ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

(Рассказ)

Сёстры пили чай за кухонным столом. У них были одинаковые выпуклые лбы, небольшие прямые носы и красивые светлые глаза непростого разреза. Но на этом сходство, пожалуй, и кончалось. У старшей, Людмилы Петровны, все линии лица и тела казались прямыми, а у Светланы Петровны — мягкими, изогнутыми. Даже чашки они держали по-разному: старшая напряжённо, а младшая — изящно, чуть-чуть кокетливо. Они молчали. Людмила Петровна несколько раз коротко взглядывала на сестру, собираясь заговорить, но та не замечала этих взглядов.

Поставив на блюдце пустую чашку, Людмила Петровна сказала неуверенным, вздрагивающим голосом:

— Возьми с собой Гену. Пусть он у вас поживёт… пока.

Она подняла на сестру глаза и сразу же их опустила. Обе они слишком хорошо знали, что значит «пока».

— Люся, а может быть, лучше, если он останется? Ведь ему уже почти двенадцать лет — сознательный человек. Мне кажется, если он её не проводит, это будет плохо и для него, и для мамы… для её памяти.

— Мама так хочет. Она сказала: «Чтоб Гешки на моих похоронах не было». И твоих просила не привозить. — Людмила Петровна встала и начала нервно, со звоном и стуком мыть посуду. — Завтра ещё раз все вместе сходим к ней в больницу, и поезжайте.

Она обернулась, и Светлана Петровна увидела на её лице выражение убеждённости, которое знала с детства, и поняла, что возражать бесполезно.

* * *

Хорошо было ехать в автобусе и смотреть в окно на деревья и цветущие травы. Но Гена не мог просто ехать и радоваться, потому что рядом всё время стояло что-то страшное и тяжёлое; оно начало надвигаться на него ещё с весны, когда бабушка заболела. И теперь, хотя он уезжал, удалялся от неё, это страшное не удалялось, а становилось ближе. Он понимал всё: что бабушка умрёт и что тётя Света увозит его, чтобы он не видел этого. Но если он это понимал — значит, должен был сказать: «Я не поеду!» И не ехать, как бы его ни просили и ни заставляли. Но он дал себя увезти, как маленького ребёнка. Притворился перед мамой и тёткой, что не догадался, зачем они затеяли эту поездку. Ну и пусть думают о нём что угодно, а он не хочет смотреть, как мёртвая бабушка лежит в гробу и как её опускают в могилу.

Сегодня он видел бабушку последний раз. Больше он её не увидит. Никогда. И все это знают: и мама, и тётя Света… и бабушка. А знает бабушка, что он тоже об этом знает?..

Когда её положили в больницу, Гена несколько раз приходил к ней с мамой. Бабушка очень изменилась: лицо у неё вытянулось, голос стал слабым, а в глазах появилось что-то такое, что он боялся в них смотреть. И не знал, о чём говорить с бабушкой, как себя вести, потому что это была не совсем она; молчал и коротко отвечал на вопросы. А вопросов она задавала всё меньше. Сидела в постели и смотрела на него глазами, которых он боялся.

Сегодня его привели к ней прощаться. Или не привели, не прощаться, а просто мама, тётя Света и он пришли навестить бабушку. Но он же знал, что больше не увидит её. А как прощаться, не знал. Гена читал и видел в фильмах, как в старые времена детей подводили к умирающим матерям; дети плакали, а матери их благословляли. Если бы он не уехал, его тоже, наверное, подвели бы к умирающей бабушке. Он бы разрыдался и простился с ней по-настоящему. Но сегодня бабушка ещё не умирала, поэтому плакать и прощаться — значит показать ей, что он всё знает: и что она умрёт, и что его увозят именно поэтому. А вдруг и сама бабушка не знает, что умрёт, и, если он начнёт прощаться, сразу обо всём догадается? Но тут Гена вспомнил её глаза и понял, что она знает.

Он просто сказал «до свидания», уже у двери. Не подошёл, не приласкался, даже не сказал «до свидания, бабушка», — просто «до свидания». Тётя Света поцеловала её, но как будто спеша, без всякого значения, и не говорила ничего особенного, прощального. Нет, она что-то сказала, наклонившись к лицу бабушки, а что — Гена не расслышал. И он не знает, о чём они говорили вчера, когда тётя Света ходила в больницу без него. Может быть, как раз прощались. А сегодня он вслед за ней, по её примеру, не попрощался. Бабушке, наверное, это было очень обидно. А зачем они его увозят? Зачем притворяются, что он просто едет в гости?

