ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

Глава 7

По дороге в редакцию Женя думала о своей статье, напечатанной в сегодняшнем номере, и её не оставляло смутное беспокойство, похожее на раскаяние. Но ведь всё ясно: мать мальчика написала о том, что учитель ударил её сына, его одноклассник это подтвердил, коллеги говорят о его грубости и сложном характере, а сам он отказался с ней разговаривать в не очень вежливых выражениях. Но почему учителя, с такой готовностью и удовольствием перечисляя его грехи, просили не называть их фамилий? Почему молодой восторженный физик говорил о нём с восхищением и уверял, что он не мог никого ударить, а старая историчка смотрела на неё… похоже, что осуждающе? Почему мама, написавшая письмо, и её сын не вызвали у неё никакой симпатии? Почему у дверей учительской поджидал одноклассник этого мальчика и его слова: «А меня он один раз толкнул» — прозвучали неубедительно, а его глаза так неприятно бегали? Почему, наконец, учитель физкультуры, который особенно горячо отстаивал справедливость, подмигнул ей, как сообщнику, когда она после разговора шла через школьный двор?

Все эти мысли приходили и раньше, но Женя думала, что сама с собой всё решила. Оказывается, нет. Замысел этой статьи у неё возник весь сразу, и очень хотелось её написать. Она всех выслушала, старалась быть объективной. Или просто отбирала то, что соответствовало замыслу? Нет, кажется, этого не было.

Письмо ей дал Бабаев. Он смотрел своими жгучими глазами и говорил о том, как это важно и ответственно — работать с жалобами читателей. А ведь он уже тогда окольными словами произнёс приговор учителю и дал понять Жене, чего от неё ждут. Напечатали статью, когда Николай Иванович болел; номер подписал Бабаев. Так что же, он её злой гений, искуситель? А она сама ни при чём?

Незадолго перед этим Николай Иванович сказал Жене:

— Бабаев хотел тебя больше в свой отдел привлекать, в идеологический. Я отбил: нечего тебе там делать, не твоё это.

— Спасибо, Николай Иванович!— вырвался у Жени радостный возглас.

Он бесстрастно кивнул и отошёл.

В комнате никого не было, только на Женином столе лежал кот Вася. Все называли его именно так, а не Васькой, — очевидно, из-за выдающегося ума и непомерной наглости. Он был большой, белый с чёрными пятнами, мордатый, довольно потрёпанный, но с пушистым хвостом. Покосившись на Женю, Вася продолжал лежать.

— Вася! — обратилась к нему Женя. — Ты что это делаешь?

Кот приподнял голову, соображая. Женя явно не представляла для него опасности: она всегда была с ним деликатна.

— Василий, встань сейчас же! — повысила голос Женя, замахнувшись на него.

Вася мяукнул пронзительно-звонким голосом, нехотя спрыгнул со стола, как бы подчиняясь правилам глупой игры, и, подняв хвост, прошествовал к выходу.

— Слышу знакомые голоса! — В дверях редакторского кабинета показался Николай Иванович. Он прошёл через комнату и опустился на стул рядом с Женей. — Опять этот старый козёл на столе лежал?

— Он не козёл, — сказала Женя, — он кот.

— Да это всё равно, не о нём речь. Ты почему не пишешь?

— Как это не пишу? — удивилась Женя. — Позавчера был мой материал. И сегодня…

— Сегодня, говоришь? — переспросил Николай Иванович и посмотрел на неё изучающе. — Об этом разговор впереди. Я спрашиваю: почему не пишешь? Тебе давали письмо про бабушку, про девчонку эту, что от матери увезли, про алкоголика… Дальше перечислять, или сама знаешь?

— Знаю.

— А почему не пишешь, знаешь?

— Приблизительно.

— А именно? Может быть, намекнёшь?

— Очень трудно бывает разобраться, — сказала Женя. — Почти всегда обе стороны виноваты. Или даже не виноваты, а все как бы пострадавшие, несчастные. Я не могу их судить, обвинять, выставлять перед всеми. Я не знаю, как им помочь.

— А может быть, просто не хочется разбираться? Просто лень? Ты ведь им помочь даже не пытаешься. — Он подождал возражений, но Женя молчала. — Ладно, теперь другой аспект. Ты хоть думала, как можно написать, в каком направлении? Сюжет выстраивала?

— Думала. Но ничего не придумала.

— Ты понимаешь, что у тебя сейчас кризис? Как у журналиста. Хотя какой ты журналист, — поправил он себя, — без году неделя. Но всё-таки я вижу в тебе возможного специалиста.

— Вы думаете, у меня кризис?

— Самый настоящий кризис. И в моральном смысле, и в смысле способности писать.

— А почему вы говорите — в моральном смысле?

— Я внимательно прочёл твою статью, — сказал Николай Иванович. — Надо было раньше, пока не напечатали, но я всё откладывал. Ты уверена, что в действительности дело обстояло именно так, как ты пишешь? — медленно проговорил он.

— По-вашему, я просто пофантазировала? — возмутилась Женя, но сама почувствовала, что её голос звучит неуверенно.

— Не знаю, — ответил Николай Иванович и посмотрел на неё в упор. — Доказательств маловато. Всё, извини, на уровне сплетен. Я бы это не пропустил. Ну, барбос! Стоит заболеть, как он тут же дров наломает. Обидно, что человек-то порядочный, только слишком любит разоблачения. Тебя Бабаев надоумил написать?

— Почему надоумил? — вскинулась Женя. — Он просто дал мне письмо с жалобой на этого учителя.

— Просто дал, — повторил Николай Иванович. — И просто обрисовал ситуацию. С определённым уклоном. Так?

Женя понимала, что всё именно так. Но попыталась защититься:

— А вы разве знаете, что этот учитель мальчика не бил?

— Я не знаю. А ты знаешь, что он его ударил? Ты в этом абсолютно уверена?

— Когда я писала, была уверена, — сказала Женя. — Абсолютно.

— А теперь?

Она не ответила.

— То-то и оно, — заключил Николай Иванович, вставая. — Журналистика и писательство — разные вещи. Ты не обижайся, а подумай на досуге. Раз всё равно не пишешь, — ввернул он, уже входя в кабинет.

Начали приходить сотрудники. Женя разложила на столе письма, бумагу — сделала рабочий вид. И стала думать. Но не об этой злополучной статье. Мысли о статье, независимо от её воли, глухо и враждебно ворочались где-то в глубине, но Женя решила подумать об этом дома, когда ляжет спать, чтобы никто не мог застать её за этим занятием. А сейчас она думала о другом.

Ей давно хотелось написать большую серьёзную статью, разом ответив на все собравшиеся у неё письма: об обиженных родителях, покинутых жёнах, неприкаянных детях, осиротевших стариках. В их газете сложилось так, что все статьи на моральные темы носили характер обличения. Женя хотела, не называя имён, но на материале писем просто рассказать, как бывает больно человеку от недостатка внимания, от непонимания и мелких недоразумений. И о том, что своих близких надо любить и прощать и оберегать эту любовь от случайностей, от зла, которое человек несёт в себе, от нравственной лени… Ей хотелось посмотреть на всё это с высшей точки зрения, с птичьего или — тут она себя мысленно ругнула — ангельского полёта. Она даже название для статьи придумала: «Летел журавель…»