ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Вадик очень хорошо помнил все. Для него самым страшным в ту ночь были крики погибающих. Не общий вопль ужаса, как на станции, когда налетели неожиданно самолеты. Теперь было по-другому. О своей боли каждый кричал особенно. Одни молили о помощи, другие требовали «добить», некоторые голоса звучали один раз и замирали, другие не прерывались…

Но сначала Вадик ничего не понимал. Очень больно было голове. Куда девались тепло вагона, тихий говор многих людей?.. Мать его через что-то тащила. Потом, лежа на кремнях и колючках, он задыхался под ее вздрагивающим теплым телом. Завывали моторы, рвались бомбы…

— Гады! Гады — повторяла мать, рыдая. Когда разрывы ушли в сторону, ему удалось освободиться из-под матери. В тусклом мертвом свете он увидел воду, на торчком стоящей оси медленно вращались вагонные колеса. С неба, чадя, спускались голубоватые ракеты, голубой воздух вкривь и вкось прорезали светящиеся пули. Очень хотелось спать. Он стал расчищать колючки, чтобы устроиться поудобнее. Мать силой подняла его. Тогда он и услышал крики — женские, детские и совсем не человеческие. Из этого места надо было бежать! И они побежали, цепляясь и кувыркаясь через какие-то кусты и коряги, подальше от ужаса, поглубже во тьму.

А утром вступившие в село немцы всех беженцев собрали на заросшей травой площади. Вадик уже знал о расстреле раненых. И… в руках, в ногах, во всем его теле не стало вдруг силы. Значит, должно случиться невозможное — его тоже не будет? Вокруг сидели, лежали на траве люди. Никто не кричал, не бился, не молил о помощи. Никто ничего не мог. Даже мать не могла! Она лишь беспрерывно гладила его голову, плечи, спину.

Он пытался хоть за что-то уцепиться. С надеждой смотрел на облака в небе, на неумолимых, всесильных немцев в отдалении, на траву перед глазами. Все было безмолвно, равнодушно. Судорожными движениями он рвал траву, мял в пальцах. Трава ничего не чувствовала, ей было все равно, жить или не жить. А ему — нет, нет, нет! — ему хотелось только жить!!!

Однако немцы их не только не убили, но и разрешили взять из-под вагона умирающую от боли и жажды бабушку Машу и веши.

Снова можно было как-то жить.

Под бугром текла Кубань и несла вздувшиеся трупы когда-то живых людей. Разогнавшись с котелком к реке и вдруг увидев плывущее с верховьев ужасное черное тело, Вадик поворачивался к воде спиной, ждал, потом, глядя только перед собой, зачерпывал воды и бегом возвращался домой, стараясь не думать о том, что с верховьев еще плывет немало трупов.

— Значит, такая у них судьба! — говорили матери о погибших и расстрелянных. — А мы вот живы. Что ж делать теперь, будем жить.

Хата учителей-коммунистов была из двух комнат, почти без обстановки, с глиняными полами. В комнатах пахло травами, скоро мать и тетя Саша стали заполнять их картошкой, свеклой, кукурузой, семечками, которые носили с полей.

Из родных Вадик больше всех любил бабушку Машу. И с бабушкой Машей с первой случилось несчастье. Ее как принесли из-под вагона и положили на старую кровать под грушей возле хаты, так она и лежала. Поломанная ее нога была привязана к доске. По ночам они запирались в хате, а бабушка Маша все во дворе. Целый день не только еды — воды не попросит. После всего того, что она пережила под вагоном, бабушка Маша не хотела жить. Когда ей становилось очень больно, она закрывала глаза, и из-под век катились слезы. И все повторяла, что хоть на этот раз бог ее и помиловал, войну она не переживет…

После хозяев-учителей осталась этажерка с книгами. Были там и детские. Жанна собиралась стать учительницей, она умела читать. Когда по реке перестали плыть трупы, где-нибудь на отмели братья устраивались у ее ног, и она читала им про королевичей, принцесс, добрых и злых волшебников. Раньше Вадик очень любил сказки. Но теперь перед глазами была река, за рекой луга. Там расстреляли раненых красноармейцев. В ту сторону отступили наши. Туда за ними ушли немцы-фронтовики. А внизу по течению реки был мост, на мосту застывшие, изломанные, лезущие друг на друга вагоны. И два вагона под мостом. И в одном из этих вагонов он ехал с людьми, которых уже нет… Не под силу даже волшебнику прогнать немцев! Догонят и убьют они красноармейцев, бабушка Маша умрет, мать и тетя Саша навсегда останутся несчастными, Жанна не выучится на учительницу, Вадик и Толик не вырастут…

Тогда-то в нем, в пятилетнем, поселилась тоска: так быть не должно!