Гена взглянул на тётю Свету. Она спала. Или закрыла глаза, чтобы ничего не видеть и не разговаривать. Скорее всего, так и есть, потому что ему самому хотелось того же. Он закрыл глаза и вскоре задремал.

Ему приснилась бабушка. Она шла по длинному больничному коридору в белой ночной рубашке ему навстречу, но не видела его. «Бабушка!» — позвал Гена. Она, не видя, посмотрела ему в лицо страшными чужими глазами, отодвинула его жёсткой рукой и пошла дальше.

* * *

Людмила Петровна сидела, глядя на шевелящиеся листья тополя за окном и освещённую солнцем кирпичную стену дома. Когда она проводила Светлану и Гену, силы кончились сразу. Наблюдая за движением листьев, сменой их оттенков при солнечном свете, она чувствовала, как любит всю эту жизнь, идущую рядом, но недоступную для неё.

Болезнь матери навалилась на неё такой тяжестью, что Людмила Петровна смирилась с приближением её смерти, и даже не просто смирилась, а, понимая неизбежность близкого конца, почти призывала смерть: она знала и видела, что мать сильно страдает. Когда выяснилось, что это рак, было уже поздно что-то делать. Ещё недавно властная, резковатая, насмешливая, теперь она помягчела, затихла, а в лице появилось незнакомое кроткое выражение. Именно по этому выражению Людмила Петровна окончательно поняла, что мама умрёт.

Гену в детский сад не отдавали, его вырастила бабушка. Она ушла на пенсию в шестьдесят лет из-за него, а то бы работала ещё: сил и энергии у неё было много. Она работала медсестрой в больнице, в которой сейчас доживает последние дни. Внука она любила, наверное, больше, чем дочерей, и с ним почти не проявляла свой крутой нрав. И Гена её любил и слушался беспрекословно. Людмила Петровна думала, что ей придётся уговаривать его уехать, что он будет отказываться, плакать, возмущаться. То, что он так легко согласился, поразило её и не выходило из головы. Когда он последний раз прощался с бабушкой в больнице, на его лице она не заметила никаких чувств. Так он прощался, когда она брала его с собой в гости к знакомым: просто произнёс условную формулу вежливости. Даже если он не знал, что это прощание последнее, мог бы как-нибудь подушевнее проститься перед отъездом.

Она снова вспомнила лицо сына, когда он спокойно сказал «до свидания» и сразу же вышел. Это было лицо совершенно незнакомое. Хотя нет, очень знакомое, только не Генино. Это лицо Георгия, его отца: те же тонкие брови и безвольные губы, те же прозрачные глаза; прозрачными они становились у Георгия тогда, когда он уклонялся от прямого разговора. Раньше сходство с ним было у Гены только в чертах, а не в выражении: губы были просто мягкими и детскими, а глаза — родными, тёплыми. Куда же делось это тепло?

Когда в тридцать четыре года Людмила встретила Георгия, ей показалось, что наконец-то в её жизни всё определилось и успокоилось. Но шло время, а предложения он не делал, и, когда она прямо спросила об этом, он впервые посмотрел на неё прозрачными глазами. А потом начались ссоры — отвратительные, грубые, почти всегда по пустому поводу. Во время этих ссор она видела лицо чужого, неприятного ей человека, а после них прежнее чувство полностью уже не восстанавливалось. Скоро она поняла, что любви больше нет ни с её, ни с его стороны. После особенно тяжёлой ссоры они расстались, и она уже не могла и не хотела сказать ему, что у неё будет ребёнок. Жили они в разных районах города и с тех пор ни разу не встречались. Правда, один раз она его видела: он стоял на автобусной остановке вполоборота к ней и вполне мог её заметить. И не заметить мог. Людмила, вся похолодев, боясь привлечь его внимание движением или взглядом, прокатила коляску с Геной в двух метрах от него.

Георгий был у неё вторым мужчиной. И, судя по всему, последним. А первым был однокурсник Саша. Людмила Петровна вспоминала себя — и самой не верилось, что это была она: лёгкая, отважная, вся из счастья и света. Но, когда она заговорила с ним о будущем, всё стало рушиться и распадаться… Всего и было-то полгода счастья. Но она ещё несколько лет любила его, помнила всё связанное с ним и не хотела это забывать. Тех, кто пытался к ней приблизиться, она держала на расстоянии: в каждом сразу же виделось что-то такое, что делало этого человека ненужным ей. А потом, когда она уже была готова к новой любви, вдруг оказалось, что все проходят мимо. Так было долго. Людмила перестала обращать внимание на то, как она выглядит, и уже ничего не ждала для себя.