ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

VI

На этот раз Михаил Олегович привёл её в кабинет без таблички. Там было уютнее, но почему-то отчётливее чувствовалась и давила тишина.

Агата спросила сразу, пока не начали репетировать:

— В этой сцене с Николаем я… то есть Люба… она голая?

Михаил Олегович безудержно захохотал.

— А я ждал: когда же вы спросите? — И моментально стал серьёзным. — Вы должны понимать, Агата: играть такие сцены одетыми — это смешно, зрители нас не поймут.

— Тогда я не буду играть, — с трудом выговорила Агата, и на глаза у неё начали наворачиваться слёзы.

Она чувствовала, что слёз много, но плакать сейчас никак не хотела. Дальние слёзы, которые уже готовы были хлынуть, удалось остановить усилием воли, а ближние, стоявшие в глазах, всё-таки вылились несколькими каплями.

— Да что вы! — испугался Михаил Олегович. — Вот глупая девочка!

— Я не буду сниматься, — ещё раз сказала Агата.

— Неужели это так важно? — Михаил Олегович смотрел на неё с удивлением. — На это давно никто не обращает внимания, а вы как из института благородных девиц. Подумайте! Это только начало, а потом, может быть, вы сыграете ещё много интересных ролей, станете известной актрисой, звездой…

— Конечно, — усмехнулась Агата. — И «Оскара» получу.

— А загримируют вас знаете как? — продолжал соблазнять Михаил Олегович. — Ослепительной красавицей будете.

— А разве нельзя… без этого?

— Без грима?

— Нет, с гримом. Но чтобы… не раздеваться.

— Ну, заладили, матушка! Может быть, снимут так, что и самой понравится. Или как-нибудь не прямо, вскользь. Не знаю, как это будет, — не режиссёр я!

Они поговорили о роли, о сценарии, и Агата подумала, что всё может как-то устроиться, что можно пока не отказываться, а пожить ещё в этом иллюзорном мире.

И снова, как в прошлый раз, они начали разыгрывать эпизод, стоя друг против друга.

— В общем недурно, — сказал Михаил Олегович, когда они закончили. — Но неубедительно. Вы скованы по рукам и ногам. Надо снять напряжение. — Он открыл шкафчик. — Что будете пить, коньяк или вино?

— Ничего не буду.

— Боитесь? — прищурился Михаил Олегович.

— Нет.

— А если нет, тогда что будете пить?

— Тогда вино.

У Агаты не было привычки к вину: пить ей случалось редко и очень понемногу. Бокал, который она выпила сейчас, оказался для неё порядочной дозой. Но она почувствовала такую лёгкость, такое освобождение, что могла бы, кажется, сыграть всё что угодно.

Михаил Олегович начал произносить слова роли, слегка обнял её, а когда она попыталась освободиться, сказал на мягких низких тонах, улыбаясь ласково и насмешливо:

— Не трепещите. Мы играем. Обнимите меня для убедительности.

Агата чувствовала себя наполовину Любой, а обнимать Михаила Олеговича за неё — это было совсем другое дело. Немного мешали волны, которые поднялись в ней, как при чтении сценария, но вскоре оказалось, что так даже лучше. Было страшно и хорошо, она то ли взлетала, то ли скользила вниз… Вдруг Михаил Олегович приблизил к ней лицо и… Всё разрушилось. На губах у неё было влажное, властное, чужое, отвратительное. Она не вырвалась, не сделала никаких протестующих движений. Это был, наверное, инстинкт самосохранения: если тебе что-то угрожает, — замри. Агата увидела, как-то, чем она жила в последние дни, распадается и рушится, и она даже не успела пожалеть об этом, хотя и успела понять, какое это несчастье для неё, — надо было не отвлекаться на сожаления, а спасаться. И делать это так осторожно, чтобы у Михаила Олеговича не взыграл инстинкт преследования.

Эпизод довели до конца. Агата говорила погасшим голосом, не чувствуя себя ни собой, ни Любой, ощущая только свои огромные, горящие, осквернённые губы.

