ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

ПЕРВОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

(Повести и рассказы)

БИОГРАФИЯ, ИЛИ ПЕРЕЖИТЬ КОНЕЦ СВЕТА

Оставить комментарий

Часть четвертая

На большом снарядном заводе, в бараке на шестьсот человек, разделенном на мужскую и женскую половину, я был уже не на первых ролях. Когда начальство спросило, что умею делать, кем был на заводе фрау Шнитке, я прикинулся дурачком, назвался землекопом, и меня назначили в бригаду строителей рыть траншеи для водопровода и канализации. Это, конечно, было намного лучше, чем попасть в цех к конвейеру. Главная заповедь раба: где бы ни работать, лишь бы не работать. В качестве землекопа я на глазах у охранников, очень не любивших шуток, умудрялся не выполнять и половины того, что требовалось. Словом, на втором своем заводе, умудренный опытом, работал я меньше, зато с едой стало хуже — не было здесь французов, не было шмида с двумя бутербродами в неделю, не было Генриха. Но присмотревшись, кое-какие возможности нашел. Во-первых, карты. Получив рабскую зарплату, я тут же ее и проигрывал. Впрочем, и выигрывал, это не имело особого значения. Важно, что ты игрок, что ты в кругу своих. Где карты, там обязательно курево, иногда пиво, а то и что покрепче. И даже не это самое главное. Игра возбуждает, не дает остаться наедине с одними и теми же мыслями. Только и здесь надо было соблюдать меру, уметь во-время остановиться и не проиграть самое дорогое — хлебную пайку. Кто проигрывает хлеб, человек конченный… Потом нас, рабочих стройбригады, нередко посылали обслужить какого-нибудь инвалида или вдову — крышу перекрыть, угольные брикеты с улицы в сарай перенести. Хозяева могли потом отблагодарить бутербродом, пачкой сигарет… В развалинах во время воздушных тревог лазил… Еще совершенно самостоятельно, держа промысел в тайне, придумал воровать талончики в продовольственных магазинах. У немцев все держится на честности, у прилавков никаких очередей. Хозяева обычно живут при своих магазинах. Возится хозяйка-продавщица в жилых комнатах — дзинь! — вошел покупатель, и она спешит к нему. Дзинь! — покупатель ушел, и она возвращается к домашним занятиям. На прощальное «дзинь» войду одновременно с уходящим, задержусь в коридорчике, пока хозяйка удалится из-за прилавка, бросаюсь к ящичкам с отоваренными талонами (там полный порядок, здесь на масло, здесь на хлеб и так далее…) схвачу несколько штук, чтоб пропажа не обнаружилась, возвращаюсь в коридор, чтобы на уже входное «дзинь» вылететь наружу. После этого надо было найти на заводе немца, который бы взялся реализовать талончики. Это было не так уж и трудно: одни немцы продавали рабам свои лишние талончики, другие, а часто те же самые, брались осуществить покупку… Трюк с талончиком был очень опасный. Надо было неоднократно попробовать найти еду более легким путем, наголодаться, натерпеться унижений — только после этого решался воровать талончики. Однажды выскользнул со свежими талончиками в узенькую улочку и увидел, что в конце ее сидит на мотоцикле и поджидает полицейский. Он, конечно, мог и не меня поджидать, но чутье-то выработалось у меня звериное. Развернулся и пошел в противоположную сторону — на тяжелом «БМВ» с люлькой ему в улочку не въехать. Однако он рванул по каким-то параллельным проспектам, мне шагов пятьдесят до перекрестка — а он опять передо мной. Сомнений, что по мою душу, уже нет, надо разворачиваться и… ноги мои ноги, уносите меня! Помертвел. Если попадусь, штрафлагеря не миновать. В тысячу первый раз проклял Германию. На этот раз за то, что дома в этих старинных городках стоят вплотную, и никаких проездов, проходных дворов. Тише, тише иду… Вдруг окликает молодой офицер. «Алексей! Алеша…» От неожиданности остановился. Лейтенант в коричневой форме оккупационных войск в Северной Африке обращался именно ко мне. «Я не Алеша. Я — Леня», — говорю. Он улыбается. «А, Леня. Ну хорошо. Я тебя немножко знаю. Пойдем, пойдем… Я Володя из Ленинграда. Ты откуда? О, из Ростова! Знаю, знаю. Ростов — папа, Одесса — мама, а Саратов брат родной. Ленинград далеко от Ростова, но все равно мы земляки». Офицер был родом из Ленинграда, учился там на инженера-кораблестроителя, накануне войны поехал к тетке в Дортмунд, оказался отрезанным от своих, был призван на службу рейха, окончил артиллерийское училище, служит в Африке. В Ленинграде, он это точно знает, страшный голод, от родных никаких вестей нет. Говоря об этом, высокий розовощекий немец опечалился. Прошли мимо полицейского, не посмевшего остановить подозрительного русского, с которым разговаривает офицер. Немцу Володе очень хотелось жаловаться. Кажется, он считал, что у нас с ним общая судьба — оба поневоле оторваны от родных, обоим приходится делать противное собственной натуре. Мне вникать в его речи было просто некогда. Меня занимал полицейский позади. Что он там? Смотрит вслед? Завел мотоцикл и потихоньку сопровождает?.. Война — это страшно плохо, но мы, простые люди, должны подчиняться, долго насилие длиться не может, все равно наступит мир, говорил удивительный немец. Я поддакивал. Плечо в плечо прошли несколько кварталов. Прощаясь, немец не подал руки, не предложил какую-либо помощь — не положено — но глядел растроганно и честно. Наверное, он был хороший парень. Полицейский отстал. Бог знает, от чего я был спасен.

