ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Впрочем, скоро для Вадика и его матери наступили черные дни: не стало еды.

Дней десять пролежал он под грудой одеял и одежды, не имея никакой другой еды, кроме горстки поджаренных картофельных очистков в день. Он засыпал, просыпался, замороженное окно было то светлым, то темным, он старался не думать о еде, это все чаще удавалось, и тогда наступало состояние полной ясности. О чем он тогда думал? Может быть, мечтал? Или вспоминал? Мысли тянулись одна за другой, удивительно ясные, четкие, в памяти же от них ничего не осталось. Мать, очень бережливая, решилась тогда продать на толкучке свое хорошее драповое пальто и накупила еды. И так они пережили зиму.

Пришла весна. Теплым апрельским вечером старуха умерла. Вадик прибежал с улицы и ничего не услышал в доме. Он мгновенно догадался, в чем дело, юркнул мимо неподвижной старухи в свою комнату, бросился на кровать, укрылся теплым одеялом с головой. Было страшно. В то же время он испытывал облегчение: отмучилась старуха, скоро закопают ее в сырую землю, о которой она так долго говорила. Почему-то никто не приходил. Под одеялом стало жарко, он высунулся и прислушался. Старуха по-прежнему не дышала. За окном, на улице, кто-то бормотал, делая длинные паузы. В этом бормотании на улице и неподвижной тишине в доме было что-то успокаивающее: что должно быть, то совершится… Страх прошел, Вадик положил голову на подушку поудобнее и уснул.

А через несколько дней после смерти старухи их ограбили.

Вадик пришел из школы и увидел горько плачущую мать

— Швейную машинку украли, два одеяла, две простыни и будильник!.. Всю войну берегла.

На кровати лежал голый матрац, место, где стояла ручная швейная машинка, пустовало.

— Мама, надо милицию вызвать!

Мать будто не слышала.

Пришла тетка Тамара.

— Люди видели, как от нас мужчина выходил с узлом. Наверное, он и украл. Он и у нас одеяло и будильник украл. Да мы-то что… Главное, вы… Если б кто дома был…

Она даже погладила мать по плечу.

— Если б кто дома был… Да вы не плачьте. Вы можете пожаловаться…

Никуда мать не жаловалась. И уже на следующий день Тамарино семейство ело белый хлеб, а еще через день запировало вовсю. Вадик догадался:

— Мама, это они украли твою машинку! Бабушка умерла, она у нас за сторожа была… Заяви на них в милицию.

Мать обняла его.

— Милиция уже ничего не сделает.

— Но почему не сделает? Их возьмут на допрос, у милиции собаки есть…

— Собаки… Дурачок ты мой маленький! — Она смотрела на него мягко и нежно. Он взбесился.

— Дура ты! Дура, дура, дура!..

Мать продолжала смотреть на него мягко и нежно. И тогда он взвыл и убежал, Его мать была из тех, кого можно обижать сколько вздумается. И он должен быть таким же?

* * *

«И так это и есть», — думал Вадик, лежа среди товарищей в яме на Красноярской. Теперь благодаря Сережке про финку-то Вадик уж точно знал, что украл ее Гуня. По законам поселка за свои обиды полагалось мстить. А он этого никогда не умел. Сразу ответить на оскорбление, как сегодня, — это одно, а мстить — то есть думать о мести, выбирать момент для мести — этого он не умел.

И Вадику не хотелось быть здесь, среди этих ребят. Даже то было плохо, что он показал, как умеет драться. До сих пор свое право быть равным он доказывал тем, что хорошо бегал, прыгал, решаясь вслед за Куней, Ермаком и Волчком на самые опасные трюки. И вот показал себя, и уже спрашивают, кому он еще может «дать». И, чувствовал Вадик, дело ведь не в том, может или не может он еще кому-то дать, а в том, боится или не боится он драки с кем бы то ни было…

Между тем наступила глубокая ночь. Сашка Жук сказал:

— Знаю, где поспел белый налив. Куня, пойдешь со мной?

— Собака во дворе есть? — осторожно спросил Куня.

— Нет собаки.

— Пойду, если Ермак пойдет, — ответил Куня.

— Пойду, — сказал Ермак.

— И меня не забудьте, — сказал Волчок.

— А ты пойдешь, архаровец? — спросил Сашка героя дня.

— Да, пойду, — сказал Вадик.

