ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

ПЕРВОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

(Повести и рассказы)

ДЕТСТВО

Оставить комментарий

* * *

Странное у него было состояние. Он не хотел быть здесь, среди этих ребят, и в то же время ему негде было быть, кроме как здесь. Его руки, его тело еще в точности помнили, как быстро он расправился с гадким, противным Сережкой. То был момент торжества. Завладев Сережкиным штыком, он все проделал безошибочно: не рубил, не колол, а бил плашмя, не по голове, а по плечу, по угрожавшей ему руке и только в последний раз по голове, потому что надо было хоть раз стукнуть и по дурной Сережкиной голове. И, убегая, штык ему на подоконник бросил. Все правильно! И что, если Маруся-спекулянтка, Сережкина мать, нажалуется Жене на квартирантов?.. Все-таки подлец Сережка! Зачем он напомнил, как их обокрали? Вадик и без него знал правду. Все это будто вчера случилось, так и стояло перед глазами.

У тетки Тамары они поселились летом прошлого года. Тетка Тамара в первый же день рассказала, какая она до войны была красавица, как любил ее муж, а потом изменил с другой и как тетка Тамара стыдила ту, другую: «И куда ж ты, подлюга, лезешь?.. У меня ж от него дети!» Но та, другая, не послушала тетку Тамару, причаровала ее мужа. Да скоро муж тетки Тамары умер от болезни. «Так ему и надо! И чтоб в гробу его болезнь продолжалась!..» Худая, желтая, непричесанная, целыми днями слонялась она по двору, жалуясь на болезни, выкуривая множество папирос. Курила тетка Тамара всегда с серьезным лицом, глубоко вдыхая дым, прищуривая один глаз, будто прицеливаясь. Иногда она уходила на «толчок» — перепродавала там вещи. Только не очень у нее получалось, даже хлеба редко она приносила.

У нее было двое детей. Гундосому ее сыну, которого все звали Гуня, было одиннадцать, девчонке пять. В первый же день Гуня показал Вадику свои грязные худые руки и, указывая подбородком на синие прожилки, прогундосил:

— Видишь жилы? Это мускулы. Я сильный. Покажи твои…

Вадик показал. У него под загорелой кожей только там, где руки сгибались в кистях и локтях, видны были голубые жилки.

Потом Вадик не раз клал Гуню на лопатки, но в то, что голубоватые жилки — мускулы, верил.

Девчонка, любимица матери, была полненькая, капризная, кудрявая. Тетка Тамара говорила:

— Вырастет, будет такая же, как я была… — И, повысив голос, заклинала: — Только не будь, как я, дурой. Не верь им!

Еще с ними жила старуха, мать неверного тетки Тамариного мужа. Старуха-то и кормила семейство. Она побиралась. Ходила по домам с сумкой, стучала в окна, в двери вишневой палкой и просила, Странная она была — все им отдавала. А они называли ее не иначе как «старая карга», «старая зараза». Старуха в ответ лишь беззлобно ворчала: «Умру — подохнете без карги». В день, когда старухе приносили пенсию, тетка Тамара запрещала детям издеваться над ней. Едва уходила почтальонша, тетка Тамара подкрадывалась к старухе.

— Мама, дайте в долг двести рублей. На детей получу — отдам. А может быть, и раньше отдам. Раскручусь на толчке. Погорела я немного… — И лицо у тетки Тамары в это время было таким постыдно-лживым… Старуха, еще не успевшая спрягать деньги, невесело усмехалась и отсчитывала бумажки.

Мигом тетка Тамара хватала латанную мешковиной кошелку и исчезала. Скоро возвращалась она с полной кошелкой. И начинался у них пир — белый хлеб, сахар, масло… Старухе тоже давали кое-что. «Ешьте, мама. Я вам деньги отдам полностью, а это от нас…» Когда приходили деньги на Тамариных детей, опять устраивался пир. На этот раз старуха ничего не получала: ни долга, ни кусков.

Оставшись наедине с квартирантами, старуха ругалась: «Шакалы, крохоборы, выродки…» Вадику старуха нравилась, ругань ее он находил очень смешной и справедливой.

— Уйдите от них, — говорил он старухе.

— Куда я пойду? Кому я нужна, такая больная и грязная. И дом этот сын мой построил, я здесь прописана, — отвечала старуха.

Пока было тепло и сухо, старухе хорошо подавали.

Потом начались дожди, улицы поселка раскисли, ходить можно было только по старой, почерневшей и вымокшей траве. Особенно жидкой и глубокой грязь была на перекрестках, где трава не росла. Вокруг школы грязь так размесили, что подойти можно было только «каменкой» — единственной в поселке булыжной мостовой. В школе стало темно, уныло, пусто, многим ходить в нее было просто не в чем. В эти дни старуха все равно ходила побираться. И Вадику стало ясно, для кого она это делала. Для семейки. Сама она могла бы прокормиться, у нее были карточки, пенсия.

