ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

* * *

Потекли дни, и с каждым из них что-то уходило. Как ещё недавно Зина чувствовала, что их с Толиком несёт друг к другу, так теперь она ощущала, что какая-то сила их медленно разводит. А ещё надо было прислушиваться к тому, что происходило у неё внутри. Вскоре сомнений уже не оставалось: была такая же лёгкая тошнота, как тогда, когда в ней зародилась Катя, и ещё два раза. Но тех детей она не родила, а этого родит и постарается, чтобы он вырос добрым. Может быть, и Катя изменится, будет нянчиться с братом или сестрой… Или наоборот — возненавидит этого маленького, беззащитного? Думая о себе, о Толике и о своих детях — она думала уже о детях, о двоих, — Зина не видела, чтобы это складывалось в семью. И всё яснее понимала, что не имеет права взваливать на этого мальчика такую обузу: и свой возраст, и Катю, и ребёнка, который будет. Ему нельзя не сказать о ребёнке. Но он может захотеть — нет, обязательно захочет — стать его настоящим отцом: быть с ним рядом, любить, заботиться. Ничего решить и придумать она не могла.

И Зина снова стала подумывать о возвращении в деревню. Вспоминались безмятежные, бесконечные летние дни в детстве, стрекозы над водой с солнечными бликами, ласточки, проносящиеся низко над дорогой… Детство осталось как праздник, который никто и ничто не сможет у неё отнять. И такое детство может быть теперь у Кати и у того, кто родится. Но тут же Зина вспоминала о городской квартире, теперь Катиной, и о том, как сама она стремилась в город. Это теперь она догадывается, что, может быть, напрасно. А как дети примут то, что она лишила их города?.. Они ведь могут не согласиться с тем, что детство, которое у них будет в деревне, — самое лучшее, какое можно придумать.

И была ночь, когда Зина поняла, что от неё ничего не зависит: всё будет так, как предопределено.

Ночью, уже под утро, Зина вдруг проснулась, вышла в тёмную кухню и, не зажигая света, взглянула в окно. Прямо на неё смотрел, мигая всеми своими звёздами, Орион. Или он сам звал её, или Толик звал через него… Она немного постояла, пытаясь понять, накинула халат и выскользнула на балкон. Толика там не было, и Орион не был виден в той части неба, которая открывалась над двором. Зина оказалась одна среди звёзд и неба, и опять, как тогда с Толиком, на этом самом месте, ей представилось мелким и неважным всё, что касалось её: и она сама, и Катя, и будущий ребёнок, и её любовь к Толику… Ей стало страшно. Хотелось спрятаться, уйти от этого бесконечного пространства, в котором она растворялась. Но её ждал Орион, и нужно было увидеть его. Она прошла мимо чужих окон и дверей до конца балкона и выглянула вправо. Орион стоял и смотрел на неё.

— Здравствуй, Орион, — сказала Зина чуть слышно. — Я тебя люблю и боюсь. Может быть, я что-то не так сделала, но ты не обижай меня. Пусть всё как-нибудь устроится… И с Толиком, и с Катей, и с ребёночком…

«Я схожу с ума», — выплыла из глубины мысль. В неё вошёл ужас, какого она никогда не испытывала. Казалось, ещё немного — и она улетит в это чёрное звёздное небо, или провалится в него же, или просто исчезнет, или на неё наползёт что-то бесконечно огромное и поглотит её. И Зина бросилась бежать по балкону — к своей двери, к выключателю, по которому с разбегу хлопнула всей пятернёй.

* * *

Лёжа на больничной койке, с режущей болью в низу живота, Зина смотрела в белый потолок, ощущая в себе такое же беспросветно-белое тупое спокойствие. Теперь не надо ничего решать: всё решилось само собой, судьба не пустила её к Толику. И это именно она, судьба, устроила встречу с Татьяной, с которой они, может быть, никогда и не встретились бы, если бы это не было нужно Зининой судьбе.

