ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

* * *

Но до разгрома немцев под Сталинградом я был только умирающим, только жертвой. Все немецкое было страшно. Даже их речь, голоса. Где-то в стороне по-немецки ведется резкий разговор — а мне страшно. За работу нам немного платили. Купить съестного за эти деньги, не имея талонов, соответствующих нашим карточкам, ничего нельзя было, а вот в кино сходить или газету купить — можно. Однажды получили мы по несколько марок и за хорошее поведение были отпущены в городок гулять. Выпили пива, купили билеты в кино на последний ряд. Показывали кинокомедию. О чем там говорилось, почему зрители немцы смеялись, понять было трудно. Но один зритель был выдающийся, и здесь смеяться можно было хоть до заворота кишок. Этот длинный, с лошадиной физиономией немец, похожий на нашего послевоенного артиста Филиппова, был до того смешлив, что в кресле ему не сиделось, он то и дело выбегал в проход, держась за живот, шатаясь и даже падая на крайних, орал, каркал — невмоготу было от смеха. Зрители в конце концов стали смотреть и хохотать, глядя на этого немца. А нам — нам было ужасно страшно, что еще и такими немцы бывают. Особенно боялся я Гитлера. Входишь в цех — и с противоположной стороны Он — пронзительный, во всю стену, в форме штурмовика, со стеком, опущенным вдоль правого бедра. Под жутким безумным взглядом фюрера я бегом бросался вправо, в кузню. И вот пришел день великого перелома. Утром французы послали через весь цех знак: трахнули, мол. Я не понимаю. Кого трахнули?.. Они смеются, показывают: да-да! Трахнули… Крышка! Амба! Я понял и изнутри как бы почернел. Нашим крышка! Давно уже немцы уверяли, что Сталинград — последняя битва рейха, после которой большевикам ничего не останется, как исчезнуть, развеятся за Уралом. А французы еще и смеются. Двуличные, были за нас… Но какое-то сомнение осталось. Французы рады были как будто именно за меня, поздравляли с чем-то сжатыми над головой руками… И потом почему в городе так заунывно и так необычно долго бьют колокола? И вдруг, не веря себе, но уже зная, догадался. Победа! Наша победа… Да-да, кивали французы, довоевались гансы, не рой другому могилу, сам в нее попадешь… Именно в эту минуту великий перелом там отразился переломом здесь, во мне. Я выпрямился в прямом и переносном смысле. Кто-то огромный и настырный смотрел со стены на меня. То был Гитлер. Поняв, кто это такой, я глянул ему в глаза и рассмеялся: да ты же шут гороховый, чудо заморское… Врал, таращился.

* * *

После Сталинграда красивая упорядоченная Германия стала быстро меняться. Со многими произошло то же, что со мной — кончилась вера во всемогущество Гитлера. Работая рядом, рабы и господа, такие же, лишь более сытые работяги, не могли не убеждаться ежедневно, что от природы равны. Хотя бы такие два пацана, как я и Генрих. Ничем Генрих не был лучше меня. Более того, махая две трети рабочего дня молотом, я стал сильнее напарника. Однажды схватились бороться, и я без особого труда уложил чистого арийца на цементный пол. Не желая верить в мое превосходство, немец вновь и вновь набрасывался на меня — результат на менялся. А потом, когда на завод приехал с инспекцией руководитель местной организации «Гитлеровская молодежь» (гитлерюгенд) и, поощрительно улыбаясь во все стороны, дошел до кузни, Генрих стал рассказывать своему идеологическому вождю, какой сильный русский у них работает. И банфюрер, тоже очень молодой, клюнул, попытался сделать то, что не смог Генрих. Я, конечно, не посмел швырнуть чистого, красиво одетого немца на пол. Я просто схватил его поперек туловища, подтащил к верстаку где почище и прижал минуты на две, не давая шевелиться. Банфюрер тоже не хотел верить в превосходство русского. Пришлось повторяться. При этом я весело смеялся. И заставил-таки великолепного немца врать. Брезгливо отряхиваясь, он сказал, что не мог бороться изо всех сил, поскольку и без того испачкался о русскую свинью.

