ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

* * *

— Это хорошо, Люся, что ты перевезла меня домой.

Антонина Васильевна сидела на кровати лицом к окну, опираясь спиной на подушки. Людмила Петровна никак не могла привыкнуть к изменившемуся лицу матери: острому, желтовато-бледному, с увеличившимися глазами. В этих глазах всё время стояла боль и знание о том, что скоро произойдёт. Каждый день, увидев это лицо, она пугалась его; поговорив с матерью, привыкала, а на другой день снова пугалась.

— Хорошо, — повторила Антонина Васильевна. — Вижу наш тополь — и как будто всё на месте. — Она помолчала. — А помнишь, у нас во дворе росла акация? Розовая. В неё молния ударила.

— Акацию я не помню, мне тогда лет пять или шесть было. — Людмила Петровна вспомнила себя, когда ей было лет пять или шесть, и улыбнулась, хотя ничего весёлого в воспоминании о той акации не было. — Я помню только кучу веток на земле и остаток ствола метра два высотой, он потом стоял несколько лет. Мне было очень жаль акацию и жаль, что я её не запомнила. Акации я видела только белые, и мне было странно, что я не запомнила её, розовую. Я спросила у тебя, может ли она снова вырасти, и ты сказала, что нет. А я долго надеялась, что всё-таки она вырастет.

— Да… — Антонина Васильевна вздохнула. — Красивое было дерево, стройное. А когда цвела…

— А знаешь, мама, я розовую акацию увидела впервые недавно… Да нет, уже давно. Перед тем как Гена родился.

Людмила Петровна почувствовала, как мать напряглась.

— Ты с ним когда последний раз говорила?

— Вчера. Он о тебе спрашивал. Беспокоится.

— Беспокоится?..

Она, очевидно, хотела что-то сказать об этом, но подумала и не стала говорить. По движению на её лице Людмила Петровна видела, что она собиралась было сказать ещё о чём-то, но и об этом промолчала.

Антонина Васильевна закрыла глаза и сидела молча, отдыхая. Наверное, вслушивалась в знакомые звуки летнего вечера: детские голоса, сердитый собачий лай, крики стрижей, всплёскивающиеся то высоко в небе, то у самого окна… А может быть, она слушала своё время. Людмиле Петровне казалось, что и она чувствует, как оно идёт, мамино время.

— На мою могилу Гену пока не води, — вдруг тихо, чётко сказала Антонина Васильевна. — Пусть хотя бы год пройдёт. А если не захочет сам, так и совсем не надо.

Людмила Петровна вздрогнула.

— А как же он будет помнить?

— Если надо — будет, а не надо — и могила не поможет.

Они только один раз говорили о её смерти: когда Антонина Васильевна велела вызвать Светлану, чтобы проститься и отправить с ней Гену. Людмила и тогда не стала уверять её, что она поправится: всё было слишком ясно, и обе они не терпели фальши.

— Положи меня, — попросила Антонина Васильевна, — я устала.

Людмила Петровна уложила её и осторожно поцеловала в обе щеки. Ещё девочкой она часто так целовала мать перед сном, а потом незаметно перестала. Тогда мамины щёки были мягкие, гладкие и слегка впалые: она всегда была худой. А сейчас они ещё больше втянулись, горячие, в тонких морщинках, но это те же самые мамины щёки, которые скоро… Людмила Петровна почувствовала, что сейчас заплачет, и хотела отойти, но мама подняла руку и погладила её по волосам; слабая рука тут же упала. Людмила Петровна выскочила из комнаты. Слёзы полились сразу; она их смахивала, а они текли и текли.

Утром Антонина Васильевна умерла.

* * *

Каждое утро, когда Гена просыпался, самой первой была мысль о бабушке. Даже сначала не мысль: не успев проснуться, он чувствовал присутствие чего-то, что мешало ему радоваться зелени и голубизне, сразу входящим в ещё сонные глаза, весёлым звукам за окном, бесконечным вольным дням… Потом он вспоминал о бабушке — и хотелось спрятаться: снова заснуть или забыть, не думать. Днём это притуплялось, иногда за играми и книгами даже совсем забывалось.

