ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Вот зимнее воскресенье…

На дворе снег, солнце, мороз… но ему в воскресенье совсем не хочется во двор, к санкам и друзьям. После завтрака отец садится на диван с гитарой в руках и начинает подбирать: «Дядя Ваня, хороший и пригожий, дядя Ваня, всех юношей моложе…» С особым чувством Вадик выстраивает у его ног свои автомобили, пушки, солдатиков. Потом отец откладывает гитару, и они играют вместе. Приходит мать и говорит, что отцу все бы петь да играть, а в коридоре дверь плохо притворяется и Вадику ботинки починить надо…

— А еще у Каштана будка расшаталась. И колосник в печке лопнул. И дрова колотые через месяц кончатся, — добавляет к этому отец, и Вадику почему-то ужасно смешно.

— Да! Да! — все еще сердито кричит мать, но и ей делается смешно.

Короток зимний день. Наступает вечер. Отец и мать достают из шифоньера праздничную одежду, одеваются сами, одевают Вадика. Через сад Пионеров, под крики сидящих на голых деревьях галок, по светлым зимним дорожкам, навстречу догорающей заре идут они в гости к родственникам, где ждут Вадика подарки.

Они живут с окнами и дверями настежь. По утрам его будит гул города — трамвайные звонки, шум идущего по железной дороге состава. Некоторое время он слушает, предчувствие радости начинает томить его, он соскакивает с дивана и бежит на крыльцо. Двор с несколькими вишнями и грядками лука и редиски еще в тени, на закопченной летней печке уже что-то готовит мать, квартирная хозяйка бабушка Поля раздувает самовар. Вадик подбегает к самовару с другой стороны, становится на колени и начинает дуть.

— Тяги нет, — бормочет старушка. Но угли разгораются.

Потом мать умывает его, кормит. Хлопает калитка раз и другой — это пришли Славка и Мишка.

— Тетя Нина, можно Вадик пойдет с нами хворост собирать?

— Какие же вы ранние! — будто бы сердится мать.

Цветут акации, цветут желтыми цветочками кусты, жужжат жуки и пчелы, посвистывают птицы. И никого кругом. Не так давно трава была короткая, хворосту в ней находили сколько угодно. А когда она выросла, хворост исчез. В высокой траве хорошо играть. И они бегают и катаются в траве до изнеможения. И Вадик самый сильный и ловкий…

Быстро приходит время обедать и спать.

— Слава-а-а! Вадик!.. — раздается издалека.

В довоенном его прошлом все неразрывно, ясно. Между запомнившимися минутами и часами лежали дни, недели, месяцы, совсем не запомнившиеся. Но все равно и те не запомнившиеся дни, недели и месяцы, были, по-видимому, хорошо, недаром прожиты. В войну его жизнь стала никому не нужной. Если запомнившиеся ему картинки мирной жизни были как бы вершинами спокойных, полных любви дней, недель и месяцев, то в войну он будто растворился в серых, голодных, канувших в бездну днях. Будто переставал он существовать, пока новое страшное событие не выводило его из оцепенения.

Он хорошо запомнил, как они узнали о войне. Проходили с матерью по переходному мосту над железной дорогой. Внизу как раз проехал паровоз, обдал дымом и паром, и столкнувшийся с ними человек крикнул:

— Война!

Дети, когда слышат о страшном, спешат взглянуть на взрослых, по ним проверяя себя. Вадик глянул на мать и понял, что случилось самое страшное. Мать схватила его за руку и пошла быстро-быстро. Пока спускались с моста, у Вадика еще была какая-то надежда. Но внизу, на площади перед Лендворцом, уже многие люди повторяли: «Война! Война!» — и спешили, спешили. И надежды не стало. Теперь надо было как можно скорее добраться до дома и там ждать войну, что она с ними сделает.