* * *

А вообще-то все они к лету сорок четвертого были против войны. Еще бы! Ночи в Германии стали светлыми от пожарищ. И одним было стыдно. Другие перед рабами готовы чуть ли не шапку снимать. Третьи злились. Однажды вечером, когда нас вели в лагерь, навстречу вышел старик с винтовкой и начал стрелять. А какие сценки пришлось увидеть, лазая в поисках еды и одежды в развалинах! В одной полуразрушенной квартире я нашел убитую мать, около которой ползали две малышки. Я содрогнулся, увидев их, живых, около мертвой матери в разоренной, с огромной дырой в стене, квартире, где все скрылось под толстым слоем пыли. И мгновенно вспомнил живую кошку и мертвых котят и мышку на чердаке своего дома в Ростове. Жертвы войны там и здесь. Мать лежала на спине, раскинув руки, две ее девочки, примерно одного и двух лет, сначала дружно плакали, потом младшая вытащила из-за борта халата материну грудь и принялась сосать, старшая, из того же халата достала платочек и монетки и заигралась, катая и накрывая платком белые кружочки. Младшая скосила глаза на старшую, оставила материн сосок, некоторое время с любопытством смотрела, потом, заверещав, быстро поползла к монеткам, стала накрывать их пухлыми ладошками и разбрасывать. Монетки закатывались туда, где все было вверх дном. Старшая, увидев это, и видимо, вспомнив ужас случившегося, бросилась матери на грудь и заплакала. Младшая тоже испугалась, тоже бросилась обнимать мать и громко заплакала. В этом случае обязанный обнаружить себя, я со второго этажа спустился на улицу, принялся стучать в двери не пострадавшего дома. Вышла старуха. По немецки я давно хорошо понимал, а разговаривать не решался. Размахивая руками, выкрикивая отдельные слова — тод, мутер, медхен, киндер! — я объяснил старухе, куда она должна пойти и забрать детей. Вторая сценка была любовная. И тоже это напомнило Ростов перед оккупацией, пыльную дорогу над Доном, вечер и ночь под станицей Аксайской. Похоже, война действовала так, что тысячи и тысячи людей воспроизводили одно и тоже. Это происходило ночью, в полной тьме. В уцелевшей квартире разбитого дома страстный шепот, восклицания. Потом мирный разговор. Они были жених и невеста. Он приехал в отпуск с Восточного фронта, и так они встретились в ее разоренном доме. Потом они начали шелестеть одеждой — одевались. Вдруг раздался мощный взрыв, под ногами задрожало, воздух стал пыльным. И с невестой началась истерика. «Я боюсь! Я не хочу умирать из-за этих поганых наци», — кричала она. Он успокаивал, но когда ухнул еще один взрыв, тоже завизжал: «Всё эти русские! И под Москвой, и под Сталинградом победить должны были мы. Ты, дорогая, не представляешь, какие они жалкие. Комиссары надели на них смешные штаны и рубашки и голодных, с одной винтовкой и пятью патронами на троих погнали в бой. Мы их били как хотели. Мы даже не знали, что с ними делать, такое большое количество русских сдавалось в плен. Нет, дорогая, теперь, когда они оказались не такими уж податливыми, даже нанесли нам несколько поражений, мы просто обязаны их победить. Я буду уничтожать их до тех пор, пока они не поймут, что нам нельзя сопротивляться…» «Но тебя могут убить, вот в чем все дело, — возражала она. — И меня здесь могут убить. Зачем тогда мне и тебе победа? Любить друг друга — ничего больше нам с тобой не надо…» «Ах, дорогая, я тоже только этого и хочу. Но война зашла так далеко, что остановить невозможно. Одна победа спасет и нас с тобой и наш народ», — говорил немец.




Комментарии — 0

Добавить комментарий


Реклама на сайте

Система Orphus
Все тексты сайта опубликованы в авторской редакции.
В случае обнаружения каких-либо опечаток, ошибок или неточностей, просьба написать автору текста или обратиться к администратору сайта.