ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Почему-то во всё настоящее, думала Женя, постоянно вторгается что-то внешнее, придуманное и навязанное, и от этого краски блекнут, а смысл заволакивается. Хорошо было в раннем детстве, когда жизнь почти полностью состояла из главного, внутреннего, и это внутреннее было созвучно солнцу, траве, снегу… Какие-нибудь серебристые стебли или розовые облака жили отдельно от неё, но они жили и вместе с ней, помогали расти и расцветать тому, что она чувствовала глубоко внутри себя. А теперь для неё часто оказывался закрыт доступ в собственную глубину. В ней самой тоже появилась какая-то внешняя часть, состоящая из правил, обязанностей, ограничений, и, когда ей приходилось уделять этому много внимания, вход во внутреннюю жизнь закрывался.

Сейчас господствовала жизнь внешняя, в которой никакие стебли и облака не имели значения. Но внутренняя жизнь природы обступала со всех сторон, и Женя вдруг вошла в неё и через неё проникла в свою внутреннюю жизнь. Теперь главным стало действительно главное, а не придуманное кем-то или ею самой.

Она окончательно поняла, что писать нельзя. Было очень жаль этой маленькой остроумной заметки, которая никогда не будет написана; её первый материал был бы изящной вещицей, а не шаблонной информацией, её бы сразу заметили и оценили. А теперь придётся долго доказывать, что она что-то может. В общем, началось с поражения.

Женя встала и откинула на спину длинные прямые волосы. Сквозь высокие стебли просматривались яркие платья женщин, они тоже могли её увидеть. Не скрываясь, она направилась к дороге. Солнце зашло за облако, и потянул несильный прохладный ветер.

— Виновата ли я, что случилась беда? — неожиданно для себя вполголоса запела Женя. —

Я упала ему на плечо,

И тогда на моих на закрытых устах

Прозвучал поцелуй горячо.

Когда она доберётся до дома, хорошо бы отрезать горбушку от круглого белого хлеба и съесть её с молоком. На балконе, обвитом диким виноградом. Тогда до неё будет долетать этот ветер, ещё летний, но уже отдающий предосенней тревогой. Листья винограда обрисуются на голубом небе, как во времена каких-нибудь шумеров или финикийцев (а был у них виноград?). И тогда можно будет представлять жизнь призрачной и причудливой, как игра света и тени в виноградных листьях. И не будет в ней занимать большого места ни сегодняшнее поражение, ни завтрашняя неизвестность.

Глава 2

Женя опять работала за корректора. В редакцию её приняли с условием, что она заменит корректора на время отпуска, а потом уже начнёт работать корреспондентом. Валя вышла из отпуска, но заболевал то один ребёнок, то другой, а Женя по традиции её заменяла. Ей было бесконечно хорошо в этой маленькой комнате обычного деревенского дома, в котором размещалась редакция. Жене нравилась спокойная, почти домашняя тишина; её только подчёркивали ровный стук линотипов за стеной и негромко переговаривающиеся голоса. Любила она и суету в день выхода очередного номера, когда газетные полосы так и мелькают между ней, наборщиками, ответсекретарём и редактором; когда все носятся, озабоченные и какие-то радостно-сердитые, а стрелка часов всё быстрее приближается к тому времени, когда ещё можно успеть на электричку. Жене казалось, что происходит что-то важное и не совсем постижимое, как рождение, и её иногда вдруг опахивало ветром: «Трое суток шагать, трое суток не спать…» Тогда она ругала себя за восторженность и увязала в каких-нибудь цифрах.

Лучше всего было почему-то в дождливые дни, как сегодня. Деревья, уже кое-где начинавшие желтеть, с мокрыми тёмными стволами, стояли за окном такие свежие и радостные, будто впереди у них целое лето и им предстоит ещё цвести, пускать новые побеги, ощущать беспокойное брожение соков. Глядя на эти деревья, Женя тоже чувствовала в себе силы, которые, казалось, вот-вот проявятся, — нужно только чего-то дождаться, и тогда всё пойдёт в рост и цвет. Хотя, может быть, она обманывалась так же, как деревья: ей было уже двадцать семь лет, и она начинала бояться своей неустроенности.