* * *

Как ни грустно признать, но весь мой предыдущий опыт сделал меня очень даже готовым к рабству. Мне было плохо. Все время, от начала до конца плохо. Однако, если говорить честно, многим еще хуже. Волей-неволей среди своих я сделался лидером. Удивительные эти качества — сила, ловкость, опыт портового воришки. Особенно когда видишь чужую беспомощность. Ни за что не выдержишь, оттолкнешь неумелого, несмотря на усталость, страх, возьмешь труд на себя. Перво-наперво, надо было подкармливаться, не упуская ни одной возможности. Так как отапливались открытым пламенем газовой горелки, то в потолке, по центру комнаты, имелась квадратная вентиляционная дырка. По ночам нас запирали, как в камере, я с одним или двумя товарищами выбирался через вентиляцию на крышу барака, по двору крались к овощному складу, там тоже имелось вентиляционное отверстие, только вниз, в подвал. Туда мне, очень худому и тонкому, удавалось провалиться довольно просто. Зато извлечь обратно можно было только за ноги, как вещь, дергая туда-сюда, перекручивая, когда застревал. Раздевался я при этом почти догола, чтоб одеждой не цепляться за разные гвозди, крючки, невидимые в темноте. Капусту из подвала ели в сыром виде, брюкву и картошку пекли на газовой горелке… Ну и, во вторых, сортиром и душем мы пользовались не одни, в бараке кроме нас жили еще около тридцати человек западноукраинцев. Они почти на год раньше попали в Германию. И чуть ли не с первого мгновения мы возненавидели друг друга. Вернее, они нас возненавидели, а мы думали, что надо славянам дружить. «Руку помощи» кто им в 40-м подал? Мы понятия не имели, что-то была за «рука». И первое время безропотно расплачивались на германской земле за эту «помощь». Все они были взрослые мужики от двадцати до пятидесяти. Не дай бог встретишься с одним из них в дверях и не успеешь отскочить в сторону. В два раза больше, так и шваркнет тебя о стенку. В умывальне, в сортире мы только последние. На кухне повара западноукраинцы, поэтому в обед из похлебки гуща своим, ростовским пацанам вода. Но раскусили мы их быстро. Воровать по ночам они боялись. Зато умели следить, разоряли наши заначки, а если не могли найти тайников, закладывали о состоявшемся воровстве охранникам. Благодаря им накануне нового, 43-го года я был впервые бит. Целый день шел мокрый снег. Когда начались сумерки и нас заперли, извлекли из подполья картошку и стали печь на голубом пламени горелки. Вдруг вломился здоровенный престарелый охранник. Картошку спрятать успели, но аромат куда денешь? Да охранник и не нуждался в уликах. Сходу направился ко мне, сгреб и потащил через двор к проходной, на вахту. Там у него на столе лежал кусок толстого свинцового кабеля. Ткнув с размаху носом в стенку, охранник и врезал мне через спину этим куском. Боль была адская. Но еще сильнее изумление. Меня можно еще и бить? Поворачиваюсь, смотрю ему в глаза. Он тоже смотрит. С минуту так друг на друга смотрели. Потом он не выдержал, лицо у него пошло красными пятнами, еще раз меня уже через грудь как стукнет. А у меня столбняк, я ни звука и только смотрю ему глаза. Тут вообще с ним чуть удар не случился: затрясся, плюется, орет. Словом, выгнал меня. Иду назад, уже темно, снег мокрый лепит, голова моя к земле опущена. И вдруг вижу, следы немца, когда он меня вел на вахту, пропитанные водой темнеют, а моих — тоже ведь должны быть! — нет. Ниже пригнулся — а их нет. И никаких других нет вокруг. Здесь как затрясло меня, как полились слезы. Связалось! Когда-то в духа хотел превратиться. Здесь, в Германии, я чистый дух, не более.

