ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Она не поняла. Если бы просто не поняла, не заметила, ничего не сказала — было бы лучше. Но то, что она сказала и как…

Гене казалось, что уже нельзя ничего исправить. Он чувствовал себя одиноким, непонятым, не таким как надо. А каким надо быть, не знал. Вовке нужно одно, маме другое. Когда он был маленьким (а только что, при бабушке, он был маленьким), было всё понятно: надо быть хорошим. И если мама и бабушка были им довольны — наверное, он был хорошим. Они всё знали и всё решали за него, а он должен был просто не противоречить этому. Хотя знала и решала больше бабушка. А мама, может быть, и знает, но требовать не умеет. Теперь всё сложнее. Надо быть таким, чтобы тебя признали равным Вовка и другие ребята. И это важнее, чем быть хорошим для мамы. Но здесь что-то не так. Он что, любит их больше, чем маму? Нет. Вовка друг, но это не то, это меньше. А к другим у него вообще нет никаких чувств. Он их уважает больше, чем маму? Нет. Но почему-то их мнение для него важнее маминого. Гена подумал, что, если бы бабушка была жива, она не допустила бы того, что происходит у них с мамой. Как она этого не допустила бы — неизвестно, но при ней всё было так, как она считала нужным.

И снова его любовь к маме пошатнулась; он увидел её слабость, и ему стало жаль её и досадно на её слабость. Так что же, он действительно не уважает слабых и предаёт их? Он вспомнил маленькую Юлю, больную бабушку… А сам он какой? Мама сказала, что он боится своих друзей. Да, он боится показаться им изнеженным маменькиным сынком и поэтому старается стать другим. А какой он на самом деле? Не мамин, не Вовкин, а просто он сам?

Это было даже страшно. Гена знал — может быть, словами не мог выразить точно, но знал, какая мама, какая была бабушка, какой Вовка, какая тётя Света, но себя он не видел, не представлял. Он знал и мог оценить свои поступки, но где он — целый, особенный, отдельный от всех?..

Когда-то давно он потерялся; мама говорила, что тогда ему было три года и они большой компанией ездили за город. С тех пор он и помнил себя. Тогда он вдруг увидел кругом, куда ни посмотришь, большие деревья. Они были такие высокие и густые, что закрывали небо. Гена стоял на тропинке, а рядом летал, громко жужжа, огромный жук, и он как будто показывал кому-то Гену: вот он, здесь! Что-то притаилось и со всех сторон смотрело на него, а он был один — совсем-совсем один. Ужас его объял такой, что он закричал изо всех сил: «Ма-ма-а-а!» Оказалось, что он отошёл недалеко, и мама тут же примчалась на его вопль. И сейчас он чувствовал себя таким же одиноким, а маму позвать было нельзя, и не всё теперь зависело от неё; даже очень мало зависело. Как он, оказывается, был счастлив тогда, глупым малышом, и как несчастен теперь…

* * *

Когда Людмила Петровна ехала на работу, голова уже болела. Таблетка не помогла. Потом стало морозить: наверное, простудилась, когда смотрела на дождь. Чертёж казался безобразным, голоса — слишком резкими, расчёты не сходились. Начальник посмотрел на неё и погнал домой.

Ещё на лестнице она услышала громкие выкрики и смех — мальчишеский, но не звонкий и радостный, а нарочито грубый; различались даже грязные слова… или ей показалось? Нет, не показалось. Всё это неслось из её квартиры.

Она открыла дверь ключом и вошла в комнату. Шесть-семь мальчишек играли в жмурки. У одного глаза были завязаны её шёлковым шарфом, кто-то залез под стол, кто-то спрятался в углу за стулом, кто-то завернулся в скатерть, снятую со стола, а один сидел на этом столе, обеденном, задрав ноги. Её увидели все одновременно, а один из мальчиков наклонился к тому, у кого были завязаны глаза, и сказал:

— Кузькина мать пришла!

Произнёс он это тихо, но как раз в тот момент все замолчали, и в тишине слова прозвучали отчётливо. Гена смотрел на неё с ужасом, и в выражении его глаз ей увиделась неприязнь, почти ненависть.

Всё это было так дико и страшно, что Людмила Петровна закричала каким-то громовым, не своим голосом:

— Вон! Все убирайтесь вон! Чтоб духу вашего не было!

Она бросилась в свою комнату и долго лежала, боясь двигаться и думать: голову давило, в ней накатывались и откатывались горячие волны. Она чувствовала себя безвозвратно опозоренной, поруганной, отданной сыном на посмешище. «Мне нельзя было иметь детей, — думала она. — Хотя, если бы он был девочкой, мне было бы легче. Или если бы я была Гениным отцом, а не матерью. Играла бы с ним в шахматы, смотрела футбол, ходила бы на рыбалку… нет, рыбалка — это плохо. Ездили бы с палаткой за город. А так что я могу ему дать? Я не умею сделать так, чтобы ему было со мной интересно, чтобы он ценил моё мнение, чтобы боялся обидеть меня или вызвать моё неодобрение. Я не умею повести его за собой… А куда вести?»

И Людмила Петровна вдруг почувствовала, что давно уже никуда не идёт, просто бьётся до изнеможения. И вся жизнь, которая оставалась, представилась ей тёмной и жестокой. Она уже видела, как взрослый сын кричит на неё, говорит оскорбительные слова, желает её смерти, как ему невыносимо жить с ней в одном доме, как его пьяные друзья и непотребные женщины издеваются над ней и как она в конце концов умирает, избитая и брошенная…

Дверь приоткрылась.

— Мама…

Людмила Петровна молчала.

— Мама, я не думал, что так будет… — Гена встал перед кроватью. Лицо у него было жалкое, испуганное, неприятное.

— Я тебе не мама. Я кузькина мать. Уходи.

— Я больше не буду их приводить.

Людмила Петровна села, и в голове запульсировало, в одной точке на затылке закололо. Она поморщилась и придавила это место пальцами.

— Они часто приходили?

— Нет, раза три…

Лицо у Гены уже не было неприятным. Он смотрел на неё детскими испуганными глазами.

— Мама, что с тобой? Тебе плохо?

И она ответила этим глазам:

— Плохо, Геша. Очень плохо.

— Вызвать «скорую»?

— Вызови.

Две недели после этого Людмила Петровна оставалась дома. Оказалось, что на простуду наложился гипертонический криз. Через несколько дней стало легче. Впервые с Геной сходили на могилу бабушки. Он стоял, подняв плечи, отвернувшись в сторону, и плакал.

Пока она болела, Гена делал всю домашнюю работу, даже что-то готовил под её руководством. После школы никуда не ходил.

— Пойди погуляй, — сказала она ему. — Нельзя же всё время возле меня сидеть. А Вова куда исчез?

— Мы с ним поссорились. Навсегда.

Но через день под окном, когда они обедали, раздалось:

— Кyзь-ка-а!

Гена посмотрел на неё виновато, нетерпеливо, почти умоляюще.

— Ну что же ты? Иди, — сказала Людмила Петровна. Наверное, не так сказала, как надо бы. А как надо?

Гена подождал, чтобы Вовка позвал его ещё раз, и медленно пошёл к окну.