ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

* * *

Через несколько дней Людмила Петровна, постаревшая и похудевшая, шла к дому сестры. И улица, пока она шла по ней, и дом — всё казалось ей немного не таким, как было. И себя она чувствовала немного другой.

Дома оказался один Гена, тоже какой-то другой. Он отпер ей дверь, и в его удлинившемся и повзрослевшем лице появилось что-то похожее на смущение или растерянность, когда он увидел её. Он не сделал никакого движения ей навстречу и сказал ровно, без выражения, как посторонней:

— Здравствуй, мама.

Он никогда не говорил ей «здравствуй». Правда, и случая не было: они не разлучались надолго. Это «здравствуй» прозвучало так странно и отдаляюще, что она не обняла его, не улыбнулась и ответила таким же официальным приветствием, назвав его Геной, а не Гешей, как обычно. Гена посторонился, и она вошла в комнату.

Потом Людмила Петровна много раз вспоминала эту встречу, не понимала и ругала себя.

Домой они ехали на поезде. Ну почему не на автобусе?! Там не пристают с дурацкими разговорами, не лезут в душу. А тут соседка по купе, рыхлая тётка с маслеными глазками, начала расспрашивать, рассказывать; сообщила, что едет со свадьбы дочери, достала пачку фотографий и, протянув их Гене, сладко пропела:

— Смотри, Геночка, и передавай бабушке.

Они оба так уставились на тётку, что та до чего-то додумалась.

— Это не ваш внук?

— Не мой. У меня внуки могут быть только от него, — резко ответила Людмила Петровна. — И такого взрослого внука мне трудновато было бы иметь.

Тётка даже не постаралась скрыть своё удивление:

— Так это ваш сын? Чего на свете не бывает! Кто рожает в четырнадцать лет, а кто в сорок.

Этот случай сгладился бы в памяти, если бы всё оставалось по-прежнему. Но что-то изменилось и продолжало меняться. И дело совсем не в этой глупой тётке, а в том, что Гена стал другим. И запомнился этот пустячный разговор потому, что тогда она заподозрила: ему неприятно, что у него такая старая мать и что это видят другие.

Людмила Петровна стала замечать на себе взгляды сына — оценивающие и неодобрительные. Что ему не нравится в ней? Наверное, не только то, что она немолода и немодно одета. Может быть, то, что она шьёт на заказ? Но из прежних её заказчиц остались только две толстые дамы. Или ему кажется, что она недостаточно умна, мало знает? С чего это вдруг? Иногда он задаёт какой-нибудь вопрос: как образуется электричество, почему ракеты развивают такую скорость? Это похоже на экзамены, и она их постоянно заваливает, хотя у неё высшее техническое образование. Почему-то она не умеет объяснять чётко и интересно, а под Гениным взглядом и вовсе сбивается. Зачем ему понадобилось её экзаменовать? И почему он позволяет себе это делать? Он и раньше задавал ей такие вопросы, но спрашивал не так. Совсем не так… Людмила Петровна не могла понять, как и почему это случилось: видела только, что сын от неё уходит. Ещё совсем недавно Гена смотрел на неё преданными глазами, мог подолгу вертеться возле неё, болтая о чём угодно, доверчиво впитывая всё, что она говорила. Ещё совсем недавно он любил её. А теперь… Судя по всему, теперь он её не любит и не уважает. За что, почему?.. Ведь она не изменилась. Значит, изменился он.

Всё это Людмила Петровна знала: и что растущий человек меняется, и что вместо безотчётной любви к родителям приходит осмысление. Но ей было невыносимо жаль этой безотчётной любви, этих обнимающих её детских рук, этих глаз, сияющих ей навстречу. И ещё была тяжёлая, глухая обида. Эта обида пугала её своей тяжестью: такая огромная на такого маленького человека.

На днях Гена рассказывал ей про своего друга Вовку — как всегда в последнее время, развязным небрежным тоном, — и её резанули слова «Вовкина мать». Не слушая дальше, она прервала Гену:

— А обо мне ты тоже говоришь «мать»? «Мать пришла», «мать сказала»…

— Н-нет.

Она не поверила и испытующе посмотрела ему в глаза. Он тут же отвернулся.

— А разве «мать» — плохое слово?

— Оно не плохое, только дети так не говорят… не должны говорить.

— Почему?

— Так могут говорить только взрослые… некоторые. А дети, если они свою маму любят и уважают, так не говорят. Я о своей маме никогда не говорила «мать».

Она чувствовала, что это какой-то дамский лепет, но сказать иначе не получалось.

— Значит, я должен говорить «меня мамочка учила», «я мамочку всегда слушаюсь»? — Гена произнёс это издевательски, тоненьким голоском, придав лицу слащавое выражение.

— Не кривляйся! — жёстко оборвала его Людмила Петровна.

Такой тон разговора, раньше невозможный ни с её, ни с его стороны, теперь утверждался, становился обычным. Задавал его Гена, а она, не снисходя до объяснений и не умея настоять на своём тоне, приняла этот.

* * *

Оставшиеся дни лета Гена неразлучно проводил с Вовкой. Утром Вовка кричал под Гениным окном: «Кузь-ка!» Так он называл Гену по фамилии — Кузьмин. И Гена бежал вниз по лестнице в предвкушении чего-то необыкновенного.

Они дружили ещё до школы. Мама и бабушка эту дружбу не особенно приветствовали: Вовкина мать работала уборщицей, учился он плохо и был уж слишком самостоятельный. Они боялась, как бы Гена не перенял от него чего-нибудь плохого. А Гене Вовка нельзя сказать чтобы очень нравился, но с ним было интересно, потому что он знал о жизни много такого, о чём Гена даже не догадывался. Он тоже был выдумщик, вроде Пашки, но среди дворовых ребят держался особняком; то ссорился с ними, то мирился. Почему Вовка дружил с ним, Гена не совсем понимал. Скорее всего, потому, что был для Гены авторитетом и постоянно чувствовал своё превосходство над ним. Если бы у Гены появился друг, которого он мог бы поучать и просвещать, ему бы это тоже было приятно.

Всё в Вовке было мужественным и «правильным»: и крепкая длинноногая фигура, и некрасивое, но чем-то притягивающее лицо, и серьёзность… Себя Гена чувствовал рядом с ним неопределённым и «неправильным».

Это была совершенно новая жизнь, непохожая на прежнюю. Они ходили и ездили в разные концы города; были то детективами, то беглецами, уходящими от преследования, то странниками. На ходу придумывали сюжеты, разыгрывали сцены. Идеи почти всегда возникали у Вовки, а Гена их развивал. Раньше таких скитаний не было: бабушка не отпускала Гену далеко от дома. И теперь он сам себе казался взрослым, сильным, отчаянным. Конечно, до Вовки ему далеко, но всё-таки он уже не такая размазня, как был.