ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

(Повесть)

Эта весна вместе с садом будет предпоследней — так для себя решил Валентин Алексеевич. Сколько ему ещё отпущено вёсен и прочих времён года, там видно будет. А эту он проживёт, прочувствует вместе со своими деревьями не спеша, со вкусом. Часто будет приезжать, смотреть, как они цветут, его деревья; те, которые он когда-то сажал тонкими прутиками. Когда после зимних холодов, после весенних дождей и грязи зацветают абрикосы — белые, чуть розоватые, без листьев, — кажется, что ничего лучше и быть не может. Но тут вступают бело-зелёные вишни — белые цветы с маленькими листочками, — и это словно ещё живее и радостнее. А яблони… И белое, и розовое, и матово-серебристо-зелёное… А потом — да не потом, а одновременно со всем этим — тюльпаны, сирень, ландыши… Цветы Валентин Алексеевич сажал такие, чтобы с ними не возиться, чтобы их цвело сразу много, а росли сами, как дикие. И в разгар всего этого цветенья он поселится в саду на неделю.

Процветёт, прокатится весна. Подойдёт лето. Сад будет жить своей явной и тайной жизнью, расти, цвести, плодоносить. Работать придётся много, и он будет делать всё с удовольствием, вникая во все подробности жизни сада. Может быть, раза три сын Алёша приедет с семьёй. А Митя, внук, и без родителей ездить будет, с дедом. Он всё мечтал пожить в саду, но мать не отпускала, а в этом году обещала отпустить летом дня на три. Это будут его первые каникулы.

И осенью хорошо. Соберёт последние яблоки и груши, часть в ящики уложит — и в подвал. Начнёт листья собирать, костры жечь, деревья обрезать — последний раз приводить сад в порядок. Грустно будет. В саду осенью всегда грустно, а в эту последнюю…

Зимой несколько раз по снежку придёт за фруктами. А один раз все вместе выберутся: Митя в прошлом году рвался в саду Новый год встречать, и Алёша хотел сходить в зимний сад пешком, какие-то воспоминания у него с этим связаны.

За зиму надо будет найти покупателя. Хорошего человека, чтобы сад не обижал. И договориться, что весной Валентин Алексеевич ещё раз посмотрит, как сад цветёт, и, не дожидаясь конца цветения, передаст дела новому хозяину.

Все это Валентин Алексеевич придумал зимой, после того как осенью его впервые прихватила стенокардия. Испугался он тогда всерьёз, потому что слишком хорошо знал, что это такое: у его отца было то же самое. Собирался уже продавать сад, но его подлечили, и теперь он чувствовал себя почти по-прежнему. Вот и решил устроить себе длинное прощание с садом, ещё раз прожить весь сезон. Он надеялся, что это долгое прощание утомит его душевные силы и расстаться будет легче, чем продолжать прощание. Не думал он, что всё произойдёт так скоро: рассчитывал прожить с садом лет до восьмидесяти. А тут всего шестьдесят четыре — можно сказать, начинающий пенсионер.

На пенсию он вышел сразу, как только ему исполнилось шестьдесят. Если бы на его заводе всё оставалось по-прежнему, наверное, поработал бы ещё, потому что возраста своего не чувствовал, а главное — потому что любил завод. Это шло от мальчишеской любви к самолётам и, может быть, даже от советской романтики больших дел. Ему нравилось, что завод такой огромный, что в нём есть места, напоминающие запущенный парк, что он стоит над морем и с пляжа виден самолёт рядом с одним из цехов. А когда он шёл по большому открытому пространству — прямо-таки городской площади — и из цеха, уже другого, сборочного, выкатывали самолёт, его каждый раз охватывал восторг и гордость. И, хотя он работал в химической лаборатории, каждый самолёт казался ему родным, сделанным им, причастным к его жизни. Но в последние годы прежнего завода уже не было: теперь там занимались только ремонтом самолётов. Валентину Алексеевичу было больно смотреть на обессилевший завод; всё чаще думалось о бессмысленности своего труда и своей жизни вообще. Он начал понимать, что уже не живёт, а доживает. Сколько бы лет ему ни осталось — пусть даже двадцать или больше, — всё равно он будет их только доживать. Всё глубже он погружался в уныние и безразличие, пока не ощутил какую-то новую свободу: когда исчезли цели и обязанности, бывшие посредниками между ним и жизнью, он стал соприкасаться с ней непосредственно. Он чувствовал, как она течёт, дышит, обдаёт его своим теплом, и трогал её, впитывал в себя и любил. Для себя он определил, что любит жизнь бескорыстно, потому что ему ничего от неё не нужно, кроме неё самой.

