ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Всё раннее утро, пока Валентин Алексеевич собирался, завтракал, одевался, в нём росла радость. Она появилась сразу, как только он проснулся, и в полусонном сознании поплыло: сад, сад, сад… А как было хорошо, когда он вышел на балкон, чтобы посмотреть на небо; так он всегда делал перед поездкой в сад. Он увидел много чистого неба, но с запада шли тёмные облака. Уже рассветало, звёзды исчезли, и только Венера неярко поблёскивала над крышей дома напротив. Лёгкий морозец был чем-то родствен этой пригашенной, но ещё светящейся звезде. Поздняя в этом году весна: уже середина апреля, а по ночам подмораживает. Но весна уже совсем близко. Ещё неделя, может, дня три — и начнётся… Да и дни уже тёплые, особенно если с солнцем.

И радость всё крепла, когда он укладывал в сумку сырую картошку, чёрный хлеб и своё фирменное блюдо — холодец. Начало нового сезона решили отметить «грандиозной пьянкой» и закуску под водку предусмотрели до деталей. В этих дорассветных сборах было что-то от детства, когда на начинающийся день намечено приключение или когда оно просто возможно. Валентин Алексеевич взял со стола валидол, положил в карман. Усмехнулся: никогда за ним раньше этого не водилось, сад ещё не знал такого безобразия.

Вышел. Солнце взошло недавно. Оранжевое, мелькающее в переулках низко над землёй. А воздух уже весенний, с неуловимым вкусом, — не такой, как ещё недавно на балконе. И с детства любимое ощущение, когда рано выходишь из дома: что мир к тебе относится по-особому, потому что ты его видишь и знаешь так, как другие не знают и не видят.

По утреннему городу Валентин Алексеевич ехал в полупустом автобусе, насквозь просвеченном солнцем. А когда пересел на садовый автобус, вдруг представилось, как он ходил по этой дороге из сада на рассвете в понедельник, чтобы успеть на работу. Ходил и один, и с женой Галиной и Алёшкой, ещё десяти-двенадцатилетним. Он любил этот путь на рассвете, особенно поздней весной и ранним летом. В воздухе свежо, бродят запахи, впереди идёт длинная стройная тень, которая кажется настоящей сутью тебя самого, а сзади, со стороны солнца, плывёт ясное кукушкино меццо-сопрано или удод по три раза твердит один и тот же звук. И что-то подступает со всех сторон, проникает внутрь, и в сознании происходит смещение: оно открывается миру, и мир входит в него. Если Валентин Алексеевич ходил один, это чувствовалось сильнее. Потом весь день при воспоминании об этом пути возвращалось чувство проникновения мира внутрь, и тогда всё мелкое воспринималось правильно — как мелкое, а главное выступало на первый план. А когда шли по этой дороге все вместе, говорили мало и тихо; наверное, жена и Алёшка чувствовали примерно то же, что и он. У Гали глаза становились далёкими и прозрачными, а лицо совсем молодым, и его почему-то обжигала жалость к ней и досада на себя, а иногда казалось, что возвращается прежнее чувство, когда он в тридцать один год женился на ней, стремительно и почти не раздумывая.

Когда её не стало, он с удивлением понял, какая важная часть его самого была связана с ней. Уже больше трёх лет он живёт без неё. Постепенно привык к тому, что её нет, но чувство пустоты рядом и непоправимости осталось.

* * *

Галину он увидел на пляже, двадцатилетнюю, играющую в волейбол в молодёжной компании. Вообще-то говоря, такое перебрасывание мяча волейболом можно было назвать с большой натяжкой. Но невысокая загорелая девушка в голубой майке, надетой поверх цветастого купальника, и белой кепке так ловко прыгала, с таким азартом била по мячу… И светлые волнистые волосы до плеч красиво разлетались в стороны от лица, по-детски безмятежного. Потом, разгорячённые, все с шумом и смехом бросились в воду. Она сдёрнула майку, завертела волосы в узелок на затылке и тоже побежала. В её фигуре и движениях как-то непротиворечиво сочетались мальчишеская угловатость и юная женственность.

Наплававшись, компания улеглась на песке рядом с Валентином и принялась разгадывать кроссворд. Знали эти ребята поразительно мало, и он, не выдержав, подсказал слово. Они обрадовались, ещё раза два спросили его, а потом стали просто вопросительно взглядывать. Само собой получилось, что он играл с ними в волейбол и купался, а когда все собрались домой, пошёл провожать Галю.

А перед этим он общался с ней, пожалуй, не больше, чем с другими, но между ними почти сразу установилась неуловимая связь, постоянная настроенность друг на друга: взгляды, малозначащие слова, подача мяча, мгновенные прикосновения, которые можно было считать и случайными… Он выделил её из всех, и Галя, несомненно, чувствовала это. Она вообще удивительно тонко всё чувствовала.