Тогда вдруг, после осенней распутицы, в конце декабря, установилась погода прямо-таки весенняя. Зазеленела трава, по затвердевшей грязи люди протаптывали мягкие дорожки. Только солнце было совсем не апрельское — красноватое, неяркое, усталое какое- то. Не оно несло тепло, а легкий ветерок откуда-то из дальних стран. Это был дар. И они, мальчишки, больше чем кто бы то ни было готовые к чудесам, принимали этот дар. Вадик, Шурка Монастырев, Гуня и еще несколько ребят ходили на балку, собирали застрявшие там в окопах перекати-поле в кучи, поджигали и, когда пламя взвивалось высоко, плясали и кувыркались вокруг костра. Когда это стало надоедать, придумали: «Давайте бросим в костер снаряд». Снарядов вокруг валялось сколько угодно, и как-то не верилось, что они могут взрываться. Натаскали бурьяна, умяли, еще натаскали и умяли, наконец положили снаряд и подожгли. Сами спрятались в окопах наверху.

Уже костер покрылся пеплом, а снаряд не взрывался. Гадали:

— Поржавел.

— Капсюль отсырел.

— Мало он нагрелся. Пацаны, давайте еще травы положим…

Выйти из окопа, однако, никто не решался. В школе учились два одноглазых, два одноруких, были с оторванными пальцами и другими повреждениями — все жертвы собственного любопытства. Они сидели, ждали, сначала было страшно… а потом уже как будто и не страшно. И вдруг рвануло, оглушило, засыпало землей. Когда установилась звенящая тишина, высунули головы и увидели дымящуюся яму, за ней, далеко еще, взрослого человека. Они выскочили из окопа и врассыпную…

До конца зимних каникул стояло тепло. Кончились каникулы, и подул холодный ветер, замерзла и посветлела земля, ночью выпал снег. На следующую ночь снега еще подсыпало. Опять это был дар. Еще прошлой зимой дядя Миша сделал Вадику из железных угольников крепкие санки. Вечером, вернувшись из школы, спешил в балку. До чего было весело! Да и кто этого не знает! Когда и время позднее, и одежда успела промокнуть и заледенеть, и сил нет, но вновь и вновь карабкаешься на гору, едешь, падаешь и долго смеешься!.. А вокруг просторы. И надо всем — голубые чистые небеса и яркая луна в морозном кругу.

И опять подул ветер. Жгучий, пронизывающий. Он затянул во всех домах окна узорами, смешал снег с землей. В школе стало темно и так холодно, что в чернильницах замерзли чернила. Ученикам разрешили сидеть в шапках.

Вот тогда и увидел, что старуха лежит. Дом тетки Тамары был из трех комнат. Кухня с глиняными полами и печкой, которую не топили; из этой кухни был вход в две другие комнаты — большую, с деревянными полами, и маленькую, с глиняными. В большой жила тетка Тамара с детьми, в маленькой — Вадик с матерью. У тетки Тамары была керосинка, у Вадика и его матери — железная печка. А койка старухи стояла в совершенно не отапливаемой кухне. Старуха сильно опухла, стонала и призывала смерть. Единственным человеком, который о ней заботился, была мать Вадика. Мать получала старухе хлеб по карточкам, давала кипятку, иногда супу или мамалыги от себя, выносила стоящее под ее кроватью помойное ведро.

Вадик боялся старухи. Боялся больного свистящего дыхания, особенно боялся ее черных рук, которые она никогда не убирала под лохмотья. Но постепенно он привык, что она все лежит, и лежит, и дышит, ворочается. Иногда он решался с ней поговорить:

— Вам холодно и больно?

— Нет. Я уже ничего не чувствую.

— И ноги не болят?

— Ноют и спать не дают…

— А почему вы не хотите, чтобы пришел доктор и отправил вас в больницу? Там лекарство дадут.

— Какому доктору я нужна? Никому я не нужна, никто меня уже не вылечит.

Больше всего старуха страдала от голода. Иногда она просила у Вадика:

— Сыночек, дай мне чего-нибудь поесть.

Вадику было жаль еды, но он давал старухе немного супу, мамалыги или вареной картошки. А старуха всегда платила ему рубль, и тогда он купил у одноклассника Женьки Стаканова самодельную финку. Финка была с блестящим ромбическим лезвием, с цветной наборной плексигласовой ручкой. Проткнуть такой финкой запросто кого хочешь. И носился же он с ней, ночью под подушку клал. А потом прекрасная финка пропала — утром под подушкой ее забыл, из-под подушки она и пропала. «Это Гуня», — не колеблясь, решил Вадик. Вход в их комнату был закрыт всего лишь байковым старым одеялом, и Гуня давно у них воровал. Кусок хлеба становился меньше, суп в кастрюле жиже. На стол повесили замок. После этого стали пропадать мелкие вещи. Старуха говорила: «Гундосый у вас лазит». Вадик требовал от матери: «Скажи тетке Тамаре, что это нехорошо». Мать отвечала: «Как я скажу? Подожди, летом найдем другую квартиру». Наконец пропала финка.

— Это ты украл, — сказал Вадик Гуне.

Гуня нахально вытаращился.

— Тю… докажи!

И Вадик опустил глаза, отступил. Всегдашняя готовность ко лжи, заранее обдуманная ложь — это было для него делом самым непонятным, этого он не умел, а когда врали другие, стыдился.




Комментарии — 0

Добавить комментарий


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.