ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Часть третья

Чтобы мать и сестренку не трогали, я на призывной пункт явиться и ехать в Германию обязан был. Выпрыгну из вагона километров через пятьдесят, решил я. Но накануне отъезда несколько ночей не спал и столько думал, что на шее у меня вырос огромный фурункул. От боли и высокой температуры не знал куда деться. К тому же в нашем, шестом по счету, эшелоне из Ростова, едва посадка закончилась, двери задраили, чего с предыдущими не делали. Так что с самого начала я забился в угол и дня два лежал, буквально головы не поднимая, пока фурункул не прорвался. В памяти осталось два события, случившиеся по дороге. Это было уже на Западной Украине. Под утро поезд остановился на пустом разъезде, охрана позволила выйти из вагонов и здесь же, на насыпи, справить нужду. Скоро всех загнали назад. Но поезд не двигался. Начался безрадостный рассвет. Вдруг послышались неясные звуки: топот ног, мычанье, стоны. Наконец из леска впереди показались они — бесконечная, беспорядочная кишка. Лишь первые шли, придерживаясь строя. За ними было несколько шеренг как бы скачущих, изо всех сил пытающихся держаться нормально, потом уж двигался кто как мог, слышались выстрелы, только они, видно, и не давали многим упасть. До чего же они были измучены! Повсюду вдоль железной дороги, особенно на станциях, работали тысячи наших военнопленных. Вид они имели самый жалкий. Но эти, показавшиеся из леса, как будто уже и не были людьми. Лица не серые, а зеленые. Они шли по дороге в лужах под насыпью, не видя состава вверху, не чувствуя, что на них смотрят. И тогда в одном из наших вагонов истошно закричали и под насыпь полетел хлеб. И скоро во всех вагонах с людьми что-то сделалось, плача, выкрикивая разные ласковые слова те, у кого еще было чем поделиться, бросали умирающим хлеб, пирожки, сало. Внизу на дороге ожили, там все смешалось. Вдоль состава побежала охрана, задраивая вагоны на запоры. Но еще долго в вагонах рыдали и кричали, слыша, как бьют, стреляют на дороге военнопленных. А когда привезли в пересыльный лагерь под Львовом, в барак пришли грабить польские полицаи. Однако раздался клич: «Братцы! Мы разве не из Ростова?..» Разбили единственную лампочку, попрыгали с нар. Поляки побежали к выходу. И на этом бы нам остановиться. Но молодые ребята, в том числе и я, швыряя камни, погнали врагов по двору. И здесь один из полицаев развернулся и стал отстреливаться из винтовки. Рядом со мной упал парнишка. И вот что меня тогда поразило. У нас, склонившихся над убитым, были красные потные лица, а у убитого, только что разгоряченного не меньше других, оно мгновенно сделалось желтым.

* * *

Долго нас везли, страшно измучили. Наконец приехали, построились, всех пересчитали, велели разуться и из горы деревянных колодок выбрать пару по ноге — отныне эти колодки должны были заменять нам обувь. Эта первая процедура на Германской земле буквально раздавила нас. Примеривая, еще бодрились: «Братцы! Да в них ногу можно сломать. Зачем это? Работать привезли, а как двигаться? Мы им наработаем…» Но когда переобулись и двинулись колонной, и услышали стук наших деревяшек по немецкой брусчатке; то поняли — рабы, так ходят только рабы!

И дальше все-все было унизительно. Нас повели по узким улочкам через красивейший средневековый город мимо островерхих, удивительной архитектуры домов. Вдруг пахнуло курным дымом и кто-то подобрал угольный брикет с яйцо. Стали передавать его друг другу, щупая, даже прикладывая к щекам: «Не мажется». Наступила ночь. Стуча колодками по древней брусчатке вышли к старинной крепостной стене, миновали ворота под башней и оказались перед немецким простором — ровной как стрела асфальтовой дорогой, справа залитое луной озеро, слева очень ухоженные и красивые загородные сады и виллы. Стук колодок постепенно стал для нас музыкой, под нее всю ночь подымались мы на лесистые холмы, спускались к озерам, болотам и ручьям.

Утром были в еще одном старинном городке. На старинной площади, окруженной дворцами, с костелом и ратушей, и состоялась «распродажа». Была здесь и речь немецкого офицера о том, что теперь мы рабочие рейха и обязаны честно трудиться для победы Германии. Было и хождение «купцов» вдоль строя невольников, с заглядыванием в зубы и щупаньем мускулов… Когда чужие, сухие и очень чистые пальцы коснулись моих щек и губ, я задрожал и чуть впервые в жизни не упал в обморок…