* * *

С весны 43-го началось массированное, методичное разрушение Германии англо-американской авиацией. Я сразу полюбил эти налеты. Часа два они, воздушная армада, приближались. Все-все в это время прятались, не оставалось ни начальства, ни охраны. Ждали: накроют или нет. Не долетев или перелетев, не утруждая себя пикированием, не нарушая строя, они освобождались от груза и уходили. А над пораженным объектом несколько часов стоял грохот, потому что многие бомбы были замедленного действия и рвались не сразу. И грохот взрывов, от которых на много километров вокруг тряслась земля, был моментом торжества. Так вам, паскуды, и надо! С лета сорок третьего завод работал с перебоями, нас посылали в городки на разные работы. Однажды разгружали с железнодорожных платформ чернозем из СССР. Туда везли танки, а оттуда чернозем для бедных почв Германии. Приходилось разбирать развалины, извлекая убитых. Здесь открыли, как еще можно подкармливаться. В подвалах рухнувших домов хранились у хозяйственных немцев самые разнообразные домашнего изготовления консервы. Сначала ждали, когда пошлют на развалины. Потом сообразили, что во время налетов никто за нами не следит, и значит, можно ходить на промысел. Впрочем, работая у «мамки» Шнитке, самовольно в развалины я ходил только раз. Осенью за плохое поведение меня перевели на снарядный завод, в большой лагерь, где я и оценил вполне, что у «мамки» жить можно было.

* * *

Наказали меня за драку с западноукраинцем. От западноукраинцев еще летом к нам, ростовчанам, перешли жить четверо полтовчан — не выдержали гнета, потому что под советской властью были давно, своими западники их не считали. Перебежчики, чтоб заслужить наше доверие, немало рассказали о проделках своих угнетателей. Многое необъяснимое сделалось нам понятно. Ненависть разгорелась со страшной силой. Мы были слабее, зато дружнее и отчаяннее. «Пацаны, будем избивать их поодиночке». Сначала одного подстерегли в сортире ночью, накинули на голову одеяло и вшестером очень сильно избили. Потом второго. После этого предупредили, что третьего уже убьем. Вражда не то чтобы прекратилась, но замерла. Один из перебежавших к нам был совершенный доходяга. Он утверждал, что вообще никогда не был сыт. Чтобы сказать несколько слов, ему приходилось собираться с силами не меньше пяти минут. А как говорил. Скажет слово, помолчит, и еще скажет… Он был приобретение очень неприятное. Никогда не умывался. И не раздевался. На койку валился прямо в колодках. Особенно действовал на нервы ночью, когда требовалось ему в сортир. Одну ногу поставит на пол, а второй стукнет очень не скоро. Потом долго-долго выпрямляется на койке и слышно, как суставы трещат. Долго-долго уходит. Бесконечно долго его нет. Наконец плетется назад, укладывается, вздыхает… Неправдоподобный какой-то, а если начистоту — страшный. Однажды решили выкупать его под душем. Насильно раздели и отшатнулись. Это был ходячий скелет! Тут-то и поверили, что ему даже ходить больно. А я в тот же день устроил его доедать после одного из французов. Кроме работы рабы разных национальностей не могли общаться друг с другом. Поэтому сравнительно сытые французы выставляли котелки с остатками на скамейку перед своим бараком. Доедать после одного их них я и устроил доходягу. Прошло несколько дней. Вдруг мне в кузню сообщают: слышь, там твоего Васю западник убивает. Нехорошо стало. Подумалось, ну вот, приехали, знал, что так будет… Но держать марку в любом случае надо. Прибежал на место. Смотрю, западноукраинец озверел, убивает лежащего Васю… А тот уже как ребенок, и даже не звука… Недалеко контейнер с отходами стоял. Выхватил оттуда железяку и врезал несколько раз западнику, рядом с Васей уложил. Если б не оттащили, я бы его прикончил.