ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

И всё время оставалась неудовлетворённость: она занималась чем-то второстепенным, тем, без чего можно было обойтись. Её держали в стороне от главного дела, потому что она не могла его делать. Писала она и о доярке (почему-то доярок велено было называть операторами машинного доения коров), и о заготовке кормов. Но сделать серьёзный, полноценный материал о сельском хозяйстве ей было не по силам. А с трактористом вообще вышел казус. Расспрашивала, старалась вникать, чуть ли не в душу лезла, а начала писать — глупые эмоции и ложь. «Ну возит он навоз и возит — о чём тут писать?» — пожаловалась она завотделом информации Елене Афанасьевне, вызвав у неё приступ смеха. В конце концов этот материал сжался до подписи к фотографии, правда, довольно пространной.

Сейчас, работая за корректора, Женя отдыхала и успокаивалась. Хорошо бы, думала она, так и работать одной в этой комнате, не спеша, со вкусом вслушиваясь в себя и в текущую рядом жизнь, понимая и деревья, и дождь, и людей, которые к ней расположены; выполнять работу, не касающуюся внутренних сил, и предчувствовать что-то неопределённое, зовущее и обещающее.

«Вот он подходит к нам, — читала Женя материал для следующего номера, — сильный, кряжистый, с простым крестьянским лицом. Бескорыстный и бесхитростный сельский труженик — главный агроном совхоза». Женя усмехнулась: Доценко пишет, поэт, начинающий журналист сорока с лишним лет. Ответсекретарь Олег всё это перечеркнул, и осталось: «К нам подошёл главный агроном совхоза». Олег из-за своей нелюбви к красивостям часто оставляет от Доценко рожки да ножки, и иногда между ними вспыхивают громкие перебранки. Женя представила рыжего серьёзного ответсекретаря, читающего её патетические пассажи, и поёжилась. «Мой вопрос он выслушал с простым и неброским человеческим достоинством и уважительным вниманием». Это зачёркнуто полностью.

Женя перебрала стопку материалов. «Ребята настоящие». Чьё это? Ага, Бабаев. «Колхозная комсомольская организация поработала неплохо. На счету у ребят немало добрых дел». «Неплохо», «немало»… А вот Рябцева, Елена Афанасьевна. «С чем будем зимовать?» Заключительный абзац: «Ещё есть время, чтобы обеспечить нашим бурёнкам и пеструшкам сытую, благополучную зиму. Просто нужно быть настоящим хозяином — мудрым, расторопным и рачительным. Как подготовимся к зиме, так и зимовать будем».

В корректорскую влетела верстальщица Надюша, как почти всегда, с улыбкой на круглом миловидном лице.

— Третья! — крикнула она резким хрипловатым голосом. — Читай быстрее, скоро первую принесу.

Она бросила на стол только что оттиснутую полосу, прихлопнула её узкой ладошкой, чёрной от типографской краски, и понеслась дальше. Сейчас она повесит другой оттиск на огромный гвоздь у двери в общей комнате — и все потянутся читать свои материалы. А с третьим пришлёпает стройными босыми ногами в кабинет редактора и так же, как здесь, улыбаясь, швырнёт ему на стол.

Женя набросилась на работу. Сегодня, пожалуй, на электричку уже не успеть: всего три часа осталось. А вот посмотрим! И она начала править лихо, с бешеной скоростью, с весёлым азартом. Ей представлялась стремительная скачка на коне по степи — нет, по прерии, — с погоней, выстрелами, свистом ветра и сверканием солнца из-за густых тёмных туч. У неё сохранилась детская привычка и любовь к игре, и она могла скрасить себе любую нудную и утомительную работу.

Стрекотание мотоцикла оборвалось где-то рядом. Женя уже и забыла прислушиваться, но заметила сразу. В соседней комнате послышался Костин голос, кто-то засмеялся, и через минуту вошёл он сам с жёлтым шлемом в руках, небрежно плюхнулся на стул напротив Жени и возвёл голубые глаза к потолку.

С фотокором у Жени сложились какие-то ненормальные отношения — сплошной театр. И для них самих, и для окружающих. Как только Женя появилась в редакции, их сразу же начали сватать. И они принялись разыгрывать вечный спектакль в худших традициях провинциальной сцены: то комически, то мелодраматически, но всегда нарочито безвкусно и пошловато изображали влюблённых. Все понимали, что это игра, но чем больше они играли, тем настойчивее их сватали. Женя уже и сама запуталась: то ли они этой игрой дразнили друг друга, то ли делали это просто из любви к искусству, то ли таким образом не хотели давать дальнейшего хода взаимной симпатии.