Михаил Олегович дал ей ещё несколько листков, и Агата, стараясь, чтобы её уход не выглядел бегством, вышла в коридор, на улицу и шла всё быстрее и быстрее. Увидев урну, мгновение поколебалась и выбросила туда листки сценария.

Постояла несколько секунд и решительно зашагала обратно. Почти ворвалась в кабинет и, стоя у двери, потребовала:

— Скажите правду!

— Какую правду?

— Настоящую. Фильма не будет?

— Нет.

— А сценарий есть? Или только эпизоды?

— Сценарий есть.

— А режиссёр Зеленский?

— Зеленский есть, и он действительно мой одноклассник, но не режиссёр. Он врач-кардиолог. Уходите, Агата.

— Но зачем вы всё это придумали?

— Всё равно не поймёте.

— А если пойму?

Михаил Олегович выглядел усталым и постаревшим.

— Когда-то, что ты пишешь, никому не нужно, это довольно сильно отравляет жизнь. Я написал и издал роман. Хороший, настоящий. Но этого никто не заметил. Тогда я состряпал сценарий для сериала — думал, пойдёт. Не пошёл. Вот я и затеял эту игру, чтобы с тоски волком не завыть. Поняли что-нибудь?

— Поняла.

Агате стало жаль Михаила Олеговича, но ещё больше — себя. В ней поднялась и всё заслонила обида.

— Но при чём здесь я? — тихо заговорила она. — Зачем вы это со мной сделали? Я бы никогда и не думала о кино и о театре, а теперь…

Михаил Олегович уже улыбался:

— Значит, я вас обогатил, а вы ещё и недовольны.

Агата не стала на это отвечать. У неё было своё:

— А если бы я продолжала с вами репетировать? Значит, вы…

— Значит. Уходи, девочка, а то укушу. — И рассмеялся своим заливистым смехом.

Уже почти у своего дома Агата увидела Юру, впервые за всё лето. Он загорел, стал выше, худее и ещё интереснее. Кажется, он обрадовался, увидев её, и даже хотел остановиться. Такого не было ещё никогда, а сегодня случилось бы, — Агата чувствовала. Но она не могла разговаривать с ним этими губами и, слегка кивнув, пронеслась мимо него.

Дома она влетела в ванную, заперлась и густо намылила губы; тёрла, смывала и снова намыливала… Наконец она решила, что уже можно разговаривать — правда, пока не с кем — и пить.

А пить захотелось страшно. Она достала из холодильника компот, налила в свою любимую огромную чашку и медленно, с удовольствием выпила. Потом включила музыку: что-то из тридцатых годов, пряное, знойное, уводящее туда, где волны, пальмы, цикады, жаркий шёпот… Агата начала танцевать, изгибаясь, резко поворачиваясь, томно поводя плечами и бёдрами. Хлынули слёзы; она вытерла их обеими руками и продолжала танцевать.

Позвонили в дверь. Агата открыла. Перед ней стояла Настя в зелёных штанах и с оранжевыми волосами и критически рассматривала её.

— У тебя кто-то есть? — спросила она.

— Никого.

— А почему ты ревёшь и дышишь как загнанная?

— Танцую.

— Одна, что ли?

— Ну да. Хочешь — присоединяйся.

— Ненормальная. А со сценаристом что?

Агата вдруг рассмеялась, и снова потекли слёзы:

— Никакого сценариста! Никакого кино! Свобода! — И тихо добавила: — Я тебе, Настя, всё расскажу. Давай танцевать.

Настя покрутила пальцем у виска, скинула босоножки, и они уже вдвоём стали прыгать и извиваться под музыку.

Вскоре появился Миша. Он удивлённо уставился на девочек, но те поманили его, и он включился в их пляску, становившуюся всё более дикарской.

Первой устала Настя. Тяжело дыша, она рухнула на диван. Потом, хохоча басом и срываясь на фальцет, растянулся на полу Миша. А Агата всё танцевала, пока не споткнулась о лежащего Мишу; на ногах она устояла, но почувствовала, что натанцевалась, и тоже улеглась на полу. Он слегка вибрировал от музыки, а солнце за окном смотрело прямо в лицо, и освещённые листья акации с уже пробивающейся желтизной казались почему-то японскими.