ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

* * *

Жечь больше было нечего. Валентин Алексеевич разворошил золу и пошёл за известью для побелки деревьев.

— Валентин Алексеевич, здравствуйте!

В нём вспыхнула радость: приехала! Нина приехала. Она, улыбаясь, стояла у калитки его сада. Глаза весёлые, немного прищуренные из-за улыбки, ярко-серые, искрящиеся.

Он стремительно подошёл к ней.

— Ниночка, вот умница! Я уж думал, что вы не приедете.

— А я проспала, — засмеялась она. — Будильник завела, а он не зазвонил. — Немного помолчав, спросила: — Как вы себя чувствуете?

— Превосходно. — Он с удивлением обнаружил, что свобода, которая была в их обращении друг с другом ещё зимой, исчезла.

— Нинуля! — донёсся пронзительный голос Виктора.

Пока он шёл через сад Валентина Алексеевича, подоспел Лев Аронович — его сад был рядом. Они оба расцеловались с Ниной, и Валентин Алексеевич позавидовал им: при встрече не догадался, вернее, не решился, а теперь поздно. И он с сожалением посмотрел на гладкие круглые щёки Нины.

Все разошлись по своим участкам. Валентин Алексеевич начал белить деревья. Митя просил оставить это ему… Ничего, летом подкрасит, если понадобится, а деревья пусть запомнят хозяина. Думалось об этих деревьях, когда они были тонкими и слабыми, о маленьком Алёше, о Мите… Это были даже не мысли, а неясные представления, наплывы воспоминаний.

И тревожило чувство, что Нина здесь, совсем близко. Можно на неё смотреть, можно подойти и поговорить. Только не нужно это. Лучше вспоминать.

Когда болезнь немного отступила, он лежал целыми днями в каком-то оцепенении. Не читал, не слушал музыку, не включал телевизор, даже почти ни о чём не думал. Только вяло шевелилось: «Вот так постепенно и вытечет жизнь». Думал он об этом со странным спокойствием — потому, наверное, что не додумывал эту мысль до конца, до страшного «меня не будет». По часам вставал, принимал лекарства, разогревал еду. Приходы Алексея и Ани, а особенно непривычно тихого Мити, его радовали и трогали, но он сразу начинал уставать и ждать, стараясь не подавать вида, когда они наконец уйдут. Один раз заглянули Лев Аронович и Виктор.

А через день позвонила Нина и спросила, можно ли приехать.

Валентин Алексеевич почти испугался:

— Зачем? — Это позвучало слишком резко. Испугавшись уже своей невежливости, он заговорил мягче: — Ниночка, вы, наверное, считаете, что больных полагается навещать. Но, по-моему, это незачем. Я лежу как тюфяк, ничего мне не нужно и не интересно. И если вы хотите ради каких-то правил…

— Я не ради правил, — перебила она. — Я думала, что вы будете рады. И просто… чтобы прийти к вам. Но если не хотите — не надо. Не бойтесь.

Голос у неё был то ли печальный, то ли обиженный. Он её пожалел, обругал себя за грубость и одновременно с этим почувствовал, что хочет её видеть.

— А вам не трудно приехать? — задал он вопрос, глупость которого тут же понял.

— Почему же трудно? Я здорова и ещё не совсем старуха.

— Да какая же из вас старуха?

Ему живо представилось её лицо, когда она в саду, улыбаясь, вдыхала запах сирени, её походка, которую он про себя называл балетной, молодые сильные руки и плечи, выступающие из яркого сарафана…

— Приезжайте! — сказал он.

Валентин Алексеевич рассмотрел себя в зеркало и остался недоволен. Постарел, пожелтел, взгляд какой-то дикий. Он пожалел, что пригласил Нину. А впрочем… Пусть видит, какой он старый, больной и ни на что не годный. Пусть поймёт, что продолжения того дня не может быть. Но что-то в нём уже сдвинулось, что-то пошло вразрез этим мыслям. Он побрился, вымылся под душем, стараясь не делать резких движений; надел чистую рубашку и свой любимый серый свитер, убрал со стола лекарства… Сердце стало биться гулко и часто, и он лёг на диван.

Ещё не успел отдохнуть, как раздался звонок.

Нина показалась Валентину Алексеевичу не такой молодой, как он себе представлял, и это его немного успокоило. Но всё равно она была очень хороша. А когда улыбнулась, стала похожа на ту, которая склонялась к сирени в его воспоминаниях. Он поцеловал её в щёку, упругую и прохладную.