После очередного выхода из воды Галя разговаривала с парнем из своей компании. Разговор был коротким, но напряжённым. Он в чём-то убеждал её, а она отвечала односложно, отрицательно качая головой. Наконец он сказал что-то со злостью, схватил свои вещи и ушёл. Она недолго постояла, глядя ему вслед, а когда вернулась, Валентин ничего не понял по её лицу.

Галя работала «телефонной барышней», как выразился один из приятелей Валентина, когда она ещё не была его женой; он ответил резко: тон был уж очень нехороший. «Если это у тебя серьёзно, я молчу», — сказал приятель с улыбкой, которая Валентину тоже не понравилась. И он впервые подумал: а что, если всегда его знакомые будут говорить о Гале таким тоном и с такими улыбками? И ещё одна мысль возникла: неужели он столько лет ждал именно её? Он представлял свою жену совершенно иначе. Галя часто даже не имела понятия о таких вещах, которых, он думал, невозможно не знать. Но в ней была душевная тонкость, ум и чувство ситуации, уместности или неуместности слова, жеста, интонации. Она умела не обнаруживать размеры своего невежества: в общих «умных» разговорах больше молчала, только иногда вставляла короткие замечания, обычно довольно кстати. А главное — с ней было хорошо: от неё исходило что-то свежее и чистое. С ней было хорошо и разговаривать, и молчать, и спать, и гулять… Она чувствовала музыку, живопись, литературу, хотя воспринимала их с какой-то первобытной наивностью. И, что казалось ему особенно важным, у неё была правильная речь и вполне интеллигентный вид. Но всё это Валентин говорил себе тогда, когда вспоминал, что обязан перед собой и перед ней всё обдумать и понять. А в основном он не думал — просто всё сильнее привязывался к Гале, всё острее осознавал — нет, скорее ощущал, — что ему уже не может быть хорошо без неё. Очень любил он её глаза: большие, но не круглые, чуть раскосые, серо-зелёные, с неуловимым выражением. В Галиных глазах была своя жизнь, более глубокая, чем в словах и поведении. И он ждал, что когда-нибудь это выйдет на поверхность и Галя станет той, какой она была внутри.

Почти сразу, без договоров и обещаний, Галя стала приходить к нему домой; наводила порядок, готовила и оставалась до утра.

Как-то утром он загляделся на неё спящую. Простыня сползла, и на белом ярко вырисовывалась точёная шоколадная нога, загорелая рука с розовой ладошкой и приоткрывалась маленькая грудь. «Это дикарка, островитянка», — подумалось ему, и он погладил эту дикарскую ладошку. Она проснулась и, улыбнувшись, вся потянулась к нему…

Потом он, лёжа на спине и чувствуя её рядом, сказал:

— Галя, выходи за меня замуж.

— Я тебе не подхожу. — Она проговорила это легко, не удивившись и не обрадовавшись. — Ты во-он какой большой и умный, а я… Тебе нужна не такая.

— Какая же мне нужна, по-твоему?

— Такая, которая сама разгадывает кроссворды. — Галя засмеялась. — И занимается каким-нибудь умным делом.

— А мне ты нужна.

— Почему я?

— Не знаю. Мне с тобой хорошо. Я в тебе всё люблю.

— Знаешь, Валенька… — Она посмотрела на него очень серьёзно. — Мне кажется, что, если мы поженимся, ты потом пожалеешь. А я не хочу, чтобы ты жалел, что ты со мной.

— Галочка, ты сама не знаешь, какая ты! Будешь расти и умнеть. Ты всё можешь и всё понимаешь.

— Только сказать не могу, — усмехнулась она. — А если я останусь такой, какая есть?

— Оставайся! Я ведь тебя такую замуж зову.

— Может быть, мне учиться пойти?

— Иди. Куда ты хочешь?

— Не знаю.

— А вообще хочешь?

— Вообще… нет. Я не люблю слушать, учить, сдавать экзамены…

— Ну и не надо. Так ты согласна?

— Кажется, согласна.

Оставалось ещё что-то нерешённое, болезненное. Да, вот это.

— Почему ты сначала отказалась? Тебе так легко со мной расстаться?

Он увидел новое, незнакомое лицо.

— Я всегда думала, что мы скоро расстанемся.

— И это тебя не беспокоило?

— Лучше скорее, чем потом мучиться.

— Чудо ты моё глазастое! — сказал он, целуя её глаза.

Два года, уже муж и жена, они жили как беспечные влюблённые. Галины друзья, весело отплясав на свадьбе, больше не появлялись. (Валентин заметил, что того парня, с которым Галя разговаривала в день их знакомства, не было.) Осталась только одна подруга, с ней Галя не порывала отношений до конца. Алёшку ждали радостно, но вскоре после его рождения что-то изменилось. Без объяснений и ссор, без видимых причин каждый постепенно ушёл в свою жизнь. Через двенадцать лет после Алёши Галя родила мёртвого ребёнка; она так и не смогла успокоиться, стала болеть и совсем замкнулась в себе.