* * *

Потом-то я понял, что заводик прессового оборудования и «мамка» Шнитке, хозяйка заводика, были совсем неплохими. Помещение, в которое нас, восемнадцать человек подростков из Ростова и Ростовской области, вселили, было просторное, с двухъярусными койками, посередине большой стол, лавки. К комнате примыкал душ с горячей водой и сортир с промывочным бачком — то и другое неслыханная для всех роскошь. Отапливались открытой газовой горелкой. Работали восемь часов в день, причем суббота была короткая, немцы работали до двенадцати, а мы, рабы, после их ухода еще два часа занимались уборкой цехов. Кормили очень плохо. Когда приехали, каждому выдали по длинной черной булке вроде батона и еще довесок с четверть. Все были страшно голодны, хлеб мгновенно съели. А оказалось, это надо было растянуть на неделю. Еще для бутерброда давали смехотворные кусочки маргарина или колбасы, мучнистую похлебку, варево из брюквы и эрзац-кофе. Норма — лишь бы ноги таскали. И это было предписание свыше, с умыслом, чтобы кроме работы рабы уже ничего не могли. Причем, русским давали в два раза меньше, чем рабам любой другой национальности. На заводе тоже сначала всем был осмотр, потом собеседование — выясняли, кто на что способен. Особенно долго держали меня. Пожилой, весь какой-то корявый, с желтыми от металла руками, немец-работяга, узнав от переводчика, что я учился на слесаря инструментальщика, устроил настоящий экзамен — спрашивал о свойствах металлов, назначении сверл, метчиков, лерок. Я отвечал как мог и был зачислен… молотбойцем. Корявый старик оказался шмидом, то есть кузнецом, одновременно заведовавшим инструменталкой. Месяца два я белого света не видел. Две трети смены махал тяжелым молотом, а когда начинало качать и все чаще не попадал в то место, куда указывал молоточком кузнец, меня заменял Генрих, второй пятнадцатилетний молотобоец, чистокровный немец, большую часть времени занятый в инструменталке. В инструменталке теперь уже сидел я. Впрочем, сначала больше чем перебирать какие-нибудь гайки или гвозди мне не доверяли. Да я и этого не мог, после пятичасового маханья чувствовал себя так, будто в кипятке варился. «Завтра мне не подняться», — твердил я себе, вернувшись с работы и замертво падая на койку. Но, как уже не раз бывало, оживили окружавшие меня люди. Немец с рабами, рабы разных национальностей между собой не имели права общаться. Однако на работе как это возможно? Как избежать взаимной зависимости? Корявый шмид, ветеран первой мировой войны, безжалостный мой эксплуататор, в конце каждой недели давал два бутерброда с маргарином или ветчиной. Однолетка Генрих, оказавшийся не злым пацаном, пользуясь положением немца, который всегда вне подозрений, ходил на кухню, таскал для меня картошку, я пек ее на горне. Во время работы на ноги молотобойцу сыпятся раскаленные брызги металла, ноги мои скоро покрылись язвочками от ожогов. Генрих принес из дома не новые, но вполне крепкие ботинки, потом, тронутый собственным благородством, куртку и штаны, в которые можно было переодеваться после работы. Особенно помогали французы. Каждый из французов получал в месяц до пяти посылок. Посылки были и от родных, но чаще от совершенно незнакомых людей. Объединенные в общества, совершенно незнакомые люди слали страдающим еду и одежду из Англии, Бразилии, Южной Африки, Австралии. Мне это было дико: как можно? а фамилию и адрес где узнают?.. Французы смеялись… В основном высококвалифицированные, они очень нуждались в различных инструментах и проще всего им было просить не у шмида, или Генриха, а у меня. Ну и, благодарные, очень неплохо подкармливали. Еще были девчонки, точившие и собиравшие газосварочные горелки в особом отделении. Нет, от этих я ничего не получал. Как раз самая страшная кара ждала за любовную связь немки с рабом — обоих без всяких разговоров отправляли в лагерь уничтожения. Но когда я приходил в отделение, они, если поблизости не было мастера, очень оживлялись: «Лоня! Лоня!» И честное слово, многие из них были очень хорошенькие, а уж более приветливые и простые, чем грубиянки ростовчанки — это точно. (Моя невеста, бледненькая тоненькая девочка, с которой я целовался под Аксайской была, между прочим, из городка Шахты). И уходил я из отделения вприпрыжку: хоть я и русский и нас ниже скотов опустили, а все равно ихним девчонкам нравлюсь… Ну и еще очень ведь любопытно в чужой стране. Многому можно научиться. Завод, на котором работало около четырехсот человек, фактически никем не управлялся. «Мамка» Шнитке жила по соседству с заводом в двухэтажной вилле посреди парка, в цехах появлялась редко, а после Сталинграда, где пропал ее единственный сын, и вовсе отошла от дел. Было несколько производственных мастеров. Однако по утрам, распределив работу, они тут же надевали фартуки, нарукавники и пилили, строгали, крутили гайки наравне со всеми. Даже старший мастер, совмещавший в себе начальника двух цехов и газогорелочного отделения, лишь до обеденного перерыва занимался руководящей работой, а потом тоже надевал фартук и нарукавники… Слоняющихся без дела на заводе просто быть не могло. Тот же шмид сочетал в себе кузнеца и инструментальщика, и порядок в кладовой был образцовый.