манере говорить, парировать остроты, курить, крепко втискивая папиросу в уголки губ. И если в самом деле существует реинкарнация душ, то, несомненно, тоскующая и клокочущая душа Владимира Владимировича находила своё пристанище в душе Александра Тимонина.

Был он влюбчив и застенчив. Однажды я написал поэму, где попытался все свои увлечения и сердечные неудачи облечь в стихотворную форму. Поэма получилась сдобренной изрядной долей юношеского пессимизма.

Саша слушал её внимательно. Несколько раз подходил ко мне на институтских переменах. Всё не решался, а потом сказал, как обрезал:

— Неправда, есть любовь…

Я не спорил. Да и стихи мои, при всей их юношеской незрелости, не отвергали сам факт существования любви. Я только тогда понял причину Сашиной запальчивости, когда увидел его с рослой девушкой из иняза. Она вскидывала глаза на моего друга, и румянец проступал на её щеках. Официальная версия для всех, в том числе и для меня: девушка эта — Сашина сестра.

Но Саша — плохой конспиратор. Его отношение к инязовке было намного нежнее, чем отношение брата к сестре. Вскоре они поженились, но пробыли вместе недолго. Праздник сменился буднями, жить на студенческую стипендию оказалось делом нелёгким. Нужно было ходить на базар, готовить еду, экономить каждую копейку, шить, стирать. Всё это стало тем самым бытом, о который разбилась не одна любовная лодка. Об этом не очень думалось в состоянии влюблённости и ожидания счастья. Хорошо ещё, что имелась тётя, взвалившая на себя часть забот по дому. Начались ссоры, упрёки, и молодожёны расстались.