Валентин Алексеевич не спал уже с полчаса и ждал будильника, чтобы встать со звонком. Сегодня — открытие садового сезона, самое начало придуманной им предпоследней весны. За неделю начали созваниваться с соседями по саду, а вчера уже обговорили всё окончательно. Вообще-то они в саду уже были; только он поедет в этом году впервые.

В последние лет десять, когда Валентин Алексеевич ездил в сад чаще один, без семьи, сложилось мужское соседское содружество. Все разные, но на удивление хорошо сошлись.

Лев Аронович, самый старший, — ему сейчас за семьдесят, — преподаёт студентам математику; никто из его родных никогда в сад не приезжал. О нём известно только то, что с женой он давно в разводе, а дочь живёт в Москве. Сад он купил уже готовый, с деревьями и домом, и постепенно этот сад становился всё более запущенным. Лев Аронович не умел работать на земле и делал только то, чего нельзя было не делать, а больше бездельничал: спал, читал, смотрел телевизор; за всё это, особенно за телевизор, над ним слегка посмеивались, но на уважение к нему это не влияло.

Виктор — слесарь на заводе, года два назад в саду отмечали его пятидесятипятилетие. Вначале иногда появлялась его толстая шумная жена и почти такая же толстая, но более спокойная дочь. Тогда с Викторова участка постоянно неслись раскаты зычного женского голоса и его резкие теноровые выкрики. Часто вспыхивали споры, переходящие в скандалы, а однажды разразилась особенно бурная сцена, после которой обе женщины исчезли. И три соседа зажили тихо и мирно.

За обедом сходились у Валентина Алексеевича, обычно в беседке, а если было холодно или шёл дождь — в доме. Обеды казались ему праздничными: это напоминало приём гостей. А было всё просто и однообразно: жареная или варёная картошка, салаты из овощей, колбаса или сало, рыбные консервы — по-холостяцки, без затей. Деликатесы не приветствовались. Иногда пили вино, а если оставались ночевать, то и водку. Но самое главное было — чаепития. У Валентина Алексеевича сохранился настоящий старый самовар — семейная реликвия, — к которому он за эти годы проникся почти родственными чувствами.

А прошлой весной вместо мрачного соседа, державшегося особняком, появилась Нина, она приходилась ему какой-то родственницей. Нина очень легко и быстро вписалась в их мужскую компанию. Валентину Алексеевичу она сразу понравилась полным отсутствием кокетства и простотой в обращении. И фигура у неё занятная: то Нина кажется хрупкой, как девушка, то полноватой. Потом он разобрался, в чём дело: тонкая кость и тонкая талия удачно сочетаются с выпуклостями и округлостями. С самого начала в ней была странная знакомость, как будто он знал её давно. И ещё — какая-то неустроенность, неприкаянность. В августе вчетвером они праздновали в саду день рождения Нины, и она сказала, что ей сорок восемь лет. Валентин Алексеевич думал, что гораздо меньше; тогда он посмотрел на её свежее круглое лицо, и на него почему-то повеяло печалью — то ли о ней, то ли о себе.

Она приходила к нему — потом, когда он болел, — навещала его, как навещают больных. А осенью, ещё до болезни, был день… неожиданный, невозможный. Нет, об этом лучше не думать: продолжения того дня теперь, когда появилась эта проклятая болезнь, не может быть. Он не должен даже представлять рядом с этой женщиной свою болезнь и старость… да, с болезнью уже и старость.