ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

И пришло время делать выбор — или возвращаться в СССР, или остаться и уехать хотя бы в Америку, вообще куда хочешь. Самые пожившие из нашей банды, поляк и один русский, решили остаться, мы, двое русских и украинец, молодежь, хотели домой. Мы давным-давно знали, что коммунизм — бред собачий, что Сталин и все, кто лижет ему зад, такие же негодяи, как Гитлер и фашисты. Но как расстались мы с домом, так эта минута и длилась три года. Вернуться, увидеть и обнять родных, пройтись по городу, спуститься к реке — ничего другого мы себе не представляли. А если ничего и никого там, на родине, нет, то хотя бы убедиться в этом, и только потом продолжать жить. Дитя был, совсем-совсем дитя. Ремесленное училище еще мечты имел закончить… Да, все мы еще раз взлетели. Погрузились на студебеккеры. Ехали не очень долго. Подъезжаем. Трепещем, во все глаза смотрим. И мы ж чуткие стали. Еще шлагбаум за нами не закрылся, как всё поняли. Вместо родных лиц, увидели мы наглые кирпичные рожи. Смотрят с ненавистью. А вообще-то не на нас, а на наши чемоданы и вещмешки смотрят. Тут же построили, давай шмонать, то есть грабить. Ну, конечно, у многих сидора да чемоданы были стокилограммовые. «Три года ишачили, имеем право». — «А мы четыре воевали. Вы марки получали и не гибли, а мы пачками под пулями да снарядами валились…» Такой расклад. У меня были часы, запасные брючата да джемперок. Когда подошла эта самая комиссия ко мне, я брючата пополам, джемперок тоже, часы — об булыжник, только винтики зазвенели… А оставшиеся по ту сторону шлагбаума американцы дела эти снимают на пленку. Возможно, где-то за океаном по сей день лежит фильм про нас… И снова под охраной, в той же колонне, со скоростью четыре километра в час шагал я назад, в СССР. Жарко, пыльно, пить хочется, есть хочется. А над бедными нашими головами развеваются красные фашисткие флаги — до пятидесятого года, говорят, они на кирхах, на стометровой высоте развевались, руки не доходили снять… И опустились на Урале. Сначала было хуже, чем в Германии. И работа тяжелей, и голодней, а главное, страшная обида. Потом, уже на шахтах Караганды, полегче, немножко нас раскрепостили… Есть такой анекдот. Попадает грешник в ад. Ну идет в отдел распределений… Просит, чтоб, значит, долю бы ему не самую страшную. Чорт говорит, ладно, почитаю твое «дело», видно будет. Посмотрел. Да, говорит, ты такой, что можешь сам себе наказание выбрать. Ведут грешника по аду. Смотрит он налево, смотрит направо. Там огнем жгут, там железными крючьями кишки выдирают. Вдруг озеро говна, из него головы грешников торчат и папиросками попыхивают. «Это мне подойдет», говорит грешник. И только он залез по горло, получил папироску и затянулся, как слышит команду: «Кончай перекур! Погружение». Такой анекдот. Была раз в жизни возможность сделаться свободным. Но взлетел вместе с компанией и раз навсегда опустился в наше жуткое вонючее советское дерьмо. Впрочем, у других выбора вообще никогда не было.

— Конец какой-то очень уж шаблонный получается, — признался я герою.

* * *

Все это уж было написано, я пытался напечатать где-нибудь повествование, когда Леня по пьянке в гололед упал, сломал ребра, я пришел его проведать и услышал:

— Вспомнил! В пятьдесят втором заболел туберкулезом. В шахте жарко, работаешь по пояс голым, а на гора подымешься — ледяной ветер. Организм не выдержал. Со многими так было. В феврале пятьдесят третьего положили в больницу. В начале марта перевели в палату, из которой уже ногами вперед выносят. Лежу в полном сознании, все отлично понимаю. И вдруг известие, что Кобе плохо, что он, пожалуй, тоже вот-вот тапочки откинет. И появилось у меня великое желание услышать о его смерти. Чтобы сначала он подох, а потом я. И вот передают, что он совсем скоро будет готов, но и мне час от часу хуже, я тоже вот-вот буду готов. И время тянется, и я сам себя заставляю: поживи еще, скоро случится, скоро… И наконец нянечка сообщает — всё, кончился!!! Я вздохнул тогда так облегченно, что вместе с воздухом вылетела из меня и вся зараза, и стал я с той минуты поправляться и жив до сих пор.