ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Она устала думать об этом, искать причины и выходы, но думала и искала постоянно. Додумалась даже до того, что ей перестало нравиться имя сына, и она решила, что дала ему не такое имя, как следовало. Геннадий Георгиевич — это звучало торжественно, весомо, величественно. Но кто он такой, этот Геннадий Георгиевич? Незнакомый, пока не существующий человек. А Гена — жидко, сладко, не лучше, чем Валерик. Наверное, имя тоже их разъединяет, — чужое имя. Подумала — и тут же сама удивилась глупости своего предположения.

И вдруг её захлестнула любовь — так, что стало больно. Она вспомнила сына совсем маленьким, когда, искупав, обтирала его, мягкого, тёплого, смеющегося, махровым полотенцем, а потом прикладывала к щекам его ножки, нежные розовые пяточки. Какое это было счастье! И всё время тискала его, целовала. «Перестань облизывать пацана! — говорила ей Антонина Васильевна. — И так у нас женская семья». Гена подрастал, и Людмила Петровна становилась сдержаннее, но всё равно нежностей между ней и сыном было много. Когда-нибудь это должно было кончиться. А может быть, нет? Бывают же взрослые мужчины, ласковые к своим матерям.

А потом пришла на память холодная встреча, когда она приехала за Геной, похоронив мать. Вот тогда всё и началось. Что-то она тогда не поняла в сыне, как-то не так себя повела. Или не тогда началось, а раньше? Но почему? А теперь ему, наверное, так же тяжело, как ей, и он так же, как она, не может ничего изменить. Он не может. А она должна. И она это сделает. Она не оставит, не отдаст, спасёт своего мальчика. Хорошего, доброго, любимого… «Ишь расчувствовалась! — сказала она про себя. — Сама закрутила мелодраму — сама и раскручивай».

Когда Людмила Петровна открыла дверь, Гена вышел ей навстречу.

— Хлеба купил? — спросила она.

— Купил. — И ушёл в комнату.

Всё было готово, осталось только макароны сварить: они уже кипели. Людмила Петровна открыла холодильник, но кастрюли с котлетами там не оказалось.

— Гена, где котлеты? — крикнула она.

Он сразу же явился. Помолчал, а потом проговорил с искусственным спокойствием:

— Мы их съели.

— Кто «мы»?

— Ну… мы с ребятами. Фамилии перечислять не надо?

— Не хами! Почему это вы их съели?

— Проголодались. А тебе что, жалко?

Он смотрел прямо, без всякого выражения.

Она отвернулась от этого взгляда и сказала тихо, сдерживаясь изо всех сил:

— Не смей так со мной разговаривать. Эти котлеты оставались нам на три дня. Теперь будем есть одни макароны. Денег у меня до понедельника не будет.

— У тебя никогда нет денег! — выкрикнул Гена. — Я как оборванец хожу! А сама… на себя посмотри! И ещё куском хлеба попрекаешь!

— Да кто тебя попрекает? Слов каких жалостных нахватался! — Людмила Петровна уже не могла сдерживаться. — Ты боишься своих друзей, ты ради них готов меня предать!

— Никого я не боюсь! А почему у меня отца нет? Ты меня для себя родила, да? Чтобы на старости лет одной не оставаться? Я тебя просил?

Людмила Петровна молчала. На неё навалилась тяжёлая, беспросветная тоска. Она видела: что бы она ни сказала, он её не поймёт, потому что они говорят о разном, потому что пути друг к другу потеряны. И только старалась не расплакаться, чтобы окончательно не уронить себя в его глазах.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь, — начала она. — И тут слёзы не удержались. — Почему ты меня не уважаешь? Чем я это заслужила? — спрашивала она сквозь рыдания.

Гена молчал. Она ушла в свою комнату и долго плакала, надеясь, что он придёт. Но он не пришёл.

Уже поздним вечером Людмила Петровна вышла на кухню. Гена ждал её.

— Мама, — сказал он придавленно, — я понял, что ты не из-за котлет. Я тебе сказал… ну, много плохого. И не только сегодня. Я не хотел. Я сам не знаю, как это у меня получается.

— Хорошо, Гена. — Людмила Петровна говорила сдержанно, боясь снова расплакаться. — Я рада, что ты понял. Давай попробуем относиться друг к другу так, как раньше.

Несколько дней каждый из них обращался с другим осторожно, как с выздоравливающим, но ещё слабым больным, стараясь не повредить что-то новое, хрупкое, возникшее между ними. Но им было трудно и неловко вместе. Теперь невозможно было даже представить, чтобы Гена просто подошёл, ткнулся носом ей в плечо или стал о чём-нибудь рассказывать с блестящими глазами, как было ещё несколько месяцев назад, и она уже не могла приласкать его, как маленького, потому что это был человек, только что обижавший её своим пренебрежением, а главное — потому что теперь у них это было не принято, и она боялась, что он снова отойдёт от неё. Людмила Петровна воспринимала это как разрыв связей, которые установились между ними ещё до его рождения, и чувствовала почти физически, как стареет и сохнет от этого. Но было уже не так беспросветно.

* * *

Сердце стучало в левом виске, в горле, в животе… Что она натворила?!

Людмила Петровна лежала с открытыми глазами. Заснуть она не могла, а думать было страшно, но она всё думала и думала. Только что, часа два назад…

Гена стоял у открытого окна в кухне, а когда она вошла, обернулся к ней с широкой, прежней своей улыбкой:

— Мама, посмотри, какой дождь!

Людмила Петровна стала рядом… Бушевал какой-то тропический ливень.

— С балкона смотреть лучше, — сказала она.

Это было великолепное зрелище. В темноте шумящий поток падал сплошным занавесом, вода бурной рекой текла по улице, а ливень всё усиливался.

Людмила Петровна почувствовала на своей руке лёгкое быстрое прикосновение. После недолгого молчания, не веря тому, что это возможно, зажав все чувства, чтобы они не выплеснулись, она тихо спросила:

— Ты до меня дотронулся?

— Да. — Гена ответил так же, как она спросила.

— Случайно или специально? — Сказала и ужаснулась деревянности своего голоса и нелепости вопроса.

— Случайно, — ответил Гена и, постояв ещё немного — теперь она уже всё поняла, — вышел и заперся в ванной.

Да, теперь она поняла: в тот момент рядом с ней был её ласковый мальчик, а она побоялась ошибиться, решила проверить, чтобы не оказаться в глупом положении. Что за расчёты такие? Неужели нельзя было без всяких проверок просто обнять его? Ведь он такой же, как она: ему тоже трудно первому сделать шаг навстречу, он тоже привык отвечать, а не начинать, — но он сделал этот шаг. И это был уже второй шаг, а первый — когда он объяснился насчёт тех проклятых котлет. Что ей теперь делать? Что она может сделать?..

Гена тоже долго не спал. Когда они с мамой стояли у окна и смотрели на дождь, всё новое, что появилось в нём и в его отношении к ней после смерти бабушки, куда-то ушло. Он снова любил её по-прежнему, — нет, не совсем по-прежнему, потому что не думал теперь, что она самая лучшая и самая красивая, это не имело к его любви никакого отношения, — просто он любил её так, как не любил больше никого. И то, что это было смешно в глазах Вовки и других мальчишек, потеряло всякий смысл. Его чувство к ней — любовь, жалость, раскаяние — было таким сильным, что требовало какого-то выхода. И он чуть-чуть коснулся маминой руки — не думая, не загадывая; просто никакими другими движениями или словами он не мог выразить того, что чувствовал.