ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

ПЕРВОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

(Повести и рассказы)

ДЕТСТВО

Оставить комментарий

* * *

Вечером Вадик решил все-таки ненадолго сходить на поляну. Еще издали он услышал крики и обрадовался, что друзья, по-видимому, в сборе. Но едва вышел на Первую Круговую, как тотчас прыгнул назад, за деревья, за угловой дом. Друзья гоняли с Сережкой в футбол. Вадик услышал страстное:

— Сереженька, дай!..

Вот! Не спекулянтская морда, а Сереженька… Предатели! Он вернулся домой. Делать было совсем нечего. Думая о друзьях, он вслух ругался. И самый подлый все равно Сережка. Как это у него хватило совести после того, что было, не только играть с кем-то, но и вообще из дому выходить?..

На другой день Вадик решил дружить с другими.

Неподалеку жили два брата-близнеца, Славка и Генка, дети учительницы Марии Ивановны. Как и все дети поселка, они ходили босиком, в латаных штанах и рубашках и не знали лакомства лучше тянучки. Но они не гуляли до полуночи, не лазили по чужим садам и огородам, редко ходили на Дон. Они не умели плавать, даже бегали не очень хорошо. Они могли сказать:

— Это нельзя делать.

— Почему? — спрашивали у них.

— Мать будет ругать.

Каким-то недоразвитыми — «недоделанными», по терминологии улицы, — казались братья-близнецы. Но Вадик решил, что все это не так, братья на самом деле хорошие.

Он пришел к братьям и стал рассказывать, как позавчера многие пацаны были и несправедливыми и глупыми, но он ни разу из-за этого никому ничего плохого не сказал, ни разу против пацанов не был. А под конец дня даже сделал то, что хотелось всем: Сережку поколотил. А вчера они уже снова играли с Сережкой. За футбол продались.

Так Вадик дал понять, что готов дружить. И они должны были дать понять, что не против. И как будто братья его поняли.

— А пойдемте на Дон?.. — сказал тогда Вадик.— Юрку еще с собой возьму.

И увидел, что они мнутся.

— Да… может быть, после обеда. Или завтра.

Сплевывая от злости, отправился Вадик к старому другу Шурке Монастыреву. Уж Шурка не подведет, выслушает, посочувствует.

Шурка что-то делал у себя во дворе. — Здорово, парниша! — радостно крикнул Вадик. Старый друг равнодушно глянул и, отворачиваясь, сказал:

— Пошел бы ты… Вадику бы не растеряться: «Уж больно ты грозен, как я погляжу». А он растерялся:

— Ты чего, Шурка? Ты чего?..

Шурка, кажется, понял, что переборщил, но из какого-то упрямства тоже зачевокал:

— Чего-чего?.. Да ничего!

Шурке Вадик даже рассказывать не стал про коварство друзей. О чем-то поговорили, и Вадик пошел домой еще более злой. И, возвращаясь, повстречался с Гуней. Сердце вдруг заколотилось бешено. Времени на размышления не было. Вадик загородил Гуне дорогу.

— Так кто финку украл?.. — и раз, раз! — Воры несчастные!

Гуня, что-то мыча, закрылся руками, повернулся спиной, побежал. Плохо понимая, что же все-таки случилось, с недоумением глядя на свои со следами Гуниных зубов кулаки, Вадик шел, не видя перед собой дороги, и вдруг вышел прямо на поляну. На поляне друзья играли в карты. Сидели в два круга — внутри играющие, снаружи болельщики. И Сережка, самый заядлый картежник, был здесь же, с картами веером. Все, кто заметил Вадика, поспешили отвернуться.

Один Куня не отвернулся.

— А, Вадька! .— И распорядился: — Пака, отдай Вадьке карты.

И Пака даже не заныл, поднялся, уступая свое место, протянул карты.

И тогда Вадик, совсем уже не понимая, что с ним происходит, схватил карты, разорвал, подбросил над головой, вступил в центр круга, принялся топтать лежавшие на кону карты…

— Ты осел!

К Вадику потянулись руки. Он оттолкнул одного, другого, наступив на чью-то ногу, выпрыгнул из круга и побежал.

Несколько дней Вадик не ходил на поляну. Самое обидное было, что победителем оказался вроде как Сережка. Должен быть он, а получилось — Сережка.

Ах, что за дрянь этот Сережка! Как увидит, что с ним уже никто не хочет дружить, вдруг прикидывается овечкой, зазывает в дом, может дать хлеба или кусочек сахару, разрешает крутить патефон, смотреть альбом с газетными вырезками карикатур Кукрыниксов. И еще у него много кой-чего: спекулянт — сын спекулянтки! Теперь сумел футболом подкупить…

