ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Когда они встретились первый раз после смерти бабушки, Вовка спросил:

— Почему ты не приехал на похороны?

Гена начал говорить про маму, про тётку, про бабушку — что она сама этого не хотела; но Вовка смотрел всё так же — понимающе, осуждающе, — и он замолчал.

— А на кладбище ты был?

Гена почувствовал себя так, будто его поймали на чём-то плохом.

— Я потом когда-нибудь попрошу, и мы сходим.

— Почему потом?

— Мы о бабушке не говорим.

— Значит, её как бы не было? — Вовка выдержал паузу, наслаждаясь Гениным смятением. — Говорят, её похоронили рядом с твоим дедом.

— Да, тётя Света так сказала.

— А найти сможешь?

— Смогу, наверное.

— Давай сейчас пойдём, — предложил Вовка. — Не боишься?

Гена вспомнил, как они с бабушкой ходили на кладбище «к дедушке», которого он не знал: за два года до его рождения деда сбила машина. Кругом кусты, деревья, цветы, гудят пчёлы и щебечут птицы, но всё равно тихо. Там, как нигде больше, всё время чувствовалось небо, какое-то очень большое, и как будто чьё-то присутствие рядом, и это не пугало, а давало особое отрешённое спокойствие.

— Чего бояться? — сказал он. — Пойдём.

С Вовкой на кладбище было совсем не так, как с бабушкой: пчёлы гудели и птицы пели, но никакого незримого присутствия не ощущалось, и небо было как небо — знойное, безоблачное. Даже не было чувства, что всё это имеет отношение к бабушке.

Гена думал: заплачет он на могиле бабушки или нет? А если заплачет — сочтёт это Вовка слабостью или, наоборот, оценит его любовь к бабушке и перестанет осуждать его за то, что он не приехал её хоронить? Он смутно понимал, что в этом походе на кладбище и в этих мыслях было что-то оскорбляющее и его, и бабушку, и жалел, что пошёл с Вовкой, а не с мамой. Ему даже хотелось, чтобы он не нашёл могилу. Но искал добросовестно.

Они ходили долго — возвращались, сворачивали в разные стороны, прочёсывали места, которые казались Гене знакомыми… Могилу не нашли.

Сначала Людмила Петровна в свой обеденный перерыв приходила домой, чтобы накормить Гену. Вовка издевался над этим и подбивал его сделать так, чтобы она не приходила. Один раз Гена поддался; они ушли куда-то, и мама не застала его. Это было против правил: у них дома полагалось выполнять то, о чём договорились. Вечером Гена понял, как мама обиделась, и ему было мучительно стыдно и жаль её. И всё-таки через день Вовка снова легко уговорил его.

Они стояли в торце дома: Гена спрятавшись, а Вовка на виду. Дом был длинный, и Людмила Петровна не должна была его увидеть, да если бы и увидела — что тут такого?

— Идёт! — объявил Вовка. — Не смотри. — И через минуту: — Заходит.

Гена наполовину высунул голову из-за стены и увидел, как мама поднимается по ступенькам подъезда. В сердце кольнуло. Он представил: вот она входит в пустую квартиру, зовёт его, а потом её красивые глаза потухают, она опускается на стул и плачет. Плачет?..

— Я пойду! — сказал он.

— Значит, она так и будет носиться с тобой до тридцати лет? — ехидно спросил Вовка. — А если ты её жалеешь, так ей же будет лучше: пусть сидит спокойно и не бегает.

Гена остался. Он молча слушал наставления Вовки всё о том же: что надо добиваться своего, что он крутится вокруг мамочки как девчонка, что кое-кто из-за этого над ним смеётся… Было горько и безысходно.

— Вышла, — сказал Вовка.

Её спина в пёстром платье, которое Гена знал уже несколько лет, удалялась медленно и как-то неуверенно, словно мама ещё ждала чего-то. Это так резко и больно вошло внутрь, что Гена понял: вот эта мамина спина и рисунок этого платья запомнятся ему навсегда, и, когда он будет вспоминать об этом, ему каждый раз будет больно. В тот момент он любил её так же широко и безоглядно, как в раннем детстве, когда, увидев маму из окна, бежал её встречать. Он и сейчас мог побежать и догнать её, и обнять, и попросить прощения… Не мог, что-то мешало. И он стоял и смотрел, как мама, обиженная им, уходит.