Дождь ровно и сильно шумел, создавая грустный уют, полный неясных и светлых сожалений. Женя читала статью об уборке овощей, скользя по ней самой поверхностью сознания, почти не проникая в смысл, но это не мешало ей править. Когда за окном грохотал проезжающий мотоцикл, она взглядывала на дорогу: не завернёт ли он во двор редакции. Ей хотелось, чтобы поскорее приехал фотокор Костя, — хотелось просто так, это было общее настроение ожидания.

С того неудачного дня, когда Женя сидела в траве, прошёл уже почти месяц. Тогда к утру всё как-то переосмыслилось, и поражение уже не казалось непоправимым. Она вошла в кабинет редактора и поздоровалась довольно мрачно.

— Где материал? — спросил Николай Иванович безразличным тоном, посмотрев на неё так, словно был уверен, что материала нет.

— Не получается, — сказала Женя ещё мрачнее. — Не о чем писать.

Николай Иванович прищурился:

— А ты думала, будешь здесь романы сочинять?

— Нет, не думала. Но писать действительно не о чем. Никто ничего не…

— Писать всегда есть о чём, — перебил редактор, — если правильно взяться за дело. Ну хорошо, не переживай. Если бы ты по этому заданию сделала что-нибудь неординарное, была бы очень большой умницей. Если бы дала сухую информацию — посредственностью, но надёжным работником. Ладно. Будем считать, что ты пока остаёшься загадкой. Ты из этого опыта для себя хоть что-то уяснила?

Женя кивнула.

— Ну, иди. Что-нибудь придумаем.

Женю тогда так и подмывало сесть и за час или даже за полчаса написать уже почти готовую заметку. Но вспомнились песни, ясные и строгие глаза Веры, высокие жёлтые цветы…

В газете уже появилось несколько Жениных материалов. Писать она сразу стала вполне профессионально, хорошим стилем, красочно и почти без штампов. Правда, иногда её заносило, особенно в сторону восторгов и восхвалений, и когда она видела эти места вычеркнутыми или исправленными, вспыхивала от стыда: понимала, что восторгалась не совсем от себя, а больше от имени условного автора, который, по её понятиям, обязан был восторгаться. В редакции на Женю сразу обратили внимание. Корреспонденты высказывали ей одобрение — чтобы не ронять себя, слегка снисходительное, а обе линотипистки немногословно, но от души восхищались.

Никто не знал, какого труда ей это стоило. Женя была ненаходчивым собеседником, и каждый раз ей приходилось тщательно готовиться, составлять и выучивать вопросы, даже разыгрывать предполагаемые диалоги. И если разговор получался непринуждённым, живым, как бы импровизированным, это было для неё едва ли не важнее, чем хорошо написанная статья. Да и писать по обязанности, в любое время и на любую тему оказалось ещё труднее, чем она думала. Женя очень уставала и иногда чувствовала себя опустошённой: внутри не оставалось ничего живого и свежего.

Хорошо ещё, что обошлось без «укосов и опоросов»: об этом было кому писать. Идеологические вопросы ей тоже не поручали. Правда, замредактора Бабаев, заправлявший идеологией, послал её в какой-то отдел кадров, чтобы она написала о дисциплине. Но Женя ничего не смогла извлечь из цифр, которые ей дали, и, похоже, Бабаев поставил на ней крест. «Можешь писать почти без вранья», — смеялся отец. Но всё равно была какая-то заданность — тона, построения, выводов… А кто всё это задавал — неписаные правила или она сама, — понять было трудно. Перечитывая свои материалы, Женя удивлялась: она не узнавала себя.