ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

(Повести и рассказы)

БРОДЯЖНЫЙ ДЕНЬ

Оставить комментарий

БРОДЯЖНЫЙ ДЕНЬ

(Рассказ)

Этот день я придумал, когда учился в восьмом классе. Тогда я был очень умный — гораздо умнее, чем теперь, когда мне тридцать восемь. Вёл дневник, в котором записывал в основном не события, а мысли, воззрения на себя и на жизнь. Недавно я перечитал свой дневник. Там есть такие вещи… Сейчас я бы до них ни за что не додумался. Много я тогда о себе воображал, много в себе копался, но, может быть, не зря: личность была интереснейшая. И куда всё это подевалось? Хотелось бы знать, как это у других: они тоже в четырнадцать-пятнадцать лет умнее и интереснее, чем когда им под сорок, или только у меня такая деградация? Всё-таки, наверное, здесь есть какая-то закономерность. Мне кажется, когда человек ещё не знает, чего от себя ожидать, у него происходит выброс всего, что он может или мог бы, — смотри, выбирай себя. А как выбрал, всё невостребованное уходит внутрь и замирает. Навсегда или нет?

Сколько раз я до мурашек по коже восхищался детскими рисунками… Смотрел с болью и жалостью, зная, что почти у всех, кто это нарисовал, гениальные озарения скоро сойдут на нет. Почему так случается? Потому, может быть, что человеку мешают знания, понимание, что это можно, а то нельзя? А кто это установил? Тоже какие-то бывшие вундеркинды, которые утратили способность проникать за грань очевидного? Или те, кто никогда и не знал, что такое гениальные озарения?

В детстве я хорошо рисовал, но гениальный рисунок у меня был только один. В двенадцать лет я нарисовал лошадь. Акварелью. Огненно-рыжая, распластавшаяся в галопе. Закат над степью, горящие лилово-багровые облака, серо-сиреневый ковыль, грива, размётанная ветром, и чувство полёта и счастья — счастья этой лошади и моего. Как мне удалось передать это счастье, и движение, и характер лошади — нет, коня, — как я додумался до этих вольных смелых линий, до этих неправильных, но точных красок? Ведь рисовал я не просто с бухты-барахты, о чём-то думал, что-то искал.

Тогда я учился рисовать во Дворце пионеров, и мой рисунок вместе с чьими-то другими месяца два висел, приклеенный к стеклу большого витринного окна, и все проходившие по улице могли видеть его. Я страшно гордился и часто останавливался там, рассматривал свой рисунок во всех подробностях и удивлялся, как я мог сотворить такое чудо. Когда рисунки сняли, я попросил вернуть мне моего коня. Но его не нашли: должно быть, просто выбросили. Я тогда ревел, как девчонка, и больше не ходил во Дворец пионеров. Мне и теперь жаль, что со мной нет этого рисунка; может быть, глядя на него, я поверил бы, что чего-то стою, и был бы не тем, что я есть, а таким же вольным и счастливым, как тот конь и мальчик, который нарисовал его. Или всё-таки лучше, что рисунок затерялся? Вдруг я всё выдумал и он совсем не так хорош? Зато сейчас, помня его до последней чёрточки, я убеждён, что рисунок гениален. Разумеется, я не такой дурак, чтобы считать себя гением, но с тем конём я прорвался в гениальность, — единственный раз в жизни.

Потом я рисовал ещё несколько лет: пейзажи, натюрморты… но это не шло ни в какое сравнение с конём. Лет в восемнадцать, уже студентом, набросал карандашом автопортрет. Но мама меня изругала, сказав, что в действительности я гораздо красивее и умнее. А по-моему, чушь: портрет был очень похож, просто мама меня не знала. Я страшно разобиделся, разорвал портрет и выбросил. Почему это меня так задело, до сих пор не пойму: то ли из-за непризнания моего художнического дара, то ли потому, что на самом деле я был хуже, чем думала обо мне мама.

И ещё о вспышках гениальности у обыкновенных людей. Мне снится иногда такое, чего в обычных условиях, то есть не во сне, я создать не могу. Нет, я вру: не снится, а снилось, когда я был моложе. Картины, поразительные по краскам и композиции, или музыкальные фрагменты с невероятным звучанием, или странные и глубокие литературные сюжеты… Я не мог вызволить их из сна, но всё это было создано мной. А то, что я перестал видеть такие сны, может значить только одно: творческие способности во мне умерли. Или заснули?..

Так вот, когда я был умным и талантливым юным человеком, я придумал бродяжный день. Даже в дневнике я ничего не писал об этом. А день был задуман такой.