Яблоки светились, листья тоже светились. Лихорадочно ощупывая ветки, шуршали, дышали и, озираясь в подозрительную темень сада, шипели друг на друга: «Тише!» К забору с набитыми пазухами пошли разом, громко. У Вадика, когда перелезал через забор, вылезла рубашка из трусов, яблоки рассыпались по обе стороны забора. Пришлось спрыгнуть назад. Теперь он был один и слышал, как громко стучит его сердце. Подобрав яблоки, он, зачем-то пригнувшись, побежал посреди улицы. В яме уже хрустели, жевали.

— Сыпь в кучу, — сказали Вадику.

Он стал на колени и дернул рубашку. Несколько яблок, холодных, гладких, прокатилось внутрь трусов. Он взял одно и, от волнения не чувствуя пока вкуса, вонзил в него зубы.

Расходились, когда в поселке уже и собаки молчали. Небо опустилось низко и было светлым от звезд. Ноги плохо слушались, на ровной дороге он спотыкался, его заносило в стороны. К тому же он был в трусах и рубашке и замерз. Больше всего хотелось в постель, под одеяло. Дверь в дом была открыта, и он, обрадовавшись этому обстоятельству, уже собирался ступить туда, в теплую темноту, откуда слышалось сонное сопение, как навстречу вышла мать и, схватив за плечо, ладонью стукнула по затылку раз, другой…

— Я для него стараюсь, а он матери вон что устраивает!.. У-у-у-у… связался с какими-то бандитами и жить без них не может… Целый день он на улице, на улице… Только улица ему нужна!

Оскорбленный, он вырвался и побежал от нее. Долго они ходили и бегали по улицам поселка. Сначала мать грозно требовала, чтобы он остановился. Потом просила. Наконец голос ее задрожал и она заплакала. Тогда он остановился. Она все-таки стукнула его еще раза два.

— В милицию на тебя теперь заявят. А если б ты Сережку убил? Ах, бессовестный!.. О чем ты только думаешь? Мы ж не у себя живем…

Утром мать снова напустилась на Вадика с попреками. Перед Женей, что ли, хотела показать, как она против всякого хулиганства. Но Женя вдруг поддержала Вадика.

— Ну ладно тебе, — сказала она матери. — Я ихнюю породу лучше тебя знаю. Все тонкогубые, ехидные. А этот Сережка самый из всех выродок… А вообще, Вадим, сидите с Юркой дома и не рыпайтесь! Хватит с нас…

— Да, — сказала мать, — сиди дома. Про школу ты совсем забыл. Достань книжки, задачки порешай…

Все утро Вадик играл во дворе с Жениными Юркой и Надькой.

Перебравшись от тетки Тамары к Жене, они вздохнули свободно. Мать и Женя быстро сошлись. Женя работала в трамвайном парке кондуктором. Она с первых же дней стала уговаривать мать:

— Бросай, Нина, роддом. Переходи к нам в кондуктора! А и в самом деле, глянь, какие у тебя руки — поизъедены щелочью! Кондуктором не так уж и плохо. Правда, зимой бывает очень холодно, а летом душно. Зато есть пассажиры, которые билеты не берут. По копейке, по копейке за день, глядишь, детишкам на молочишко набежит. А нам чего, нам гордиться не надо. Дают — бери, бьют — беги…

Мать слушала-слушала, уволилась из роддома и поступила в трамвайный парк кондуктором. Женя радовалась.

— Теперь мы с тобой в разные смены попросимся, и дети будут под присмотром.

Маленькая, круглая, смешливая, она была склонна ко всякого рода утешению и самоутешению.

— Были бы живы мой Павлик и твой Вася — разве бы мы так бедствовали? Ну, а раз нам такая судьба, то что поделаешь… Не пропадем! И дети вырастут не хуже других. Да и жизнь должна ж улучшиться! Ведь вспомни, Нина, наше детство. Ведь оно такое, как у наших детей, было. Только вот папа у мамы тогда цеп остался. Ну и что ж. Это судьба. И сейчас не у всех мужей поубивало… Ничего, худшее переживем. На зиму угля купим. У нас в парке слесарям денежек немножко дадим — они старых шпал выделят. Печка у меня хорошая, тепло в доме — самое главное. И сад у меня родит — сушки насушим. Зимой, знаешь, из сушки хорошо бывает компот сварить, да и дети пожуют другой раз.

Ну что такое сушка? Мать слушала и улыбалась. Умела Женя себя пожалеть и других утешить. Дети ее, пятилетний Юрка и семилетняя Надька, слушались свою мать беспрекословно. Женя любила ими похвалиться:

— Я с ними здорово не шамаркаюсь. Чуть провинился — получай по заду! А что? Если они такие маленькие начнут мне на голову садиться, то как дальше будет? Вырастут, и вовсе с ними не справишься. Отца-то нет. И не будет!.. Кому такая лавка с товаром нужна?