ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

(Повести и рассказы)

ЛЕТЕЛ ЖУРАВЕЛЬ...

Оставить комментарий

Баха уже не играли. Запах дыма исчез, начал накрапывать тихий дождик. Ещё сильнее запахло осенью.

— Какой-то он у тебя странный, — снова заговорила Лариса, — тургеневский, что ли. Такие сто лет назад вымерли. Ходит вокруг да около, разговаривает, ничего не предпринимает… Если и завтра он не расколется, придётся тебе инициативу брать на себя. Как у Тургенева. — Она усмехнулась. — Хотя там обычно это кончается позорным отступлением героя. Не знаю что и посоветовать.

— А ты не советуй. Пусть всё идёт как идёт.

— Если завтра ничего не прояснится, можно сделать так: встретимся втроём, а потом я тебе скажу, чего от него ждать. У меня глаз безошибочный.

— Ну нет, ещё отобьёшь, — пошутила Женя.

— У тебя не отобью, — серьёзно сказала Лариса, вставая.

Женя проводила её, и уже на выходе Лариса спросила:

— А рассказы свои дашь почитать?

— Нет.

— Почему?

— Не нравятся. Не дописаны. И вообще мне, наверное, не стоит писать. Такое никогда не напечатают.

— Они что, антисоветские? Или просто плохие?

— Не просто плохие. И не антисоветские. Но не печатают такое.

— А ты пиши как надо.

— Не хочу. — Женя нервно рассмеялась. — Я в газете пишу как надо.

— Тогда пиши как пишется. И не хнычь.

Остаток вечера Женя думала об Илларионе. Сидела без света, откинувшись на диване, и представляла его лицо, голос, старалась проникнуть в значение слов и взглядов. Неужели он любит её? Она сочиняла завтрашний разговор, объяснение… Что она ему ответит? Что произойдёт между ними? Сердце у неё сжималось и сладко падало, падало куда-то, погружалось во что-то тёмное, страшное, манящее…

А ночью ей снилось, что они вместе идут среди деревьев, цветов и трав, и она проснулась от острого, невыносимого счастья. «Почему мне так хорошо? — подумала она. — Значит, я люблю его?»

Женя надела строгое тёмно-зелёное платье, которое очень любила, хотя отец говорил, что она похожа в нём на классную даму (жаль — под плащом не будет видно, но они, наверное, пойдут куда-нибудь, где плащи снимают), собрала волосы в узел на затылке и пошла, лёгкая и радостно взволнованная. Всю дорогу — и в поезде, и идя по селу — она растворялась не то в мыслях, не то в чувствах, не то в мечтах. Бледное небо подёрнулось дымкой; было ещё тепло, но в воздухе разливалось то неуловимое, что она называла про себя по-блоковски, — «осенняя воля».

Вчера пришло хорошее письмо от женщины, которой она помогла своей статьёй получить пособие за мужа, погибшего на войне. Женя вспомнила, как ворвалась на какое-то совещание, как начальник кричал на неё, а она стояла на своём. Материал получился не блестящий, но вот — и письмо с благодарностью, и простая сильная радость. Хорошо!

У Вали заболел младший сын, и Женю засадили в корректорскую. Это было очень кстати: она не смогла бы ни писать, ни разговаривать, и вообще ей в этот день не хотелось быть на виду. Газета сегодня не выходит — значит, её никто не задержит, и она пойдёт, поедет, полетит…

На вошедшего Николая Ивановича она посмотрела совсем не ему адресованным взглядом, счастливым и затуманенным.

— Однако… — удивился он. — Какая ты нонче! Чай на свидание собралась? Ладно-ладно, — успокоил он Женю, приготовившуюся возражать. — Это я так. Дочка у меня есть — знаешь мою Людмилу?

— Знаю, — ответила Женя, вспомнив его Людмилу — долговязую белесую девицу лет шестнадцати, удивительно на него похожую.

-—Так вот. Если я задаю какой-нибудь такой вопрос, она отвечает: «А оно тебе, старому, надо?» Ну хорошо. Теперь к делу. — Он положил перед Женей её материал со своими пометками: — Посмотри тут, что я тебе направил.

— Плохо написано? — спросила Женя.

