ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Часть пятая

Так рассказал мне Леня Крылев на берегу Дона. Собственно, ко всему услышанному я был вполне готов — не хватало живых деталей, а главное, личности, которую можно поставить в центр повести. Она же, повесть, считал я, у меня уже готова. Что-то вроде «Судьбы человека»: вынужденное рабство с последующей положительностью, правильными выводами и тому подобное. Весь под впечатлением, на следующее утро я позвонил Лене. «Нормальный?» — «Вполне». — «Ты здорово рассказал. Ничего не надо ни убавлять, ни прибавлять». — «Да? Ну и хорошо…» — «А правда, что расставшись с американцами, когда конец войне, не хотел жить?» — «Может быть, и не совсем. Но обидно было страшно. Слезы ручьем лились — это точно. Молодой был. Дитя, если разобраться». — «А дальше? Радость дано было испытать?» Хмыкнув, он долго молчал. «Дальше, Олег, был второй фашизм, в десять раз хуже первого». Теперь я долго молчал. «Я, конечно, все знаю. Но хоть что-то светлое…» Он как бы спохватился: «Да. Было. О, при американцах-освободителях два месяца славно погулял. И за прошлое и за будущее. «Стоп! — закричал. — Ты ведь мне это расскажешь? Когда еще пойдем за Дон?» — «Сейчас не могу. Да ты не беспокойся. Мне таить нечего. Убивать не приходилось. Дуру вытаскиваю: «Ложись, падлы!» — и на этом все. Боженька от греха берег… Позвони недели через две».

* * *

Потом, однако, разговор опять долго не получался. Началась зима. Я приходил к Лене домой, мы пили.

— Я сейчас. Ты не волнуйся, — пьянея, успокаивал меня Леня. И рассказывал о… своей работе — воровском производстве внутри производства. — Лидка, главбухша, сучка, донос написала. Четвертый месяц ОБХС работает. Веришь, нет, Ням-Ням в два раза уменьшился. Раньше в обед ко всему прочему трехлитровый баллон молока, или два чайника чая, или пару бутылок водки прикончит и хоть бы ему что — ходит красный, веселый. Теперь оно ему не идет, на сердце жалуется… — А кто такой Ням-Ням? — Директор мой. Ох и любит пожрать. Вернее, любил… Слышь, Олег, вот чудеса…

— Леня! — перебивал я. — Знаю про это все. У нас точно такой любитель. И кличка тоже продуктовая: Требуха. Откупится, вывернется твой Ням-Ням. В нашей шараге комиссии каждый месяц. Всем страшно. Потому что не только приписки десятикратные и выше, а самым натуральным образом люди по нашей вине на кладбище отправляются — и все нормально, ничего комиссии не находят. Вернемся к тебе.

— Ну хорошо. Слушай.

Но здесь вдруг с запоздалым удивлением вмешивалась его жена: — О, Олег, он столько знает. Я двадцать лет с ним прожила, и он молчал. Потом слышу, рассказывает по пьяному делу другим. А со мной почему молчишь, спрашиваю. А тебе это, говорит, неинтересно. Такой у меня муж. Правда, в последнее время иногда как разговорится…

Или появляется пьяненький сосед с бутылкой. — Вы про войну?.. Я из Воронежской области, маленький тогда был. В сорок втором в наше село прифронтовое немцы с позиций отводились отдыхать. Воняли они страшно! Понимаешь, он в окопе в восьми штанах сидит, и за две недели ни разу их не снимет. Все туда валили, потому что морозы стояли страшные. Ох, как же они воняли…

Или товарищ по прежней работе, тоже с бутылкой. Товарищ этот оказался не больше и не меньше, как кавалером трех орденов Славы, что приравнивается к званию Героя Советского Союза. Этот Кавалер заявил, что если надо, может наговорить про войну хоть на роман. Но мне-то нужен был в данный момент один Леня. Наконец Леня начинал говорить. Но что это было? Герой как бы вышел из подчинения. Он хвалился. Подвиги… Подвиги… Исчезает непосредственность. Леня путается, сочиняет, в памяти у него лишь яркие эпизоды, в основном драки, бунт, между которыми многие пустые месяцы и годы. За все первые двадцать лет его жизни самыми счастливыми были два месяца при американских освободителях. И связный рассказ только об этом времени.

