ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Женя почувствовала, что ей опять стало легко с ним. И ответила почти честно:

— А почему вы должны ради меня от чего-то отказываться? Я ведь тоже веду себя неизвестно как. Даже очень плохо, если разобраться. — Она помолчала. — А если бы вы любили меня, и если бы я любила вас, и если бы я попросила вас остаться, — вы бы остались?

— Нет, — ответил он сразу. — Я думал об этом. Не надо делать ничего такого, чтобы потом чувствовать себя виноватым или обвинять другого.

— А сами, значит, хотите, чтобы я с вами ехала! То есть хотели…

— И сейчас хочу. Но у вас не то, что у меня: я еду заниматься любимым делом, а у вас здесь с работой полная неясность. Так что никакого деспотизма с моей стороны нет.

— Ларион… — Женя впервые назвала его по имени и смутилась. — Неужели так и останется… недолюбовь какая-то?

— Женечка, я не могу сказать, что не люблю вас, потому что это неправда. Но если я начну объясняться в любви, это тоже будет… меньшая неправда, но всё-таки… Я приближаюсь к любви, осталось совсем чуть-чуть. Вот будем переписываться, и всё образуется. Ведь вы ко мне не совсем равнодушны?

— Честно?

— Честно.

— А вы что, сами не видите? Но чуть-чуть тоже осталось. Только знаете… Не пишите мне сразу. Если не будет уж совсем непреодолимой потребности, не пишите вообще. Но хотя бы месяц не пишите ни под каким видом. А я первая ни за что не напишу, даже адрес мне не давайте. Договорились?

— Смешная вы какая… — сказал он. — Ну хорошо, договорились.

— А как же ваши ребята? — ни с того ни с сего спросила Женя.

— Какие ребята? — не понял Илларион.

— Ну, ученики, которых вы собирались довести до выпуска.

— Почему вы спрашиваете? Думаете, что я их предал?

— Не знаю, почему. Да, наверное, поэтому.

— Я им объяснил, и они поняли. Даже объяснять много не пришлось.

Она вышла проводить его в тамбур. На прощание он взял её руку обеими руками, чуть сжал и поцеловал. У Жени закапали слёзы. Он тронул её за плечо и вышел.

Снег уже не шёл. Начало темнеть. По небу потянулись вороны. Их было удивительно много, и они летели все в одном направлении, а иногда почему-то начинали беспорядочно кружить на одном месте. «Как стая птеродактилей, — подумала Женя и тут же оборвала себя: — Какие ещё птеродактили!»

— Опять мечтаете? — как бы шутливо спросил Бабаев. Но в его тёмных глазах шутки не было. — Что-то вы стали много мечтать. И писать перестали. А зарплату получаете регулярно. — Он посмотрел на неё с улыбкой, которая должна была смягчить слова.

Женя с удивлением обнаружила, что это её абсолютно не задело. И неожиданно для себя сказала:

— А я получу ещё раз пятого числа и уйду. — И тоже улыбнулась.

— Ну, как знаете, — произнёс он уже серьёзно.

Женю обдало холодом. «Что я сделала!» — подумала она, глядя в спину Бабаева. Пойти к Николаю Ивановичу — он поймёт, успокоит, отговорит. Но она знала, что отказаться от своих слов уже не сможет. Как же так? Ведь она совсем не думала об уходе. Терзалась, ругала себя, но чтобы уходить… Хотя… А о чём же она думает весь последний месяц? Как раз об этом, вокруг этого, только до конца ни разу не додумывала. А решение, значит, уже было принято.

Что же теперь будет? Не писать, не ездить по району, не видеть этих людей в редакции, к которым привязалась, не жить в этой неповторимой газетной атмосфере… А как приятно было отвечать на вопрос о своей работе! Кем же она будет теперь? Опять искать работу, предлагаться, выслушивать отказы… И что искать, где? В двадцать семь лет опять как вначале: кем быть? А что скажут родители? Ни в чём она не оправдывает их надежд… А как она посмотрит в глаза Николаю Ивановичу?

Вспомнилась вдруг удивительно ярко дорога. Подсолнухи, палящее солнце, набегающие тени облаков с прохладой. И радость. Огромная, переполняющая всё существо. Женя шла после удачного разговора, видела вдали автобус, на котором она сейчас поедет домой, обдумывала то, что напишет, и чувствовала: может. Только и всего.

Женя быстро оделась и вышла путём, которым ходила редко: через цех, где клацали линотипы, через проходную комнату, где вместо вечно пьяненького и улыбающегося Фёдора Васильевича теперь сидел манекенообразный молодой человек; проскользнула во двор. Сбежала. Теперь уже всё равно, можно.

На улице было тихо и пусто. Медленно падали редкие крупные снежинки. Иногда они садились на ресницы, и Женя старалась моргать осторожно, чтобы не слетели. Зашла в магазин и купила хлеба. Он был ржаной, свежий, душистый. На улице отломила горбушку и медленно, с наслаждением съела. Хлеб на морозе был невероятно вкусным. Побродив больше часа, Женя пошла к электричке уже неестественно спокойная, вся в какой-то прозрачной отрешённости. Наступило давно забытое ощущение свободы. Всё казалось возможным, а будущее представлялось бесконечным и заманчивым, как в семнадцать лет. Илларион виделся ей далёким прекрасным возлюбленным, который обязательно придёт, разыщет её, скажет какие-то необыкновенные слова, обнимет и уже не выпустит, и тогда всё и всегда будет хорошо.

Вот она сейчас войдёт в третий вагон, а он там. «Почему ты здесь?» — спросит она. «Я приехал к тебе, за тобой, — ответит он. — Я пытался жить без тебя, но не смог. Я люблю тебя, и ты меня любишь, я знаю. Мы должны быть вместе». И лицо у него будет бледное и измученное, а глаза — печальные и прекрасные.

— Дура ты, — сказала Женя вслух. — И вкус у тебя как у старой девы.

Электричка сильно опаздывала. Женя прохаживалась по перрону, и на неё наваливалась страшная усталость.

Она вошла в третий вагон, села у окна, и поезд сразу тронулся. Так было легче: казалось, что при движении что-то уйдёт и вместо него придёт новое, лучшее. Пусть это только кажется, но так легче. Стараясь удержать это неустойчивое успокоение, Женя достала журнал «Наука и жизнь» и начала читать.