Сначала война была похожа на игру. Из города к ним доносились звуки маршей. По радио тоже марши, стихи, в газетах — карикатуры… Улица, на которой они жили, лежала на пути к военкомату. Каждый день Вадик видел, как провожают на войну Разные были проводы. Одни с гармошкой, частушками и плясками: «Ваня, задай фрицам!» А кто в толпе Ваня, понять невозможно: у всех красные потные лица, сдвинуты на затылок кепки, на груди красные банты… Другие не плясали, а только пели… А были проводы со слезами, с жуткими криками…

Все более мрачное наступало время. Отец, мать, родные дяди, тети — все ждали для себя плохого. Больше чем когда бы то ни было хотелось задавать вопросы, но этого как раз и нельзя было делать: взрослые сердились, расстраивались. И не было уже в их глазах радости, когда смотрели они на него. Сначала рассердятся, а потом притворяются, что все-таки рады ему, да это уж было не то. Вадик заметил, что мать как бы прикрывает его от слухов о страшном. Но совсем прикрыть не могла, он слышал об убитых людях, о людях, чьи дома разрушили бомбы и теперь им негде жить. «Это что же, которые погибают, их уже никогда не будет? Как это?..» — спрашивал Вадик. До войны его мучил один вопрос: что бы было, если б его на этом замечательном свете не было?.. Теперь другой вопрос не давал ему покоя: что будет, если его не будет?

Исчез из дома, ушел на войну отец. Плохо стало с едой. Голодный дворовый пес Каштан рыл в саду ямы, отыскивая когда-то закопанные там кости и хлебные корки. Первое чувство голода вызывало недоумение и обиду. Как-то мать сказала:

— Сегодня я накормлю тебя чем-то вкусным!

— Манной кашей! — воскликнул Вадик. И ждал только манной каши.

Каша оказалась пшеничным концентратом. От обиды он взвыл. Концентрат был совсем неплох, но Вадик так хотел, так давно ждал манной каши!.. Чтобы он успокоился, мать дала ему кусок сахара-рафинада. Обливаясь слезами, он слушал материны ласковые слова, сосал этот кусок, и сахар был соленым.

Потом на город полетели бомбы. Однажды он видел, как в небе от маленьких темных самолетов отрываются крохотные точки. Потом пришли немцы, И немца ему удалось увидеть сквозь щель в заборе. Немца и немецкую походную кухню. Немец был обыкновенным человеком с руками, ногами и головой. Только очень чужой — зеленый, странная каска на голове, на винтовке странный штык-нож. И походная кухня тоже чужая, пугающая. Какая-то странная появилась надежда: все-таки они обыкновенные люди, может быть, не убьют…

В конце того же сорок первого наши немцев из города выбили. Пришло сообщение о разгроме немцев под Москвой. Вокруг были разрушены дома, сгорел Лендворец, погибло, пропало много людей, но надежда, что война эта скоро кончится и еще вернется довоенная жизнь, вспыхнула с невероятной силой.

Однажды в черную, ненастную ночь приехал отец. На коне, С наганом! На фуражке у него была красная звезда, на воротничке треугольнички. Вадик не отходил от отца. Чтобы обнять мать, раздеться, разуться, отцу пришлось разрядить наган и дать Вадику. Настоящий наган Вадик вертел так и сяк, жал на курок до того, что на пальцах вскочили водянки. Несколько дней отец был с ними. Собравшись в дорогу, он зарядил наган и позвал Вадика во двор. «Берись, сынок!» Вадик положил палец на курок рядом с пальцем отца. «Жми, сынок!» Вадик отдернул руку, и раздался выстрел. «Давай еще…» — Палец отца оставил пальцу Вадика на курке места побольше. Во второй раз Вадик испугался меньше. «Еще давай, крепче держись!..» Вадик закрыл глаза, вцепился и почувствовал отдачу. Тогда отец посадил его перед собой на коня, и они поехали до перекрестка, где, несколько раз поцеловав, отец ссадил его. К плачущей матери Вадик бежал совершенно счастливый.