* * *

Проснулся тогда в канаве. Поднялся. Пошел. Пить хочется, есть хочется. Увидел в лесу, метров за двести от дороги дом. Свернул. Подошел. Стучу. Открывает пожилая немка. «Фройлин, — требую, — я голоден. Есен!» Немка ничего, пропускает в дом. Первый раз был у них внутри. Чистота всюду сверкающая. В доме, ощущаю, еще кто-то есть, но виду не подал. Хозяйка на кухне посадила, наложила в тарелку хлеба, мяса, варенной картошки, еще чего-то. Не много и не мало, нормальному человеку как раз, а я мог бы в пять раз больше. Ладно. «Вина. Шнапс!» — говорю. Она, ни слова не говоря, поставила передо мной бокал фруктовой воды. Это тоже хорошо. Попил, поел, поблагодарил и дальше потопал — настроение поднялось, вчерашнее забыто. В середине дня набрел на французский лагерь. Гульба там шла во всю. Здесь меня тоже и накормили, и напоили, причем, уже спиртным. Оставайся, говорят. Но посмотрел я на них, хорошие люди, да свои лучше — русских очень захотелось найти. Дальше пошел. К вечеру притопал к городу. Название на транспаранте перед ним сохранилось: Кассель. А остальное… В 47-м видел разрушенный Сталинград — этот Кассель был тогда точно таким. Иду по тропинкам в красных кирпичных развалинах. Смотрю, стоит фигура — небрежно к стенке плечом привалился, курит и вокруг поплевывает. Русский конечно же! «Братишка, слушай, где бы здесь переночевать?» — спрашиваю. Тот даже не смотрит, продолжает курить и слюной цвиркать. «Ты! Ну в натуре. Если по-человечески… Мне деваться некуда». Покурил, от стенки отвалился: «Ладно. Пошли». Приводит в какую-то бетонную коробку при железнодорожном вокзале — бывшем, конечно. Там еще трое: русский, хохол и поляк. Опять хорошо напоили, накормили. «Что я, братишки, обязан для вас сделать?» — говорю. Да ничего не обязан, ложись вон спи, отвечают. По углам тряпье, и мне не привыкать, ложусь, засыпаю… Два дня ем, пью. Они вооружены, куда-то уходят, возвращаются. Потом слышу такой разговор: «Ну что, так и будем его кормить?» Ну тогда я беру слово: «Нет, больше кормить меня не надо. Я тоже кое-что могу». Засветло ушел по железной дороге за город, присмотрел ферму. Брать у них проще простого — коровники, овчарни не запираются, лишь снаружи задвижка или щеколда, чтоб животное из помещения не вышло. Залег в кустах и даже вздремнул. В полночь, когда на ферме ни одного огонька не осталось, вывел из сарая овечку. У нее, видно, маленький в сарае остался, километра два упиралась и блеяла, и на ферме тоже блеяли, хозяева, конечно, слышали, но погони не было. Привел к своим, утром зарезали, наварили, напекли мяса, у ребят ящик вина… И здесь как раз сообщение о капитуляции. О! Давай гулять. Пили-пили, потом разлеглись по углам и ну палить из всех калибров в потолок. Пули от бетона рикошетом, а мы палим… Вдруг сирена и перед нами патруль — пятеро американцев. «Что здесь происходит?..» Стушевались маленько: да вот три года на фрицев мантулили, хоть вина ихнего попробовать. Не желаете и вы причаститься?.. А вино у нас было не какое— нибудь — столетнее. Американцы ничего ребята, не отказались. Один, правда, в первый день ни грамма не выпил — на всякий случай, еще не доверяли нам. Зато остальные четверо накачались вдребезги. На следующий день, смотрим, опять приезжают. Консервов, пиво, кока-колу привезли, мы опять вино, мясо выставили. И давай гулять, они уже все пятеро пили. Два месяца пролетели в дыму. Американцы отвезут нас к дому побогаче, а то и к замку. Сами с машиной в стороне ждут, а мы шустрим. Брали только самое дорогое, особенно вина, коньяк, шнапс. Потом возвращаемся в коробку и веселимся. Баб завели из немок. О, немки уступали без разговоров. Им эта война тоже осточертела, мужья, женихи у всех или погибли или пропали без вести. Чего ждать? У меня была хорошая, сильная, гибкая двадцатичетырехлетняя немка. Как раз именно такого возраста женщины тогда нравились. Чувствовал, только они могут мне, паршивому пацану, дать все. Фактически то была первая и самая сильная любовь. Жалко, нет об этом фильма. Так и врезалось: красное солнце садится в красную пыль над разрушенным красным городом, и она, еще далеко-далеко, идет ко мне по тропинкам, то исчезнет с глаз, то появится; сначала я только догадываюсь, что это она, а потом уже точно вижу… Больно как-то и в то же время очень красиво это было. Всё против человека! Человек, разрушивший дотла собственный дом — ничтожество. Но мы, двое, встречаемся, и мы — всё, остальное — ничто. Два месяца взлетал я над землей и плавно на нее опускался. За Эссеном был большой русский лагерь, мы там числились.