ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Глава 4

Когда электричка уже набрала скорость, он вошёл из другого вагона, сел напротив Жени и сказал:

— Не думайте, что я к вам пристаю. Просто я уже давно вас заметил, и вы меня заинтересовали.

Он смотрел на неё прямо, чуть улыбаясь, и ждал ответа. Женя смутилась. Она тоже выделила его среди ожидающих поезда и даже отыскивала глазами, подходя к станции. В нём было какое-то «несоответствие обстановке», как она для себя определила. Несколько раз она встречалась с ним взглядом и понимала, что это не совсем случайно. Женя даже почти знала, что он подойдёт и заговорит с ней, но всё равно это было неожиданно; она не была к этому готова.

— Чем же я вас так заинтересовала? — Женя хотела спросить с лёгкой иронией, но получилась ненужная игривость.

Он посмотрел на неё с упрёком:

— «Так» — это слишком сильно сказано. Вы меня заинтересовали не в том смысле, что я вами увлёкся, а чисто психологически. Мне интересно, почему вы сюда ездите каждый день, чем занимаетесь, какая вы. Нет, знаете, — поправил он себя, — всё-таки вы мне очень интересны. Почему-то только вы из всего поезда. Но не думайте, что я влюбился в вас с первого взгляда. Что будет потом, я не знаю, а пока только интерес.

— Можете считать, что вы сразу же указали мне место. — Женя почувствовала, что не смогла скрыть разочарования. — Вам интересно, что у этой игрушки внутри?

— Вы не можете уйти от стереотипа, — сказал он с грустью. — Хотя, может быть, я неуклюже выражаюсь. Не надо выставлять шипы, обороняться: я на вас не нападаю. И не надо обижаться, что я не объясняюсь вам в любви. Ведь вы не из таких, которым нужно, чтобы все поголовно были в них влюблены?

— Не из таких. — Жене хотелось улыбнуться, но она сдерживалась. — Я вообще ни из каких.

Он не заметил подавляемой улыбки.

— Я так и думал. Если вы не хотите со мной разговаривать, я сейчас же уйду, хотя мне будет очень жаль. Говорите: мне уйти?

— Не знаю, — сказала Женя. — Я не привыкла вот так разговаривать с незнакомыми людьми. — И тут улыбка прорвалась.

Он посмотрел на неё так, будто хотел именно этой улыбки и надеялся на неё.

— А давайте сделаем вид, что мы знакомы с детства, только очень давно не виделись — лет этак десять. Идёт? Я, если помните, Илларион. Назвали в честь деда, я не виноват. А вы кто?

— Женя, Евгения. Назвали ни в честь кого, просто так.

Женя удивилась, что ни волнения, ни напряжения больше не было.

— Хотите, я расскажу, какой вы были в детстве? — предложил Илларион.

— Давайте.

— Вы были страшно серьёзная, не очень общительная, друзей у вас было немного. В классе держались особняком. Больше всего вы любили читать или размышлять о чём-нибудь. И не просто размышлять, а сочинять истории, воображать картины. При этом могли часами смотреть на луну, на облака или на снег. Может быть, рисовали, пробовали писать или на чём-нибудь играли. Учили уроки в основном без удовольствия, но оценки получали хорошие, потому что были способной девочкой. Похоже?

— В общем, да, — согласилась Женя.

— А теперь вы про меня.

Женя задумалась.

— Вам легче. Вы, наверное, подготовились к этому разговору заранее.

— Нет, я импровизировал.

— А я импровизировать не умею.

— А мне кажется, что умеете, — возразил Илларион. — Попробуйте.

— Скорее всего, вы были первым учеником в классе, — начала Женя. — А может быть, и нет, но интересовались самыми разными вещами и знали много такого, чего никто не знал. Мальчишки вас уважали, несмотря на интеллигентность, а девчонки были влюблены, потому что вы казались им загадочным. Вы на них долго не обращали внимания и немного зазнавались. Тоже любили размышлять, но на луну часами не смотрели. Вот насчёт друзей не знаю. — Женя подумала. — Мне кажется, что вы всё время были окружены приятелями или поклонниками, но настоящих друзей всё-таки было мало.