Выйти из дома надо до восхода солнца, а вернуться, когда оно зайдёт. Весь день провести под открытым небом; можно только проехать в транспорте не более часа и зайти в магазин, чтобы купить еды. Есть тоже на воздухе, а не в помещении, и только один раз. Не намечать встреч ни с кем из знакомых, а если с кем-то случайно столкнулся, долго не разговаривать и никуда не идти вместе. Всё это для того, чтобы не отвлекаться. Этот день не может быть выходным: во-первых, мне не позволили бы с утра до вечера где-то шататься; во-вторых, кругом много лишнего народа не с тем настроением, а в-третьих и в-главных — бродяжный день должен быть вырван из цепи обычных дней самовольно и незаконно. Значит, нужно было прогулять день занятий в школе.

Это меня не останавливало: не впервой было прогуливать. Я вообще с восьмого класса учился как вольный казак: хочу — выучу урок, не хочу — не выучу, а если уж очень не хотелось идти в школу — не ходил. Но учился неплохо, и никто меня за такие вольности особенно не преследовал. Только иногда маму вызывали в школу, и она на меня обижалась — тихо и глубоко. Мне было жаль её, но я не мог объяснить ей, что она обижается напрасно; я сам понимал довольно смутно, что моя свобода и её обида лежат в разных плоскостях. С отцом было проще: он негласно признавал моё право на свободу. Во время одного из моих школьных прогулов мы столкнулись с ним почти лицом к лицу, но он прошёл мимо с непроницаемым видом, — я не верю, что просто не заметил меня. А зачем он сам тогда был на главной улице города, не знаю. Может быть, у него была какая-то своя свобода.

Для чего мне нужен был бродяжный день, в чём его смысл? Тут что-то скрыто от меня. Общий смысл я очень хорошо чувствовал тогда, да и сейчас, пожалуй, чувствую, но с пониманием дело обстоит хуже. Если приблизительно, то так: в этот день я оторвусь от всего, что держит меня, взлечу над этим и тогда, один, недосягаемый и счастливый, как нарисованный мной конь в степи, пойму что-то главное о себе и о жизни (или о жизни и о себе), а когда пойму — тогда я смогу… В это «смогу» можно вставлять всё что угодно.

А выбрать этот день надо было особым образом. С вечера накануне или с утра того самого дня я должен был почувствовать или понять по каким-то знакам, что день настаёт или настал.

Несколько раз я пытался осуществить этот безумный и высокий детский замысел, но сначала был не готов, незаметно повзрослел и забросил всякие безумства, а потом, когда уже знал, что в детстве был умнее, мне мешал всякий хлам, которым я оброс (вернее, обросло то, что принято называть душой). И просто мешал страх, что бродяжный день у меня будет, но сам я останусь прежним: не взлечу, не пойму, не вырвусь.

Приближение этого дня я учуял с вечера. Когда засыпал, ясно увидел своего коня, и не просто увидел, а почувствовал, как он летит над ковылём и под пылающими облаками и как я лечу вместе с ним; почувствовал его бескрайнее счастье. И я понял, что если завтра не устрою себе бродяжный день, для меня всё и навсегда будет потеряно. Но представил, как целый день буду бесцельно шляться, и оставил себе последнюю лазейку: будильник ставить не буду; если просплю — проснусь после восхода солнца, — так тому и быть, пропал день, пропал я, а если проснусь вовремя — день мой.

Проснулся как надо: только-только рассвет. О бродяжном дне вспомнил сразу, но появилось подлое желание: забыть, заснуть — и пусть всё горит синим пламенем. Но конь проклятый опять понёсся и отравил меня своим счастьем, скотина! Пришлось вставать ни свет ни заря.

Тогда, пятнадцатилетний, я беспокоился: как улизнуть из дома на рассвете человеку, который живёт с родителями? Не объяснять же им про свой бродяжный день. А теперь никому ничего объяснять не надо: родители живут в другом месте, а с Ириной мы два года назад разошлись. Не семейный я человек по природе; надо было в своё время это осознать и жизнь ей не портить. Но я думал, справлюсь с собой, смогу, да и любил её сначала. Не смог, ушёл в себя. А она мучилась рядом со мной, одинокая; потом успокоилась, тоже разлюбила. Но, может быть, всё так и нужно было? Дочка-то у нас получилась замечательная. Машка, Машука… Если бы не она, что у меня было бы?.. Такая же умная, как я был когда-то. Сейчас ей тринадцать лет, мы с ней перезваниваемся и встречаемся, как друзья. Недавно она сказала, что начала вести дневник, но мне, конечно, читать не даёт. Наверное, там такие же интересные вещи, какие были у меня в её годы.

Пока я брился, умывался и делал зарядку, на плите варились макароны и закипал чайник. Перед бродяжным днём надо хорошо поесть: потом целый день нормальной еды не будет. Заправил макароны маслом, посыпал сахаром и с удовольствием съел. Под кофе хорошо пошёл большой бутерброд с ветчиной. Люблю есть, даже готовить себе научился.




Комментарии — 0

Добавить комментарий



Тексты автора


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.