— Слава Богу! — сказала Нина. — Я боялась, что придётся врать, но вы почти не изменились. — И без перехода: — Дайте какую-нибудь глубокую посудину.

«Видела бы она меня час назад», — подумал Валентин Алексеевич, доставая из буфета стеклянную салатницу.

Нина высыпала в неё золотисто-коричневое печенье: звёздочки, ромбики, полумесяцы… И гордо объявила:

— Сама пекла.

— Молодец! — похвалил он. — Похоже на мамино. Сейчас будем чай пить.

По сердцу прошла резкая боль, исчезла и тут же вернулась, но уже другая, ноющая. Нина взглянула на него, и в её глазах вспыхнула тревога.

— Ложитесь, — сказала она осторожно. — Чаю выпьем потом. Где у вас лекарства? — Сбегала на кухню, принесла стакан с водой, сунула ему в руку таблетку.

Он лёг и закрыл глаза.

— Лежите, сейчас пройдёт. — В Нинином голосе послышались гипнотические интонации, и это показалось ему смешным. — Думайте о чем-нибудь хорошем: о море, о лесах, о горах… Нет, — спохватилась она, — о горах не надо. А то представите, как лезете в гору, и ещё хуже будет.

— Я лежу на траве, под деревом. А сквозь листья солнце проглядывает. Нежаркое, весеннее.

— Вот-вот, хорошо.

Они помолчали.

— А знаете, — заговорил Валентин Алексеевич, — в детстве я любил болеть. Даже не болеть, а лежать, сознавая, что ты имеешь право ничего не делать, что какие-то хорошие вещи тебе недоступны, но пройдёт несколько дней — и ты всё это наверстаешь, да ещё как… И когда я лежал больной, особенно ясно чувствовалось, что вот он я, такой как есть, что такого больше нет, что я живу… Я, наверное, непонятно говорю?

— Нет, я понимаю. — Нина серьёзно кивнула головой и стала похожа на девочку. Или даже на мальчика — какого-то знакомого умного мальчика. — Правда, я болеть не любила. Но помню, что чувство себя тогда было сильнее, чем у здоровой. Даже сейчас помню, какое было небо в окне, как я на него смотрела, как думала… — Нина засмеялась. — Нет, рассказывать не получается.

— А лучше всего было, когда мама или бабушка мне читали. Лежишь с какой-нибудь корью или свинкой — голова чугунная, пошевелиться больно, а тебе читают Жюля Верна…

— Давайте я вам почитаю, — предложила Нина. — Жюль Верн у вас есть?

— Есть. Но лучше что-нибудь другое. Боюсь, что не понравится или помешает тем воспоминаниям.

Нина встала перед книжным шкафом.

— А что вы хотите?

— Что-нибудь хорошо знакомое, из русской классики.

— Чехова хотите?

— Хочу. Только не из раннего.

Она вытащила том из середины собрания сочинений.

— А читать будем что придётся, — сказал Валентин Алексеевич. — Выберите наугад; если захочется — читаем, нет — переиграем.

Нина закрыла глаза, потом открыла и прочла в том месте, куда упёрся палец:

— «Дом с мезонином». Подходит? Или ещё раз?

— Давайте это… если не возражаете. Давно не читал этот рассказ.

— И я давно.

Читала она хорошо. Не монотонно, но и не слишком выразительно. Валентин Алексеевич не любил, когда читали так артистично, что это отвлекало от смысла и мешало слышать по-своему. Вспоминался то дом над рекой, где он вырос, то сад в сумерки.

Прочитав довольно много, Нина спросила:

— Ну как? Вам лучше?

— Всё прошло, — ответил он, слегка удивившись, и хотел встать.

— Лежите, — остановила его Нина. — Вот дочитаю, тогда встанете.

Потом они пили чай с Нининым печеньем. Оно пахло ванилью и детством. А её глаза над чашкой, под короткой чёлкой снова напомнили Валентину Алексеевичу умного мальчика. Он вспомнил:

— Вы похожи на Лермонтова в детстве. Очень.

— Правда?! — Он не ожидал, что Нина так обрадуется.

Она приходила ещё несколько раз. А когда Валентин Алексеевич выздоровел, перестала приходить. В последний раз она смотрела на него выжидательно, но он ничего не сказал об их будущих встречах. Какие уж теперь встречи!