ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Формально название как будто не подходило, и вообще оно возникло из путаницы. Как-то она разговаривала со старушкой, о которой соседи написали, что дети выгоняют её из дома. Оказалось, что дети хотят дом продать, а ей предлагают переехать в город к одному из сыновей. И эта старушка (между прочим, довольно зловредная) среди разговора о каких-то нелепых дрязгах вдруг сказала: «Есть одна песня, я слова забыла, но там говорится так: „Летел журавель за тридевять земель, а лучше родного дома ничего нет“». И заплакала. И вот это — «летел журавель» — стало для Жени обозначением чего-то высшего, что люди упускают, не видят, забывают за мелкими насущными делами и хлопотами, а если бы они об этом помнили, у них была бы совсем другая жизнь и сами они были бы другими…

Может быть, и песни такой никогда не было, а если и есть, то слова в ней не совсем такие и смысл их не тот. Но два слова вдруг отделились от остальных, словно взлетели, и в самом их звучании — «летел журавель» — была какая-то тихая печаль и безысходность: вот летел журавель, да пролетел; могли бы все авторы и герои писем жить в согласии, да перессорились. И не понимают, что улетел журавель, и даже не заметили, что он когда-то пролетал над ними. «Летел журавель», — протяжно произносила Женя про себя, и ей хотелось оплакивать свою нескладывающуюся судьбу, что-то ненаписанное, непонятое и неугаданное — то, к чему она предназначена. Она давно ждала, что это «что-то» наконец проявится. Но годы шли, и она всё больше сомневалась в себе, всё реже заглядывала в свою глубину, и временами ей становилось страшно: а вдруг там ничего нет?

Моя милка в семь пудов

Не боится верблюдов, —

пропел кто-то на частушечный мотив.

Конечно, Костя. Стоит перед ней, стараясь улыбаться как можно глупее. Женя обрадовалась, что можно уйти от своих мыслей, но поддерживать привычную игру ей сейчас не хотелось. И всё-таки она вяло и лениво проговорила:

— Разве можно так вести тебя в приличном месте?

— Где ты видишь приличное место? — сразу включился Костя, оглядываясь по сторонам. — У меня во дворе есть такое же приличное место, — добавил он, наклонившись к ней и улыбаясь ещё глупее. — И наша газета там вот так же на гвоздике висит. — Он кивнул на дверь, где со вчерашнего дня висели две газетные полосы.

— Слушай, у тебя в роду не было попугаев? — спросила Женя.

— Почему именно попугаев?

— Так. Внешнее сходство. И даже внутреннее.

— Нет, попугаев не было, — ответил Костя деловым тоном. — Крокодилы попадались.

— Господи, какую чушь вы несёте! — вмешалась Елена Афанасьевна. — Неужели нельзя поговорить по-человечески? Когда вы наконец поженитесь?

— Нам нельзя, — грустно сказал Костя, — у нас несовместимость.

— Психологическая! — выкрикнула Женя.

— А по-моему, у вас полная совместимость, — сказала Елена Афанасьевна. — Оба только и делаете, что дурака валяете. Эх, дети, дети, пожалеете потом!

Костя подсел к Жене.

— Ты что это такая серьёзная? — спросил он тихо. — И глаза умные-умные. Случилось что-нибудь?

— Не знаю, Костя. Что-то у меня всё не так. Уходить мне отсюда надо. И вообще…

— А что вообще?

— Много всего. Не стоит рассказывать, а то заплачу и тебе меня утешать придётся.

— А уходить почему? Из-за Виктора Иваныча?

Женя вздрогнула. Это было имя учителя из её статьи.

— И из-за него, и…

— Вообще?

— Вообще.

— А если ты уйдёшь, с кем меня сватать будут? Ты об этом подумала?

— Константин, будет тебе трепаться! — донёсся из кабинета голос Николая Ивановича. — Иди-ка сюда.

Костя изобразил глубокое сожаление и пошёл к редактору.

День выдался неудачный. Писалось плохо, мысли сгущались, как тучи, и просвета уже не было. Ближе к концу дня машинистка Клавдия Антоновна позвала желающих пить чай.

— А что за чай сегодня? — поинтересовалась Света.

— На вишнёвых веточках, — с гордостью ответила Клавдия Антоновна.

С наступлением холодов время от времени стали устраивать чаепития. Собирались в небольшой комнате, когда-то чьей-то кухне, где теперь стояла пишущая машинка. Здесь топилась настоящая печь, и это придавало комнате старинный уют. Часто тут же тёрся кот Вася, что ещё добавляло и уюта, и старины. Чай не просто пили, а дегустировали: каждый раз он был новый, заваренный на каких-то травах или сушёных ягодах. Почему-то чай пили только женщины, а мужчины, когда их приглашали, уклончиво и с видимым сожалением отказывались. Разговоры за чаем велись чисто женские, семейно-кулинарные. Женя в них участия почти не принимала, но приглушённые неторопливые голоса, простые вещи, о которых говорили, чай, отдававший дикостью и древностью, — всё это несло в себе что-то прочное и успокаивающее.

— Вот мне баба Маня и говорит, — продолжала рассказывать Клавдия Антоновна, неторопливо отхлёбывая чай, — ходит к нашей Ире какой-то мужчина. Немолодой уже, но интересный, высокий. Не наш, говорит. То есть, может быть, здесь живёт, но приехал недавно. И как-то баба Маня подсмотрела — в окно, говорит, видела, — что он носит её по комнате. Носит, носит, а сам такой грустный, задумчивый. Ну, она у меня спрашивает: не знаешь, мол, кто это? Я подумала, вспомнила, как он с Ирой разговаривал, и сказала, что догадываюсь, но надо проверить. И пошли мы на другой день с бабой Маней я редакцию вместе. Пришли пораньше; сидим, семечки грызём, а кто заходит, того она рассматривает. Когда он вошёл, баба Маня аж подпрыгнула. Только он прошёл мимо, а она как рявкнет: «Вин!»

— О ком это вы? — спросила Женя.

— Ты Иру не знаешь, она у нас работала года два назад.

— А «вин» — это кто?

— Ну, значит, он. А кто — да Андрей Петрович наш, с которым ты любезничаешь.

— Ничего я с ним не любезничаю, — возразила Женя. — И чем всё это кончилось?

— А ничем. Уехала Ира, да и всё.

— А он её любил?

— Откуда я знаю! Он вообще на молодых бросается, ты с ним поосторожней.

Женя не нашлась с ответом и смутилась, но этого никто не заметил: все были заинтересованы рассказом.

— Что же вы раньше не рассказывали? — спросила Валя.

— Дело уж очень деликатное. Я и бабе Мане сказала, чтобы молчала.

— А теперь почему рассказали? — допытывалась Валя.

— Я и так два года терпела, — засмеялась Клавдия Антоновна. — Да и прошло уже всё. Только смотрите, не болтайте, чтобы до него не дошло.