ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Вечером, когда Вадик опять пришел на поляну, Витька Татаркин, Ермак и Пака хором рассказали ему, как им было хорошо.

— Эх ты!.. Сначала им, правда, не везло, вторая туча на солнце наехала и в огородах стукари по холодку на вышки повлезали. Зато на Нижне-Гниловской придумали прыгать в овраги. Совсем, оказывается, не больно! Разгонишься, прыгаешь, а потом катишься по глине до самого дна. Только вниз летишь мгновение, а пока наверх выберешься, глаза на лоб вылезут. Куня прыгнул с такой кручи, что смотреть страшно. Ермак подошел, глянул вниз и аж зад почесал: запросто без копчика остаться можно… Но прыгнул бы все равно, если бы в это время Пака себе зубы о колени не разбил. Как заорет! А Куня ему по шее: «Не смотри в землю, когда падаешь!» Словом, очень хорошо было, и страшно, и весело.

И Волчок был на поляне.

— Ну, принес матери воды? — спросил у него Вадик.

— Там сто человек очередь. Я уже был посередке, да вода кончилась. Да у нее вода была!.. Это она в запас хотела.

И вдруг они увидели нечто такое, от чего заговорили шепотом. В начале Первой Круговой, у самого дома, Сережка играл с малышней в футбол. Мяч был не какая-нибудь набитая травой штанина или чулок, а настоящий, от ударов высоко подпрыгивающий над землей.

— Гля-я… футбол! Мамочка на базаре выторговала.

— Спекулянтская морда, — сказал Волчок твердо.

— А чего? Позовем. Пусть приходит со своим мячом, — сказал Куня.

Вадик удивился:

— Утром камни кидали… Не придет он.

— Не придет, — согласился Куня.

Но Мишка Татаркин вызвался:

— Я позову!

Скоро он вернулся и отрапортовал:

— Спекулянтская морда говорит, что будет играть только у своего дома.

Противный все-таки пацан Сережка! Ни на кого не глядит, слова цедит. Начали играть, и скоро стало ясно, что никакой игры не получится. Вся пацанва чувствовала себя виноватой перед Сережкой. Противники старались на него не нападать, свои показывали, что игрок он для них самый важный. Однако Сережке этого было мало. Он больно толкался, мяч никому не отпасовывал. Получалось так, что всем надо остановиться, а Сережка один будет бегать меж неподвижных фигур и голы забивать. Вблизи ворот мяч попал Вадику в плечо.

— Рука! Пендаль, — закричал Сережка, поймал мяч и стал считать от ворот одиннадцать шагов.

— Руки не было, — сказал игравший за Сережку Ермак.

— Все пацаны против тебя. Чего же ты? — сказал Вадик Сережке.

И тогда Сережка забил мяч к себе во двор и сам пошел прочь.

— Ух ты, гад! — Ермак большими шагами направился за ним.

Сережка побежал. Захлопнув за собой калитку, он заорал:

— Вот вам, а не мяч! Ха-ха…

Ему в ответ, конечно, тоже кричали всякие слова. Не по силам Сережке было перекричать целую ораву. И вдруг, яростно завизжав, он бросился в дом, распахнул окно на улицу, поставил на подоконник патефон и завел:

— Вот!.. Вот!..

Потом в его руках появился альбом с газетными вырезками карикатур Кукрыниксов, затем шары и клоуны для новогодней елки.

— Вот!.. Вот!..

Пластинка, которая крутилась на патефоне, называлась фокстрот «Рио-Рита». Наконец под «Рио-Риту» показалась в окне Сережкина голова в немецкой каске и рука со штыком, стучащая по каске. Что за глаза были у Сережки1 На ребят глядел истукан. Никто не удержался на ногах. Катаясь по земле и сталкиваясь, могли только хлопать друг друга потерявшими силу руками и повторять: «Ой, не могу!»

Но живуч был Сережка. Вдруг отличил Вадика.

— А ты чего зубы скалишь? Тебе вообще здесь не место!.. Я все про вас знаю. Мать твоя ходит, на квартиру просится. Она и у нас просилась, да моя мать не захотела. На что, говорит, они здесь нужны, рухлядь свою на тачке привезут…

Сначала беззащитным почувствовал себя Вадик. Захотелось спиной прислониться к какой-нибудь стенке.

— Все про вас знаю!.. У тетки Гали жили?.. Жили! И у тетки Тамары жили. Тетка Галя вас выгнала. А тетка Тамара обокрала. Здорово она вас облапошила. А так вам и надо. Твоя мать даже в милицию побоялась заявить… — кричал Сережка.

Вадик рванулся к окну.

— Ты, ехидная гадина! Выходи на улицу…

Сережка, размахивая штыком, продолжал кричать: — Они вас облапошили как надо! Я все знаю! Знаю даже, кому Гуня финку продал.

На этом он заткнулся. Вадик поймал его руку, выдернул штык и этим штыком плашмя несколько раз ударил Сережку по плечу и один раз по голове, защищенной каской. Позади взвыли от восторга. Сережка схватился за плечо, из глаз его брызнули слезы.

— Пацаны! Сейчас Маруся-спекулянтка выскочит… Рвем отсюда! Вадим, скорей!

Зная, что Сережкина мать подымет шум и их будут искать, они убежали на чужой край, на широченную Красноярскую, где в большой, заросшей травой яме собиралась другая компания — Сашки Жука. В яме было полно.

— А, Куня со своими архаровцами? — сказал Сашка Жук, насмешливо разглядывая прибывших.

Куня, однако, не смутился. Решительно прыгнул в яму, сел на землю и стал взволнованно рассказывать о том, как с самого утра Сережка ко всем цеплялся. «У меня просил, у Ермака просил, у Вадьки наконец выпросил…» Про Сережкино умопомешательство рассказывали хором. Опять, уже в компании с чужими, немного покатались по земле от смеха. Чужие очень одобрительно стали смотреть на Вадика.

У чужих тоже было что рассказать. Скоро обе ватаги выяснили, что друг друга они стоят.

Стемнело, на небе появились первые звезды. Половина ребят разошлась по домам. Один пацан из Сашкиной компании начал было рассказывать про домовых и ведьм, но слушать его не стали. На дне ямы развели костерчик. Одни говорили и смеялись, другие пели, третьи, разлегшись на спине, смотрели на звезды. Вадика обнял Ленька Татаркин.

— Вот ты ему дал! Особенно по башке… Бамц!.. Еще надо было… Вадя, а Ермаку ты дал бы?.. А Куне?

Потом подсел Волчок.

— Что бы такое ему, дураку, сделать? — сказал он.

— Сережке?.. Не знаю.

Волчок позвал Ермака.

— Слышь, что бы такое Спикулю сделать?

Вадику пришло в голову, что-то, о чем кричал Сережка, известно и Волчку с Ермаком.

— А вы тоже знаете, кому Гуня финку продал? — спросил он. Волчок смутился, зато Ермак ответил не раздумывая:

— Да Куне же! Только и у Куни ее давно нет.

Значит, про их с матерью жизнь знали все. Они ничего про других не знали, а про них знали.

Что-то ему говорили. Он не отвечал, и его оставили в покое.