С Татьяной они недолго работали вместе лет семь назад; Зина даже с трудом вспомнила, как её зовут, и удивилась, что они так обрадовались друг другу. Зина спокойно, как о давно прошедшем, рассказала о своём разрыве с Валерой, а Татьяна, посочувствовав, сказала:

— А может быть, оно и к лучшему. Ты молодая, найдёшь кого-нибудь. Я со своим уже лет пять как развелась — и ничего, живу. Никто не зудит, по мелочам не придирается. Правда, для сына плохо, что он отца мало видел. Но и это ничего. Вот завтра он с невестой приезжает. Не знаю, радоваться или плакать. Первый раз она ко мне в дом войдёт, а я толком не могу порядок навести: гипс только что сняли. — Она подняла распухшую малоподвижную руку. — Ну и ладно: приедут — пусть поработают. А хотелось красиво встретить…

— Давай я тебе помогу, — предложила Зина.

Она знала за собой эту особенность — когда надо и когда не надо лезть со своей помощью. Ругала себя за это, смеялась над собой, но всё оставалось по-прежнему.

День тогда был выходной, а Катю отец повёл в цирк.

— Ой, правда? — обрадовалась Татьяна. — Но не могу я так: с какой стати ты будешь за меня работать?

— Не переживай, работа дураков любит, — хохотнула Зина. — Ты где живёшь?

— Здесь, рядом. Я тебе заплачу, — сказала Татьяна, отводя взгляд.

Зина обиделась:

— Зачем ты так? Я же по-человечески.

Татьяна задумалась.

— Ты «наполеон» печь умеешь?

— Нет.

— Хочешь, научу?

— Даже с удовольствием.

— Слава богу! Представляешь, меня бабушка научила, до неё его пекла не знаю какая прапрабабушка, а мне некому рецепт передать. Может быть, эта молодая и не захочет. Они теперь знаешь какие… У нас в семье «наполеон» особенный, с секретом. Мы его с тобой вместе испечём — большой, на весь противень, а потом пополам разделим.

Снимая штору с окна, Зина оступилась и грохнулась на пол…

А здесь в окно билась пчела. Устало и настойчиво жужжа, она поднималась по стеклу; не добравшись до форточки, срывалась вниз и снова поднималась и падала. Зина взглянула на часы, лежавшие на тумбочке: они показывали без четырёх три. «Если до трёх часов она вылетит, — вдруг загадала Зина, — тогда, может быть, и у меня это не судьба, а просто случай такой».

Когда до трёх оставалось десять секунд, пчела высоко взлетела, но ткнулась в угол ниже форточки и свалилась на подоконник. Зина дождалась, чтобы секундная стрелка перескочила двенадцать, встала, добрела до окна и, взяв пчелу полотенцем, выпустила её.

* * *

Зина и Толик сидели на пустыре, почти напротив своего дома. Ещё недавно здесь был небольшой двухэтажный особняк, казавшийся лёгким и в то же время прочным, надёжным. Зине он напоминал простого, умного и красивого человека, хорошо знакомого, но хранящего что-то в глубине себя. Несколько лет в доме никто не жил, и он дичал, разрушался и становился похож на брошенную хозяином породистую собаку, которую хотелось обласкать, пригреть, приютить. В последнюю зиму жизни дома там кто-то ночевал: из окон, защищённых фанерой и картоном, просачивался свет. Сначала Зина надеялась, что у дома объявится хозяин, но, когда по нему почти на всю высоту прошла глубокая трещина, надеяться перестала и всякий раз, когда смотрела на него, ей становилось грустно. Уже три года как дом снесли, и место, где он стоял, заросло уксусными деревьями и бурьяном.

Вот на этом пустыре, на бревне, и сидели они с Толиком. Небо было без луны, всё в звёздах, а вокруг звенели сверчки. Зине казалось, что между этим мерцающим светом и мерцающим звуком есть какая-то связь и проходит она через неё; именно потому всё в ней дрожит понятной болью и непонятной радостью.