ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

— Какие мы молодцы! — сказал Лев Аронович. — Особенно Ниночка. — И взглянул на вторую бутылку: — Продолжим?

И снова радостный хмель в голове, и песни, и небо, и абрикосовые почки, которые за день явно увеличились… И Нинин поющий голос, и её смех, и глаза, глядящие тепло и близко…

— Вот так бы и жить! — Лев Аронович блаженно улыбнулся. — И весну, и лето, и год, и десять лет, и сто…

— Кажется, никогда бы не надоело, — отозвался Валентин Алексеевич. — Неужели после жизни ничего нет?

— Ни хрена нет, — отрезал Виктор.

— А ты откуда знаешь?

— Чувствую. Всем нутром. А ты, Валёк, разве не чувствуешь?

— Мало ли что мы чувствуем…

— Так не должно быть. Тогда зачем всё это? — Нина смотрела на Валентина Алексеевича, словно требуя у него ответа и на этот вопрос, и на другие, не заданные, но известные ему. — Зачем мы, наши размышления о смысле жизни, искусство, религия? Зачем… ну, я не знаю… «Сикстинская мадонна», «Война и мир», вологодские кружева?

— Низачем, — спокойно произнёс Лев Аронович. — Всё возникает в порядке эволюции. Надо же что-то делать и куда-то развиваться, раз мы всё-таки появились, — не для чего-то, а просто разные случайности и закономерности так соединились. Вот и плетём вологодские кружева.

— А может быть, всё-таки не зря столько веков говорят о душе? — Нина уже смотрела не на Валентина Алексеевича, а куда-то внутрь себя. — Живёт человек, набирается всякого — знаний, чувств, впечатлений, — и всё это в душе остаётся. Чем больше он в неё положит, тем лучше будет душе потом… если потом что-то будет. И если сейчас, пока не поздно, наполнять её музыкой, стихами, картинами…

— Перьями, ватой, опилками… — вставил Виктор.

— Да ну тебя, Витя! — рассердилась Нина, тут же рассмеялась и снова серьёзно продолжала: — Разве такая душа, со всем содержимым, может исчезнуть совсем?

Слушая Нину, Валентину Алексеевичу хотелось верить в эту счастливую жизнь души, наполненной всякой возвышенной всячиной. Но думалось другое.

— Мне кажется, совсем может исчезнуть всё что угодно, — заговорил он. — Вот хотя бы цветок или дерево. Сколько в них тонкостей, хитростей, всё предусмотрено, доведено до совершенства… Но мы же не сомневаемся, что какой-нибудь дуб или роза исчезает совсем и окончательно. Я не говорю о щепках, атомах и другом мусоре, который от них остаётся. А животные? Мы знаем, что эта лошадь, эта собака после смерти исчезнет. Вместе со своим характером, красотой и умом. И никакой бессмертной души самой распрекрасной животине не полагается. Почему же у человека она должна быть? Потому что у него есть воображение и он может её придумать?

Когда он говорил, Нина смотрела на него не отрываясь. Потом глубоко вздохнула:

— Ну хоть бы один что-нибудь утешительное сказал! Про Бога, про то, что есть надежда…

— Вот вы и сказали, — заметил Лев Аронович.

— Ничего я не сказала…

— Весёленький разговор! — Виктор встал и закурил. — А между прочим, через полтора часа последний автобус.

Валентину Алексеевичу было жаль, что разговор закончился, едва успев начаться. Но, может быть, это к лучшему: не стоит в такой день заглядывать туда.

— Надо же чаю выпить! — вспомнил Лев Аронович. — Да настоящего, из самовара.

Поставили самовар. Валентин Алексеевич гордился тем, что у его самовара есть труба, а не сапогом каким-нибудь раздувать приходится. Самовар — это было всё, что осталось у него от родительского дома.