Теперь еда превратилась в особое удовольствие. То они с Вовкой совершали налёт на холодильник в Гениной квартире, но старались не злоупотреблять, то покупали пирожки или пряники, а то голодали, если так полагалось по игре. Вовка приучил Гену всё делить поровну. Сам он был очень щедрым, только у него мало что было: он и старшая сестра жили только с матерью, без отца.

Иногда они вместе с другими мальчишками играли в футбол, лазали по деревьям, по крышам гаражей. Гена стеснялся своей неспортивности, но Вовка настойчиво приобщал его ко всему этому с воспитательной целью — чтобы выбить из него интеллигентские замашки. Сначала с трудом, а потом всё легче Гена стал произносить запретные дома слова — до матерных, правда, ещё не дошло, — и усвоил манеру разговора, принятую среди мальчишек. Если ему говорили что-нибудь вроде: «Кузька, ты чё, сдурел?» — он не обижался, а наоборот — радовался, что его считают за своего. А сам он изо всех сил старался вести себя так, чтобы ничто не напоминало его прежнего, которого мама называла ласковыми именами, а бабушка держала под незаметным, но постоянным надзором.

Когда они с ребятами заигрались допоздна, Ромка, задиравший его чаще других, сказал:

— Ну, сегодня нам дома достанется. Особенно Кузьке.

— Почему это мне особенно? — взвился Гена.

— А потому, что ты сам особенный. Воспитанный, мамин.

— Сам ты мамин! — огрызнулся Гена. — Если мать на меня пищать начнёт, я ей спокойненько объясню, что и как.

Никто ему не ответил, и Гена понял, что перестарался. Лицо обдало жаром, и он увидел печальные мамины глаза, а потом спину в пёстром платье.

* * *

Возвращаясь с работы, Людмила Петровна, как всегда, думала: дома ли Гена? В последнее время они почти не разговаривали, даже редко вместе садились за стол. С завистью она слушала женский голос, раскатисто выпевавший на другом конце дома: «Ва-ле-рик!» Долго мать Валерика никогда не кричала; значит, вскоре он прибегал на зов. Сама она так кричать не могла: это было для неё чем-то вроде обнародования личной жизни, да и Гена гулял не под окнами. Людмила Петровна была уверена, что он сознательно избегает совместных застолий, потому что ей самой стало несвободно с ним вдвоём. А как весело они все вместе поедали вкусную бабушкину стряпню! Так хорошо готовить она не умеет. Может быть, и это имеет какое-то значение…

Недавно её вызвали в школу. Идя потом домой, Людмила Петровна чувствовала себя провинившейся и наказанной школьницей. Генина классная руководительница, молодая женщина с мягким лицом и тихим голосом, смотрела на неё с недоумением и почти с испугом и говорила о двойках, которых он успел нахватать за две недели, — а до этого учился хорошо, — о его вызывающем поведении. Пришлось обсуждать с посторонним человеком то, что касалось только её, о чём она думала как о своей тайной беде. Эта молодая учительница знает, что она не может справиться с сыном, — значит, знает, что он не считается с ней и не уважает её. И другие учителя это знают, и Генины товарищи…

Она попыталась поговорить с ним, но из этого ничего не вышло. Гена смотрел непроницаемо и бросал раздражённо и отчуждённо: «А что я сделал? Ты хочешь, чтобы я по струнке ходил?» Похоже, он даже гордился собой.

Как бабушке удавалось держать его? Не было ни особенной строгости, ни излишних запретов, — просто была сила, авторитет, которому он подчинялся безусловно. Попробовал бы он при бабушке что-нибудь сказать своим теперешним тоном или вести себя так, как теперь… Да нет, ему бы такое и в голову не пришло. А её авторитет, Людмилы Петровны, держался только на любви. Значит, теперь любви нет?..