ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

После того и попали Вадик с матерью в этот поселок с красивым названием Красный город-сад. Строиться поселок начал в середине тридцатых годов. И главными его строителями были молодые пары, в большинстве недавно приехавшие из деревни, с одним или двумя младенцами на руках. В сорок первом, когда началась война, молодые отцы этих семейств были призваны в армию и почти все в том же сорок первом погибли. В сорок четвертом население поселка состояло из небольшого числа стариков и инвалидов, из молодых женщин и детей в возрасте от трех до двенадцати.

Вадик хорошо запомнил знойный майский день, когда очень долго тащился за матерью по широченной улице. Это была самая окраина города, может быть, наполовину застроенная хорошими домами, остальное — флигеля, сарайчики, землянки или совсем пустые участки. Над поселком возвышалась обгорелая кирпичная громадина. Это была школа. Когда проходили близко и стали заметны мелочи, здание показалось еще более громадным и изуродованным.

Наконец стало видно, что дома кончаются, что дальше балка с пологими склонами, поля, горизонт. Здесь сильней дул ветер, приносил из балки горячие запахи трав, посвист сусликов. В почти крайнюю хату под толевой крышей они и направились. Встретила их круглолицая тетка, показавшаяся Вадику очень доброй. «Проходите, не стесняйтесь… Будьте как дома!..»

Скоро приехал на грузовике дядя Миша с вещами. В доме было три комнатки. В самую маленькую, узкую, с глиняными полами, и перенесли вещи. Прощаясь, дядя Миша заплакал:

— Сынок, ты же нас не забывай, приходи почаще. И тетя будет рада. Нина, слышишь? Мы не чужие! Он пусть хоть каждый день приходит. Все-таки и дедушка там, и бабушка, и Клава… И ты не забывай. Слышите, не забывайте нас!..

— Никому мы теперь не нужны! — вырвалось у матери вслед машине.

Так, можно сказать, кончилась для них война.

Первая их хозяйка в этом поселке, тетя Галя, оказалась не очень хорошей. Так же, как и мать, она работала в роддоме прачкой, и вдовами и ровесницами они были, и Вадик с дочкой тетки Гали тоже были ровесниками. Много общего. Но тетка Галя во всем умела находить обидную для себя разницу.

До войны мать с отцом ходили в театры, в кино, а тетка Галя с мужем строились. Тетки Галин муж погиб сразу же в сорок первом рядовым, а материн муж, Вадика отец, довоевался до сорок четвертого и погиб капитаном. И родственников у тетки Гали в городе не было. Когда мать рассказала, что перед войной они тоже могли построить себе дом — отец работал парторгом цеха на «Сельмаше», ему и ссуду предлагали, и материалы, да он все хотел квартиру, — тетка Галя руками всплеснула: «Ай-я-яй!.. А мы с моим этот дом по дощечке, по гвоздичку собирали. Все на своих плечах. Идешь с работы и обязательно что-то тащишь… Профукала, Нинка, ты свой дом». Много раз заставляла она мать рассказывать, как чуть ли не силой навязывала отцу и ссуду и материалы, а мать с отцом строиться не захотели. Дочке своей она постоянно внушала, какие они бедные, несчастные, никому не нужные. А дочка была вся в мать, противная.

— Ты моей дочке уступай, она девочка, — говорила тетка Галя Вадику.

Вадик уступал, старался быть миролюбивым. Она же за ним следила, о малейших его провинностях докладывала матери. Тогда и началась уличная, шалопайническая жизнь Вадика. Он из окрестных ребят сошелся с Шуркой Монастыревым. Шурка был прост. Рядом расстилались просторы — поля, балка. Балка недавно была местом боя. На дне стоял обгорелый немецкий танк, наверху были обваливающиеся окопы, и всюду неразорвавшиеся снаряды, осколки, колючая проволока. Раскручивали все, что раскручивалось в танке, в окопах искали целые автоматные и винтовочные патроны, расшатав пулю, вытаскивали ее, насыпали дорожкой порох, поджигали.

Но слишком много вокруг было пространства, слишком много времени он был предоставлен самому себе. Уходя на работу, мать каждый раз напоминала, что живут они теперь у чужих людей и чтобы вел себя смирно.

— Пожалуйста, я тебя очень прошу! — говорила мать.

И, глядя на ее измученное, больное лицо, Вадик обещал матери быть примерным. Однако едва мать уходила, сам собой напрашивался вопрос: что делать… И он делал то, что делали дети на улице…

В том, 1944 году ему исполнилось семь лет, и первого сентября он должен был пойти в школу. Со страхом глядел Вадик на обгорелую четырехэтажную громадину, возвышающуюся над поселком. Еще в 43-м там в нескольких уцелевших классах начались занятия. Большие мальчишки рассказывали, что в школе очень весело, хулиганить можно сколько угодно, потому что учитель один, а их в классах битком набито. Вадику отец наказывал учиться только хорошо. Как он это сделает? Пока что он знал «а» и «б» и еще умел чертить ругательство из трех букв. Как же это вдруг так сразу он научится и читать и писать? Он много и тревожно об этом думал. Его еще никогда ничему не учили.

В обгорелую четырехэтажную громадину в 44-м Вадику идти не пришлось. В августе на работе мать упала в обморок, ее отвезли в больницу, и это оказалась надолго.

