ГОЛОСА, КОТОРЫЕ НЕ ОТЗВУЧАЛИ

Пётр Максимович Сова, секретарь парткома обувной фабрики имени А.И. Микояна, невысокий плотный человек в туго сидящей на нём кожанке времён первых комиссаров революции, ходил со связкой ключей на пальце: этакий братишечка — матросик из рабочих и крестьян, гремел на своих заседаниях, учил, вразумлял, гневался — одним словом показывал характер. Но был отходчив и даже зло не раз воплощал в добро.

— Ты на кого работаешь? — с гневом обрушился он на меня, молодого литсотрудника многотиражной газеты «Энтузиаст», члена фабричного комитета ВЛКСМ, члена Октябрьского райкома комсомола и бог знает каких комиссий. Вопрос «На кого ты работаешь?» был задан мне после того, как Пётр Максимович увидел у парка имени Маяковского районный «Крокодил», и там, среди создателей этого пропагандистского «шедевра», значилась моя фамилия. Вопрошающая тирада с топаньем ног должна была означать одно: на фабрике «Крокодила» нет, а в районе, видите ли, есть!

— Ты на кого работаешь?

— На Советскую власть, — отвечал я и повторил, — работаю на Советскую власть! Пётр Максимович растерянно умолк. А через некоторое время сам поднялся ко мне в редакцию и объяснил:

— Ты думаешь, мне не обидно?

Я понимал: да, обидно, и тут же с фабричным художником садился за листы ватмана. Художник Володя Репин рисовал, я сочинял стихи, делал подписи под рисунками.

Когда пьяный ответственный секретарь редакции Жора Бурындин в хмельном кураже однажды «уволил» меня, редактор — начальник технического отдела Людмила Алексеевна Думаревская и Пётр Максимович, узнав об этом, тут же бросился выручать меня.

— Бурындин, ты это брось! — кричал Сова и топал ногами, — ишь, чего надумал!

— Георгий Иванович, как вам не стыдно? Не ожидала я этого от вас! — вконец расстроилась Думаревская.

Меня «восстановили» на работе, Жора продолжал пить, пропил часть денег подписчиков. Поразительный был журналист с мягкой кошачьей улыбочкой и блудливо бегающими глазками, масляными, когда выпьет, и хищными, заострённо сузившимися, когда выпить нечего или не на что.

А Пётр Максимович гремел. Однажды проводил собрание с молодёжью, отправляемой на окот скота, произносил пламенную, зажигательную, напутственную речь:

— Вы едете на это самое… на это самое… — секретарь парткома, страдающий провалами в памяти, вызванными развивающимся склерозом, забыл, на что они должны были ехать, — на это самое, — беспомощно бормотал он, чертя в воздухе вензеля связкой ключей.

— Вы едете на… на… — и вдруг догадался: на обаранивание овец!

Он был прям, словно матрос Железняк, и не очень церемонился в разговоре по части условностей и этикета:

— Собрались как-то парни, — рассказывал он в присутствии Думаревской какую-то пляжную историю, — схватили девку и тут же на гулянье трахнули её.

— Пётр Максимович! — укоризненно качала головой смутившаяся Людмила Алексеевна.

— А что? — не унимался Сова, — дело ж молодое…

Но однажды я застал Петра Максимовича притихшим, просветлённым, каким-то ушедшим в себя. На столе у меня лежала книга с фрагментом картины Александра Иванова «Аполлон, Гиацинт и Нарцисс». Глядя на увеличенное изображение античных фигур, любуясь обликом Аполлона, Пётр Максимович, не в силах справиться с охватившим его волнением, задумчиво произнёс:

— Слушай, Барсуков, а всё-таки какие раньше красивые были мужчины!..