— Женечка, ты по мне скучала? — спросил Костя с принятой у них интонацией «как бы серьёзно» и с противоречащей ей искусственно-наглой улыбкой.

— Ох, Костя, все глаза проглядела, тебя дожидаючись, — в тон ему ответила Женя.

Он вдруг приблизил к ней лицо — глаза стали тёмными и серьёзными — и шепнул на ухо:

— Правда? Не шутишь?

Женя начала медленно холодеть и куда-то проваливаться; когда она испугалась, в глазах у Кости заплясали искры и он захохотал:

— Ну что, забилось сердечко?

— Костя, — сказала Женя по возможности иронически, — я признаю твою неотразимость, но мне надо работать, а то я сегодня домой не попаду.

— Работай. Труд облагораживает человека.

С помощью шлема Костя изобразил своей длинной фигурой идиотское подобие мушкетёрского поклона и убрался в свою каморку. Сразу же оттуда раздалось пение. Женю всегда удивляло, что поёт он хорошо: выразительно, но без ложного пафоса, не так, как разговаривает с ней.

Её и раньше иногда волновал звук его голоса, притворно или непритворно ласковые взгляды — вся эта игра, которую они затеяли неизвестно зачем. Она давно призналась себе, что не совсем равнодушна к нему, но понимала, что это чувство так и останется где-то в начале.

К своим тридцати годам Костя не женился. Почему — неизвестно; наверное, из-за шутовского поведения женщины не принимали его всерьёз. Женя видела, как льнут к нему дети, как он может долго, при взаимном интересе, разговаривать с ними, и ей хотелось для него семьи и счастья. Хорошо, но при чём здесь она? Почему она о нём думает? Если отбросить всё, что он напускает на себя, останется деревенский мужик, довольно умный и развитый, но не имеющий никакого представления об изящных искусствах и изящных манерах. Он не впишется ни в круг её знакомых, ни в круг её интересов. Хотя почему он? Вписываться придётся ей: жить в доме с огородом и курами, ладить с деревенской свекровью. Она представила себя в резиновых сапогах, в фуфайке и со шлангом, усердно поливающей огурцы. Это было что-то совершенно невозможное.

— Ты что это, матушка моя, размечталась? — возмутилась Женя вслух. — Тебе что, предложение сделали? Давай работай. Старая дева!

По отношению к себе это было у неё самое страшное ругательство. Она употребляла его с какими-то почти ритуальными целями: ей казалось, что чем покорнее она будет признавать это невесёлое обстоятельство, тем больше вероятность того, что её судьба устроится. Всё чаще она с ужасом думала: а вдруг никогда не будет любви и связанных с ней прекрасных тайн, состояний и событий? Вдруг она действительно скоро станет высохшей, вечно недовольной, брюзжащей старой девой?

Женя старалась скрыть от всех, что это её беспокоит. Один раз не сдержалась, поплакалась маме. На мамином лице отразилась такая боль, что Жене стало страшно. Спохватившись, мама будто бы спокойно рассказала ей несколько историй счастливой поздней любви и удачного замужества. Но первый, непроизвольный ответ — эта внезапная боль — значил для Жени больше, чем утешительные слова. Она поняла, что с мамой об этом говорить нельзя. Отца она ощущала в чём-то более близко родственным себе, чем мать, но он мужчина, да ещё его постоянная насмешливость… Жене казалось, что за ней он скрывает своё недовольство дочерью, разочарование в ней. А Лариса, с которой они дружили ещё со школы, говорила какие-то искусственные слова о том, что она должна гордиться своей «чистотой» и ждать. Женя замкнулась. В её обращении с мужчинами появилось лёгкое высокомерие и такое правдоподобное равнодушие, что они принимали его за настоящее и не приближались к ней.

Всё глубже погружаясь в отчаяние, переходя от острой жалости к себе до почти полного безразличия, Женя читала, правила, отдавала, принимала. Две полосы были подписаны в печать, две другие отданы на исправление. Электричка через полчаса — только-только можно успеть.