ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Глава 5

Стихи были очень похожи на того человека, который подошёл к Жене неделю назад во время её очередной командировки. Он возник перед ней в коридоре сельсовета и церемонно проговорил:

— Можно вас отвлечь буквально на несколько минут?

Он был небольшой, щуплый, остролицый, весь напряжённый, как боксёр на ринге.

— Я услышал, что вы из газеты, и поэтому решил вас побеспокоить. Я работаю механизатором в этом совхозе, моя фамилия Сердюков. С кем, простите, имею честь?

Женя назвала себя.

— Очень приятно, товарищ Муравлёва, я ваши корреспонденции читал. Пером владеете прекрасно. Я прислал к вам в редакцию свои стихи, — продолжал Сердюков, — и уже больше двух месяцев нет никакого ответа. А я знаю, что на письма трудящихся нужно отвечать в течение месяца. Как я должен это понимать?

Он смотрел на Женю в упор, так, словно был убеждён в её виновности. Она объяснила, что все стихи, приходящие в редакцию, попадают к Доценко, и обещала рассказать ему об этой встрече.

— Я выслал новые, — сказал Сердюков. — Прошу проследить, чтобы не затерялись. Под вашу личную ответственность.

Деревянно улыбнувшись, он отвесил короткий поклон.

Стихи Сердюкова и ещё двух авторов Николай Иванович дал Жене. То ли решил попробовать её в новом качестве, то ли потерял веру в Доценко.

Получив очередную порцию стихов, Доценко обычно внимательно их прочитывал, иногда при этом ругаясь вполголоса, а потом засовывал в стол и забывал о них. Когда на планёрке Николай Иванович начинал взывать к его совести, Доценко отвечал всем авторам почти одно и то же и успокаивался на несколько месяцев. Если среди стихов попадались сносные, их печатали.

Сердюковские стихи были об «осени багряно-золотистой», о «беспощадно-трепетной любви», о «России странной и загадочной». Стихотворений было двенадцать.

— Она ещё и стихи пишет. Какой талантливый ребёнок!

Это Костя. Понял по строчкам, что стихи, а в слова не вчитывался.

— Да не мои это стихи! — почему-то рассердилась Женя. — Тут механизатор один…

— Дай почитать. А я скажу, твои или нет.

Он взял листок и стал читать вслух с выражением:

А листья падали, бесславно погибая,

То страстно шелестя, то замиря.

Эх, Родина, страна моя родная!

За что ты так обидела меня?

— Ну и как? — спросила Женя.

— Тяжёлый случай. Стихи не твои. И много он написал?

— Пока нет. Но он славы хочет.

— Прочти ещё, — попросил Андрей Петрович; обычно серьёзный, он прямо давился от хохота. — Как ты говоришь: «замиря»?

Костя продолжал:

Махровых облак стая пролетала

Над степью клином, будто журавли.

Их красота до сердца мне достала,

Но почему так холодно в крови?

— Выпить надо, тогда будет тепло, — подсказал Андрей Петрович.

У Жени появилось какое-то неприятное чувство. Ей хотелось отобрать у Кости листок и спрятать от посторонних глаз. Но он сам положил стихи на место и, кажется, больше читать не собирался.

— Чёрт возьми! — взорвался Доценко. — Зачем писать, если не умеешь? Вот я не понимаю: для чего этот мужик уродовался? А он много сил и времени потратил, уж я знаю. Неужели только ради славы?

— А может быть, для самовыражения, — вставила Елена Афанасьевна, повернув к нему голову в мелких седеющих кудряшках. — Живёт человек, а внутри у него что-то бродит, играет, не даёт покоя. Хочется человеку это понять и выразить. Как умеет, так и выражает…

— Вот тут и загвоздка, — перебил Доценко. — У меня целая пачка таких «самовыражений»: не знаю, что с ними делать.

— Почитай, Василий Семёныч, развлеки, — загорелся Андрей Петрович.

— Да вот, послушайте шедевр. — Доценко порылся в бумагах и достал несколько листков, сколотых скрепкой:

Эх, ковыль, да ты ковыль-трава!

Ты развей, ковыль, мою грусть-печаль,

Разнеси её по степи по матушке

Да завей в окно врага лютого,

Врага лютого, ох да друга милого…

Женя помнила этот длинный плач: Доценко давал ей читать его как образец дурного вкуса. Подписано было инициалами. «Если напечаете, так и подпишите, — было приписано внизу. — На всякий случай даю адрес моей подруги, а в скобках укажите: „Для Л. Б.“». Дальше страсти разгорались ещё сильней, но за аляповатой стилизацией чувствовалась глубокая и горькая любовь, и было во всём этом что-то от древнего заговора-заклинания.

Тогда Жене очень хотелось взять у Доценко стихи и ответить этой женщине вместо него: написать что-нибудь доброе, утешительное, похвалить за силу чувства, за связь с народной поэзией. А теперь, когда издевательски читали вслух это тайное, выстраданное, она понимала, что должна возразить, прекратить, запретить. Но знала, что не сделает этого: получилось бы смешно и мелодраматично.

«А ты тоже хорош», — злорадно подумала Женя о Доценко. Вспомнились его стихи:

Не смотрю на твоё оконце,

Не смотрю — и дело с концом.

Я лечу на коне, и солнце,

Как собака, лижет лицо.

— Хватит, Семёныч! Оставь женщину в покое, — вдруг серьёзно сказал Костя. — А вы чего ржёте? — обратился он ко всем уже своим обычным клоунским тоном. — Если бы эта дама слышала, она бы разнесла вас всех по степи по матушке.

— А правда, как-то не очень красиво получается, — согласился Андрей Петрович. — Но смешно…

— И развеселились мы, наверное, не к добру, — добавила Елена Афанасьевна.

— Ну, не хотите — не буду. — Доценко положил стихи на место с явным сожалением. Его грубоватое, но выразительное лицо стало по-детски обиженным.