Пока самовар закипал, все разошлись по своим участкам; собирались, запирали дома. Хотя какие это дома: у Виктора хибарка, у Нины контейнер, только у Льва Ароновича домом назвать можно — немного получше, чем у Валентина Алексеевича. Нина пришла раньше всех и стала мыть посуду горячей самоварной водой, а Валентин Алексеевич вытирал её и смотрел на Нину. Она не поднимала глаз. Оба молчали, но молчание было такое, после которого решаются на объяснение или просто припадают друг к другу. Только времени чуть-чуть не хватило.

На стол поставили гранёные стаканы в подстаканниках и сахарницу с твёрдым рафинадом. Когда пили чай из самовара, допускались сушки, сухари, варенье, печенье и домашние пироги — никаких конфет и прочего баловства. Особым шиком считался чай с сахаром вприкуску.

Валентин Алексеевич, не участвуя в разговоре, пил чай с острым чувством радости, которое сегодня уже несколько раз накатывало на него. А сейчас радость была ещё острее оттого, что к ней примешивалась печаль. И печаль всё больше оттесняла радость. Он почувствовал, что расставание с садом началось. Скоро здесь, среди его деревьев, в его доме, появится кто-то чужой, будет спать на его диване, пить чай в этой беседке… или всё порушит, выбросит, заведёт свои порядки…

— Ребята, а самовар вы возьмёте? — спросил он.

— Куда? — не понял Виктор.

— Себе. Если сад будет уже не мой, то и дом будет не мой, и самовар. Кто-нибудь возьмёт его?

— Да что ты, Валя! Прямо завещание какое-то, — сказал Лев Аронович. — А к себе домой ты разве его не возьмёшь?

— Для одного себя я его ставить не буду. Не для мебели же ему там быть. И вообще, он уже здешний, садовый.

— Не пропадёт твой самовар. Я могу взять… Хотя скоро и у меня встанет такой же вопрос, как у тебя: ведь я старше.

— Я возьму, — вызвался Виктор. — Будем с Ниной чаи распивать, раз вы такие.

— Давайте лучше о чём-нибудь повеселее, — прервала его Нина. — Валентин Алексеевич, самовар — наше общее достояние. В будущем. А сад пока ещё ваш, и самовар вместе с ним.

— О чём-нибудь повеселее некогда. — Лев Аронович встал. — Идти пора.

Когда выходили из сада, Валентин Алексеевич оглянулся, и ему показалось, что он не может ступить ни шагу: не было никаких сил — ни душевных, ни физических.

— Я останусь, — сказал он. — Переночую здесь, а утром поеду.

— Вам плохо? — Нина с испугом вгляделась в его лицо.

— Да нет, так что-то. Я останусь.

Все стали его уговаривать, что-то объяснять. Он постоял немного, послушал голоса, не касаясь сознанием смысла, и почувствовал, что силы возвращаются.

В садовом автобусе ехали все вместе на заднем сиденье, оживлённо разговаривая. На остановке шумно распрощались. Лев Аронович и Виктор пошли на трамвай, а Валентин Алексеевич с Ниной остались ждать городской автобус.

Когда они ехали, он взял её за руку. Её рука не отстранилась, и он держал её, изредка поглаживая.

Нина выходила раньше. Было жаль выпускать её руку, и он поцеловал её.

— Я позвоню утром. — Говорить ей «вы» не хотелось, а «ты» как будто не с чего.

Она чуть заметно кивнула и встала.

— Да что это я! — Он тоже поднялся. — Совсем забыл, что дам полагается провожать.

— Не надо, — быстро сказала Нина. — Сегодня и так был очень содержательный день. Давайте и на потом что-нибудь оставим. Мите от меня привет передайте и скажите, что я ему картину нарисовала: самолёт летит в облаке.

— А какое облако?

— Это смотреть надо.

Нина выскочила, и Валентин Алексеевич её уже не увидел: она пошла по правой стороне улицы, а ему из окна была видна левая.