Однако их матери каждый день приносили с полей что-нибудь. Они все порядочно подкормились. И чаще и чаще сытый Вадик начал представлять себе уже не всеобщую гибель и несчастье, а как… вновь когда-нибудь появится отец на коне. И вернутся они домой. Как и в сказках, все должно хорошо кончиться: раз с немцами жизнь — не жизнь, то немцы должны как-то пропасть, а жизнь остаться…

Но про них помнили. Однажды явились два полицая и велели собираться.

— Я ходить не могу, — сказала бабушка,

— Тра-та-та! — сказал один полицай, направив на бабушку автомат. — Ладно, старая ведьма, оставайся.

Мать и тетя Саша засуетились, собирая кой-какие вещи в узелки.

— Ничего с собой не брать! Там все для вас имеется, — сказали полицаи.

Мать дрожала, одевая Вадика. Их привели в большой кирпичный дом. Мать и тетю Сашу оставили в этом доме, а Вадика, Жанну и Толика перевели в другой, по соседству, тоже большой и кирпичный. Это был немецкий детприемник, бывшая школа. Говорили, что скоро всех их увезут в Германию.

Коридор, комнаты, ряды маленьких коек, дети, которые ходили попарно… Кажется, он беспрерывно плакал и порывался бежать. Однако двери в детприемнике были всегда на запоре. Прошел день, другой, третий…- а ему все казалось, что мать там же, где его у нее забрали, и если он убежит из детприемника, то найдет ее. Большие группы ребят и девчонок действительно куда-то увозили из детприемника, а его почему-то не трогали. Потом он заболел. Из старшей группы в младшую, к нему и Толику, перевели Жанну. Жанну он слушал, но неизвестно, как бы его болезнь кончилась, если б немцы, на счастье, не отпустили их матерей и не разрешили взять его из детприемника.

— Мама!!! — то был крик заново родившегося.

В том же страшном сорок втором, при немцах, когда вдоль Кубани подули холодные осенние ветры и по мосту пошли поезда, они вернулись в свой город.

Долгим и страшным было возвращение. Ехали и в пассажирском вагоне, и в теплушке, и пешком шли. И вот наконец Ростов.

Вокзал выглядел так, как, по-видимому, и должен был выглядеть после того летнего бегства. Потухший, пустой и серый. В углу вокзальной площади несколько старух торговали чем-то съестным. Черноглазая девушка стояла около одной из старух и пила из граненого стакана коричневую жидкость, закусывая оладьями. Старуха нахваливала девушку.

— Да какие ж у тебя родинки!.. Ах ты ж, красавица мояl

И хоть безрадостным было возвращение в родной город, Вадик внимательно посмотрел на девушку. Вот, значит, какими должны быть красавицы. С родинками на щеке!. Долго потом он родинки на лице считал главным признаком красоты.

Еще много раз Вадик с матерью могли погибнуть.

Они приютились тогда в новом доме отцова брата, дяди Миши, механика, который был в это время в эвакуации с заводом. В доме жили дед Степа и бабушка Настя, родители отца и дяди Миши.

Освобождение пришло в середине февраля сорок третьего.

Сначала три дня из-за Дона летели снаряды и мины. Некоторые пролетали совсем близко. Сейчас грохнет и, после того как осядет пыль, в небо легкими облачками взовьются души погибших. Бабушка Настя так объясняла. До чего же не хотелось быть только душой — без тела.

Отсиживались в погребе. Дед Степа часто выбирался наружу и говорил, что если уж попадание, то пусть будет снаряд, а не мина. Снаряд летит над землей и может пробить стены и взорваться во дворе, мина же падает с неба, от мины и в погребе никуда не денешься. У падающих мин и звук был противней — мерзкий нарастающий вой. Впрочем, свист близко пролетающих снарядов тоже был до ужаса неистов. После взрыва Вадику казалось, что, если сейчас будет новый такой же, он не выдержит, кончится от одного страха. Измучившись до предела, он крепко засыпал. И большую часть дней штурма проспал.