ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Дома матери не было. В двух комнатах хозяйничала Женя. Юрка поел чего-то и лег спать. Вадик тоже поел противного, пахнущего луком постного картофельного супа.

— Вадим! Я ведь тебя предупреждала и еще раз говорю: не бери его с собой, — сказала Женя.

— Теть Женя! Я его гнал… Он не слушается… бежит следом. Это значит, мне и самому нельзя никуда ходить?

— Ну, сам ты, что хочешь можешь делать, — сказала Женя неопределенно, пошла в другую комнату и вдруг громко там запела:

И понравился ей укротитель зверей —

Раскудрявый красавец Федюша…

Вадик вышел во двор и сел на застланную тряпьем старую железную кровать под вишней. На крыше Жениного домика, под красной черепицей, уже вывелись птенцы у воробьев. «Джив! Джив!» — громко кричали они в знойной полуденной тишине. Прилетели взрослые воробьи, и под черепицей началось шуршание, птенцы издавали уже другие звуки, короткие. Наелись! А Вадику после постного супа еще больше есть хотелось, в животе урчало — суп там заполнял какие-то пространства. Скучно стало Вадику.

«Джив! Джив!» — снова раздались голодные крики под черепицей. Вадика зло взяло. И чего, дураки, орут? Какие ненасытные! Гусениц, червяков на деревьях полно, прилетят папаша с мамашей, накормят… Это нам хоть ори, хоть лбом об стенку бейся, жрать нечего.

В доме Женя пела про бродягу, который Байкал переехал. Сам не замечая как, Вадик пробрался в дом и стал подпевать. И у Жени, и у Вадика был музыкальный слух, сильные голоса. Они никогда не сговаривались, они стеснялись друг друга, но если один начинал, другой обязательно подхватывал… С час они заливались. И про путь-дорожку фронтовую, и про Катюшу, и рябину, и какие-то не совсем понятные, Женины. Женя убирала в комнатах, Вадик был занят исключительно пением, ведя за собой Женю, что-то все время выдумывая. Потом Женя сказала:

— Ну, хватит! — И Вадик, все еще потихоньку напевая, отправился на поляну.

Уже чувствовалось некоторое утомление солнца. На поляне в тени вишен сидели «татары», Ермак, Пака. Ждали чего-то.

— О! Вадька пришел, — обрадовался Мишка Татаркин. И деловито осведомился: — Куню не видал?

— Да вон идет!

Куня принес пачку потрепанных, грязных карт.

— Два на два или три на три?

— Каждый за себя!

Играли долго. Орали, ругались. Кругом — безлюдье. Одна корова «татар» посреди Круговой неутомимо щипала траву. Вадику первому надоело.

— Не хочу. Голова болит, — сказал он, хоть о головной боли понятия не имел.

— У меня тоже болит, — сказал Мишка.

— Айда, пацаны, на Дон, — сказал Витька.

На поляне появилась мать Волчка.

— Вовка, ах ты бесстыжий! Я стираю, мне вода нужна, а он прохлаждается…

Без звука побежал Волчок домой.

Вадика огорчило, что не будет Волчка. Волчок ему больше всех нравился. Если надо быть смелым — Волчок был смелым, если что-то сказать — Волчок скажет так, что все смеются. И дружелюбный. Еще у него была исключительная память. Как и Вадик, он любил читать книги. И прочитанное мог чуть ли не слово в слово повторить…

А здесь еще солнце вдруг спряталось за тучи. На Дон уже определенно не хотелось идти. Он вспомнил, что последние три дня мало видел мать. Она работала во вторую смену, с утра уходила в больницу лечить зубы, потом возвращалась, когда его дома не было, и снова уходила. Сегодня утром она велела ему прийти к ней на вагон.

— Я тоже не могу на Дон. Мне надо к матери, — сказал он.

Теперь явно огорчился Витька Татаркин.

— Да ты что! Утром, так все ходили…

Показал на небо:

— Вадим, глянь, тучка-то всего одна. Сейчас опять начнет палить.

Но Вадик соскучился по матери. И на трамвае у раскрытого окна захотелось покататься. И мать ведь даст чего-нибудь поесть…

Чтобы попасть к матери на десятый маршрут, Вадику надо дойти до «семерки», спуститься на ней к Лендворцу, и там, у диспетчерской, ждать когда придет на разворот материн вагон. Мать учила: ««Ты когда едешь на «семерке», на «колбасу» не смей цепляться. Ничего не бойся, заходи прямо в вагон, говори кондуктору, что твоя мама тоже кондуктор, и тебя не выгонят, доедешь хорошо». Вадик пропускал это мимо ушей. Уж самое последнее, до чего способен человек докатиться, так это попрошайничество. Будто он без попрошайничества не способен обойтись. И ездил на «колбасе».

На этот раз он ехал на «колбасе» вместе с каким-то почти взрослым парнем. Тот как равному сказал Вадику:

— Ты! Сегодня гоняют. Садиться можно только на ходу.

И перед каждой остановкой они спрыгивали, метрах в десяти ждали, когда закончится посадка в трамвай, и догоняли его, уже набравшего скорость. И благодаря такой предосторожности благополучно доехали до Лендворца.

— Пока! — крикнул парень, прыгая на повороте.

— Пока! — ответил Вадик и тоже соскочил.

Однако в тот день ему не пришлось покататься с матерью. Когда должен был прийти именно материн вагон, на линии что-то случилось. Огромная толпа народа столпилась у диспетчерской. Наконец, трезвоня, примчалась «десятка». В дверях сразу же возникли пробки. Кое-кто лез через окна. Вадик смотрел, стоя поодаль. Можно было изловчиться и влезть. Но и на этот счет было строгое указание матери: «Если видишь, что давят друг друга, лучше не лезь». Перед тем как трамваю тронуться, в открытое окно посреди вагона высунулась мать:

— Вадик! Вадик! Иди сюда.

Толпа не попавших в вагон людей расступилась перед Вадиком. Мать была взъерошенная, взлохмаченная, но с самым счастливым лицом. Она протянула Вадику промасленный пакетик.

— Так не ешь! Дома разогрей на сковороде…

Трамвай уехал. Вадик выбрался из толпы, развернул пакет и увидел кусок жареной с луком печенки и кусок хлеба. Так вот почему у матери было такое счастливое лицо!.. На остановке седьмого маршрута тоже стояла немалая толпа. Вадик решил не рисковать и, присев в сторонке под деревом, глядя на обгорелую громаду Дворца железнодорожников имени Ленина — Лендворца сокращенно, — быстро съел печенку и хлеб.