— Да нет, сойдёт. Но ты должна писать лучше, я чувствую. Вообще у тебя хорошо получается, в каком-то смысле у нас никто так писать не умеет. Но я хочу тебе вот что сказать: у тебя нет своего стиля. Когда я читаю кого-нибудь из наших, я без подписи могу сказать, кто писал. А у тебя всё гладко, плавно, но тебя там нет. Понимаешь, о чём говорю? Ты отдельно, а твоя писанина — отдельно.

Глаза у Николая Ивановича сейчас были красивые, с глубокой прохладной синевой; когда он был чем-то заинтересован, глаза широко раскрывались и белые ресницы, которые их портили, не были заметны.

— Ты меня поняла?

— Поняла, — ответила Женя. — Но я тоже могу отличить каждого без подписи. И знаете как? По недостаткам. У каждого свои стилистические ошибки, одни и те же обороты в каждой статье, одинаковое построение фраз. Вы хотите, чтобы и я писала так же?

— Как высоко ты себя ставишь, — сказал Николай Иванович. — Так что же, по-твоему, ты пишешь идеально?

— Зачем идеально? — рассердилась Женя. — Но мне кажется, что я пишу не хуже других. Хотя бы с точки зрения стиля. И узнать меня можно: хотя бы по этому самому стилю.

— Ну, как знаешь. Я к тебе по-хорошему, а ты ерепенишься. По мне, лучше бы ты писала коряво, но больше себя вкладывала. Для чего себя бережёшь?

Женя молчала.

— Ты говоришь, стиль у них плохой, — продолжал Николай Иванович. — А посмотри, как они мысль проводят, как факты выстраивают, как всё от живого сердца идёт. Если они куда-то едут, я не беспокоюсь: знаю, что материал привезут, и не один, — сами соображают, о чём можно написать. А у тебя половина поездок — впустую: и то тебе не так, и это не этак. Люди, между прочим, у нас справедливости ищут, доверяют нам. А ты что делаешь?

— Вы думаете, из меня не получится журналиста?

— Да погоди ты! — Николай Иванович досадливо махнул рукой. — Ещё рано говорить. Ты, главное, когда пишешь, поменьше думай о том, как выглядишь, а побольше — о деле. И пиши во что бы то ни стало. Даже если не можешь.

Николай Иванович встал. Хотел идти, но прислушался к музыке по радио (Костя принёс Жене приёмник, и она иногда его включала).

— Что играют?

— Грига. Концерт. Фортепианный.

Николай Иванович посмотрел на неё почти обиженно:

— Вот так же и дочка отвечает: «Оно тебе, старому, надо?» Ну, работай. И подумай о том, что я сказал.

Женя не стала смотреть его замечания: не было сил. Завтра. Вся приподнятость исчезла; она чувствовала себя несчастной, никчёмной, глупой, бездарной, некрасивой. Она испугалась, что ей, вот такой, как теперь, предстоит встреча с Илларионом. Достала зеркало и посмотрела на себя. Злая, взъерошенная. А если без этого? Если лицо просто спокойное и внимательное, без эмоций? Длинноватое, смугловатое, даже, кажется, желтоватое. Нет, всё-таки не жёлтое. Нос тонкий, хорошей формы, но слишком длинный. Тоже плохо. Глаза… Вот только и есть хорошего, что глаза: большие, светло-карие, удлинённые, но уж очень грустные и серьёзные. Порода есть, зато самого обычного женского обаяния — ни на грош. И вся фигура — довольно высокая, тонкая, гибкая, с узкими бёдрами и широкими прямыми плечами — тоже не каждому понравится. Если бы она была роскошной красавицей, Николай Иванович не стал бы с ней так разговаривать.

Так прав он или не прав? Немного прав, решила Женя. Он что-то почувствовал. Только он не знает, что она пишет не совсем от себя, а от имени «условно среднего журналиста». Она отделяет от себя небольшую часть себя же — автора газетных материалов и на этого автора взваливает всю ответственность за написанное, сама оставаясь в стороне. Хотя, пожалуй, не очень-то это получается: всё равно что-то давит.

Неприятно заскребло чувство вины: напрасно она так отвечала Николаю Ивановичу.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.