— В целом похоже, — улыбнулся Илларион. — Но абсолютно всё сильно преувеличено.

Они стали ездить с работы вместе, в третьем вагоне; всю дорогу — сорок минут — разговаривали, а потом Илларион выходил, на остановку раньше Жени. Он преподавал физику в сельской школе, а жил в городе. Женя удивилась.

— Вообще я инженер, — объяснил он, — а в школе только второй год. И последний. Доведу своих ребят до выпуска и уйду. Очень хороший класс попался, жалко бросать.

— А почему не в городе?

— Потому что жил в селе.

— Я знаю, — догадалась Женя, — вы женились, а потом развелись.

— Какая проницательность! — удивился Илларион.

Женя рассмеялась.

— Да нет, просто меня тоже сватают. И я подумала, что у меня тоже кончилось бы разводом. А ваша жена учительница и работает в той же школе, что и вы. И вы её каждый день видите. Я угадала?

— Вы сегодня всё время угадываете.

— А вы… Нет, об этом нельзя. Нет, нужно! Вы её сейчас любите?

Он ответил не сразу:

— Нет. — И после паузы повторил: — Уже нет.

— Вы о себе сказали — значит, и мне надо. — Женя помолчала, собираясь с духом. — У меня была любовь. Глупое слово, но безответная. Несколько лет. Даже не знаю, потерянные это годы или самые лучшие. А тогда было очень больно. Я думала, никогда не пройдёт, но прошло.

Разговаривали обо всём: сначала, для знакомства, рассказывали о своей семье, детстве, вкусах, увлечениях. Иногда даже договаривались, о чём пойдёт речь завтра, чтобы спокойно, на досуге извлечь это из памяти. Рассказывалось всё подробно, слушалось с интересом; обсуждалось, истолковывалось. Потом перешли на литературу, музыку, живопись. Часто выяснялось, что они любят одно и то же; совпадения иногда были в мельчайших деталях, и это их каждый раз удивляло и радовало. Илларион знал гораздо больше Жени, знал глубже и основательнее. Это вызывало у неё восхищение и лёгкую досаду. Она не хотела признаваться, что чего-то не знает, и случалось, что, говоря будто бы со знанием дела о вещах, о которых понятия не имела, неловко ошибалась. Тогда ей хотелось, чтобы этот человек, почти во всём её превосходящий, исчез и больше не появлялся.

И в то же время ей было с ним необыкновенно легко. Они были как заговорщики, которым известен тайный язык. При первых же его словах Женя чувствовала, что освобождается от всего, что ей мешало, и становилась такой, какой всегда недостижимо хотела быть. Но перед каждой встречей она боялась потерять эту свою найденную суть; боялась, что превращение, которое совершалось с ней при нём, на этот раз не случится и он увидит её как есть: замкнутой, угловатой, неуверенной в себе. Ей казалось, что она обманывает его, выдавая себя за кого-то другого.

Илларион весь был какой-то несовременный, хотя трудно сказать, в чём эта несовременность заключалась: то ли в округлом бело-розовом лице с детскими ясными глазами, то ли в поведении, вызывавшем в памяти старомодное слово «учтивость», то ли в темах или манере его разговоров. От этого всё связанное с ним казалось Жене условным, воображаемым, и она сама при нём была не совсем она.

Ему было тридцать два года. Когда он сказал об этом, Женя назвала свой возраст. «Я так и думал, что вы не промолчите, а скажете», — заметил он. Илларион не пытался за ней ухаживать, не назначал свиданий, и это то нравилось Жене, то немного обижало.

Думая о нём, она делала то, что у неё называлось «примерять»: представляла себя с ним то в поездке, то среди друзей, то дома вечером вдвоём, то в постели… Всё получалось как будто хорошо, не то что с Костей — со шлангом и огурцами.

Жить стало радостно и светло, в ней как будто появились новые силы. Она стала свободнее разговаривать и легче писать. В редакции это заметили. «Ребята, а Женька у нас красивая!» — сказал однажды при ней Костя громким шёпотом. Женя почувствовала на себе оценивающие взгляды. В другое время это было бы ей неприятно, но сейчас она даже самой себе нравилась. Пусть смотрят.