С утра затевал Вадик игры с Юркой, Надькой и другой малышней. С удовольствием затевал. Но в нем энергии было куда больше, малышня от его выдумок уставала, делалась бестолковой, и он, уже порядком испорченный улицей, мог дать подзатыльника. Он пытался дружить со всеми окрестными котами и собаками, подкармливал чем мог, и опять-таки котам и собакам, сначала поддававшимся на его ласки, скоро переставало нравиться, что он целует их в носы, заставляет ходить на задних лапах. И среди знойного летнего дня Вадик вдруг чувствовал себя страшно одиноким. Неожиданно становилось ясно, что все в мире требует объяснения. Над головой было небо — зачем небо? Перед глазами в траве ползали неуклюжие, нелепые насекомые — зачем насекомые? Даже самой обычное, казалось бы, понятное, требовало объяснений. Зачем деревья, дома, он сам, вообще люди? Всего этого, успел он вычитать в книжках, когда-то не было. И зачем же появилось?.. Дрожь пробирала Вадика. Думать об этом было невыносимо! ОН вспоминал виновников своего одиночества — друзей. Вспоминал, что все они сейчас, конечно, на Дону, и если он о них помнит и думает, то они, счастливые, о нем и не думают, и не помнят. Почему он не такой, как все? Почему все не такие, как он? Сережку ведь можно было «добить». Когда Вадик порвал карты, за ним в общем всерьез никто не погнался. И ему не надо было совсем убегать. Надо была сделать так, как это сделал бы Сережка. Отбежать на приличное расстояние и начать их оскорблять: «Фашисты! Полицаи! За футбол и Родину бы продали…» А потом как-нибудь помириться. И, помирившись со всеми, изгнать Сережку.

Вместо этого он убежал, потому что не хотел, не мог как Сережка.

Чтобы поменьше думать, он отправлялся шляться по городу. Сначала на железнодорожную станцию, потом в речной порт, где, кстати, и купался. Но, смотрел ли он, как работают машинисты паровозов, сцепщики, смазчики, считал ли вагоны проходящих составов или заглядывал в окна фабрик и заводов, всюду его настигало одиночество, за ним будто следовал кто-то и шептал: «Тебе нечего здесь делать, иди, иди…»

В центре, где было многолюдно и поэтому совсем безопасно, одиночество отступало. Город только начинали отстраивать. И до чего же он был разрушен!.. Люди жили в развалинах. Бывало, что дом светится насквозь, там внутри неизвестно на чем висят лестничные марши, железные искореженные балки, но на третьем этаже что-то уцелело, на уцелевшем балконе сушится белье, рядом с балконом торчит из окна закопченная труба «буржуйки». Или вместо дома груда битого кирпича. И перед грудой сидит на скамеечке старуха — стережет, что ли, вход в подвал? А там, внизу, видны кастрюли, корыто и горит коротким синим пламенем примус…

А на перекрестках суета. Лотки, магазинчики, пивные, мальчишки торгуют папиросами штучно, старухи жареными семечками и тянучками.

— Тянучка! Тянучка!.. Есть тянучка — рубль штучка, настоящая тянучка! — зазывают они.

Почти все они врут. Настоящая тянучка, которая тянется, которую можно долго сосать, — редкость. Чаще всего тянучка рассыпается во рту, поневоле враз проглотишь, и вместо удовольствия получается обида… Ну и еще на перекрестках нищие всех мастей. Обожженные слепые танкисты с трофейными аккордеонами поют «Раскинулось море широко», израненные морячки протягивают руки-култышки с бескозырками: «Граждане! Кто сколько может…» Испитые лица, надорванные голоса… Некоторые готовы — лежат, отвалившись набок, из-под подшитого кожей зада (вместо ног) вытекает ручеек…

Прежде всего Вадик смотрел, конечно, на ровесников. Среди них, уцелевших и выросших в развалинах, попадались такие бойкие, что просто ничего не боялись. Которые ничего не боялись, могли и воровать. Вадик видел, как воруют. Делают вид, будто им ничего не надо, и воруют. Нет, Вадик ни за что не хотел воровать. Другое дело — залезть в сад или огород. Но украсть у человека последний кусок хлеба или деньги — это нехорошо, это подло… И все-таки он хотел ничего не бояться, а значит и воровать не бояться. Вот если бы остался один и начал умирать с голоду, тогда… Но нет, нет! Вот уж этого он не хотел…

Примеривал Вадик на себя одежки воришек, попрошаек, торговцев папиросами — всех, кому, казалось, жилось легко и весело. Нет, он не такой… Он так не сможет.

И опять спешил. Но теперь уже знал куда. К матери. Все-таки мать была единственным человеком, который никогда не оттолкнет, не обидит. И когда вагон приходил и Вадик видел мать, то чуть ли не кричал от радости. И она была рада. Час от Лендворца до «Ростсельмаша», час обратно. Больше, даже сидя у открытого окна, Вадик не выдерживал. На прощанье мать давала булочку или пирожок. «А сама ты ела?» — спрашивал он. «А как же!» — отвечала мать. Он брал булочку, съедал по дороге и скоро мрачнел — совесть мучила: надо было половину отдать матери, она, конечно, ничего не ела, он слышал, как у нее не просто урчало, а грохотало в животе от голода. И вдруг Вадику, перед которым в течение дня жизнь поставила множество вопросов, ни на один из которых он не в состоянии был ответить, ощутившему всю ее неопределенность, хотелось кричать от жалости к своей матери и себе, от обиды и гнева, что вот сожрал он булочку, не поделившись с матерью.




Комментарии — 0

Добавить комментарий


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.