Снова жил он с дедом Степой, бабушкой Настей, дядей Мишей и тетей Клавой. И в школу пошел совсем целую, над которой шефствовали железнодорожники. Тетка и дядька сразу же взялись за Вадика. После школы, умывшись и перекусив, он обязан был заниматься. И скоро Вадик стал учиться хорошо. Уже в октябре, когда на деревьях еще только начали желтеть листья, кому-то подражая, он записался в школьную библиотеку и принес домой книжку. Взрослые сидели перед ним на табуретках, и он им читал. Буквы он правильно складывал в слоги, слоги — в слова, а из слов прочитать предложение так, чтобы понять его смысл, никак не мог. Но все равно взрослые очень его хвалили. Тут же было сказано, что ученье — свет, а неученье — тьма, что уже сейчас надо учиться так, чтобы потом локти не кусать…

Об ученье, которое свет, и неученье, которое тьма, постоянно твердили и в школе и дома. Тетка еще любила и припугнуть:

— У вас ведь есть мальчишки-хулиганы? Ты на них не обращай внимания. Это они только кажутся героями. А на самом деле какие они герои?. Все их ругают, никто не любит. Они несчастные дети! Слушаться взрослых не хотят, а когда расплата придет, жалеют, да поздно. И что их потом ждет? Одна им дорога — в грузчики или в жулики. Ты должен быть хорошим и послушным мальчиком.

Это он себе твердо уяснил: настоящие люди — инженеры, пропащий народ — грузчики и жулики. Надо жить и учиться так, чтобы стать инженером. И Вадик старался, первый класс окончил с хорошими отметками и как один из лучших учеников школы был премирован жетоном, по которому тетка купила для него в железнодорожном ОРСе новенькие ботиночки.

А к лету сорок пятого мать выздоровела. У нее был туберкулез. Сначала ее лечили в городской больнице, мать была тогда очень плохая, в глазах ее стояла черная тоска. Но потом, к зиме, мать стала радостная, глаза ее прояснились, заголубели. Скоро ее отправили в санаторий на Кавказ, чтобы она окончательно поправилась. Полгода не было матери, вернулась она похорошевшая, какая-то очень смелая. В этот раз дядя Миша с тетей Клавой даже речи не завели о том, чтобы оставить Вадика у себя.

И снова Вадик с матерью оказались в Красном городе-саде и жили сначала опять у тетки Гали, потом у других людей и у третьих — по одной и той же улице пожитки свои на тачке двухколесной перевозили. Четвертая хозяйка, тетка Тамара, их обворовала…

Первого сентября он пошел в Красногородскую школу. Нищей, убогой была новая школа. В классах, несмотря на жаркий летний день, полутьма, за партами сидели по три и даже по четыре человека, многие ученики были всего лишь в пыльных выцветших трусах да майках, на уроках никто почти не слушал учительницу. В той школе, в целой, над которой шефствовали железнодорожники, были, конечно, свои задворки, где играли на деньги, курили. Но те задворки не шли ни в какое сравнение с «разбитой». В «разбитой» властвовали уже изгнанные из школы, беспощадные, наводившие ужас на мелюзгу хулиганы. В «разбитой» могли раздеть, остаться без ремня, без фуражки было очень даже просто. И управы на хулиганов не было — ни один взрослый не мог угнаться за хулиганом: в развалинах, над пропастями носились они легко и бесстрашно.

В новой школе Вадик сразу же стал плохо учиться. На уроках он теперь мастерил всякие колясочки из медной проволоки, чертиков и голубей из бумаги. А дома тот порядок, к которому его приучила тетка, — умываться после школы, переодеваться, поесть и заниматься — он должен был забыть. Мать не требовала порядка. Сначала он взялся было помогать ей: подметал полы, убирал постель, ходил за водой… Но мать после него все равно подметала пол, перестилала постель, если воды оказывалось мало, то не просила, чтобы он еще принес, а молча брала ведра и уходила. «Мама, я и еще могу. Я думал, нам пока хватит». Мать махала рукой: не твое, мол, это дело, сиди себе… Все было ее хозяйством, в том числе и он. Даже когда он раздевался, она и одежду его складывала по-своему. А уж про ученье и говорить нечего. Чувствуя, что не все у него в порядке, она могла пригрозить: «Ты смотри, учись хорошо. Я вот выберусь к учительнице, узнаю, как ты себя ведешь…» Что толку было от этих угроз? Его надо было проверять ежедневно, с ним надо было вместе учиться. Ей это и в голову не приходило. Сама она когда-то несколько месяцев ходила в начальную школу, потом, в другое время, полгода училась на курсах кройки и шитья, вот и все образование. Она знала, что лучший путь к благополучию — получить образование, «инженером стать». Но как этого добиться, не знала. «Есть же умные, хорошие такие, что сами выбиваются, — говорила она. — Вот отец твой, он все сам…» Ну, а она могла лишь ходить за ним, как за маленьким. Даже то было плохо, что она лучшую еду отдавала ему. Зачем? Как будто он не умеет терпеть… Особенно плохо вела себя мать в несчастье. После ужасов войны, после болезни, она всего боялась. Даже тогда боялась, когда бояться она просто не имела права. На тетку Тамару надо было заявить. И вчера стукать его по шее она не имела права. Сначала надо было разобраться. Она же его из-за страха своего стукнула. Вот Женя так бы не сделала…