Гена завидовал Пашке — его уверенности, тому, что все ему легко и охотно подчинялись, хотя он не командовал и даже как будто не стремился быть первым, и особенно — его свободному обращению с Ритой. Вот если бы придумать какую-нибудь новую, ни на что не похожую игру, где он, Гена, был бы главным… нет, они вдвоём с Ритой были бы главными… Чтобы Рита удивилась и высказала ему своё восхищение и чтобы Пашка удивился. Почему он так не может? Ведь он умнее Пашки и прочитал больше.

«Детвора», как выражалась Светлана Петровна, отсыпалась на каникулах; завтракали втроём, когда старшие уже уходили на работу. Это было хорошо, потому что с дядей Гена чувствовал себя неуютно: он никогда не улыбался и с Геной почти не разговаривал, только иногда задавал вопросы: «Какие предметы в школе ты любишь?», «кем хочешь стать?». Хотя он спрашивал о важном, Гена понимал, что это ему неинтересно. А шестнадцатилетний брат Петя, увидев его с книгой, спрашивал одно и то же: «Что читаешь?» И, услышав ответ, ронял: «Ага». Он научил Гену нескольким компьютерным играм. И, видимо считая, что свой родственный долг выполнил, больше никакого интереса к нему не проявлял. Гену это устраивало.

Зато Лида была совсем другая: она то говорила с Геной на серьёзные темы, то хохотала и чесала его за ухом, как котёнка. Ей было уже восемнадцать лет, и она училась в университете. Ему очень нравилось на неё смотреть: Лида была довольно полная, но гибкая, грациозная, с изящными руками и ногами, с нежным лицом, вся мягкая и ласковая. Вот если бы у него была такая родная старшая сестра… И тётя такая же. А мама… Гена никогда не думал о том, какая мама: просто это была мама, которую он ни с кем не сравнивал, самая лучшая и самая любимая. А теперь он вдруг сравнил её с тётей Светой и даже с Лидой, и получилось, что мама не такая ласковая, как они, и голос у неё не такой певучий, и в фигуре нет таких изгибов, сужений и утолщений. От этих непривычных мыслей становилось почти так же тяжело, как от мыслей о бабушке.

Только начали завтракать, как зазвонил телефон. Лида вышла в соседнюю комнату, а когда вернулась, глаза у неё были большие, застывшие, мерцающие от слёз.

— Тётя Люся звонила… — произнесла она сдавленным голосом.

Гена вскочил, пробежал через комнату, где только что звонил телефон, влетел в другую, упал вниз лицом на Лидину кровать и громко заплакал. Ему казалось, что очень долго он лежал так один — один во всём свете, один с огромным горем.

Подошла Лида, села рядом, лёгкой рукой взъерошила ему волосы на затылке. Гена стал плакать тише и не шевелился, чтобы эта рука не уходила. Он всё яснее понимал, что-то страшное и непоправимое, которого он ждал каждый день, произошло, что бабушки нет и уже никогда не будет. Вспоминался голос бабушки, её лицо — то привычное, знакомое, то новое, пугающее, каким оно было в больнице, — и слёзы продолжали течь. Гена считал, что он должен горевать сильнее всех, потому что бабушка гораздо больше его, чем Лидина и Петина: ведь она жила с ним и с мамой и воспитывала его с самого рождения. Эта мысль, что он должен, немного мешала ему. И скорее ради этой мысли, а не потому, что действительно этого хотел, он резко дёрнулся и закричал:

— Я поеду! Я туда поеду!

— Успокойся, Геночка, — сказала Лида. — Полежи, подумай о чём-нибудь другом. А я пока позвоню.

Гена понял, что она будет звонить на работу тёте Свете. Оставшись один, он скоро затих. Лида заглянула в комнату, прислушалась и осторожно прикрыла дверь. А он вдруг вспомнил оставшуюся на столе тарелку с варёной молодой картошкой, посыпанной укропом, и ему страшно захотелось есть. Он знал, что вернуться к этой тарелке сейчас нельзя, и от этого есть хотелось ещё сильнее; потом подумал о бабушке, устыдился своего аппетита, и слёзы снова полились, обильные, горькие, неудержимые.