ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

* * *

Возвращаться домой было не очень страшно. Потому что таких, как я, шло по дорогам и проселкам тысячи. Два раза останавливали. «С окопов», говорил я и шел дальше.

Добравшись до города, по улицам которого мне предстояло пройти еще километров пять, я успокоился, вернее, во мне возобладало любопытство. Всюду на улицах стояли танки, бронированные тягачи с пушками на прицепе, мощные грузовики. Завоеватели, собственно, не пришли, а приехали. Особенно ощутил это, когда дошел до Буденновского. По широкому проспекту, направляясь к переправе через Дон, катила армада. Даже их мотоциклетные роты выглядели устрашающе. Смесь движения и неподвижности, катят по четыре в ряд — рычит грозно мотор, каждая машина плавно переваливается на разбитом асфальте, за рулем застывший бог в очках и каске, в люльке второй бог за пулеметом. Да что мотоциклы! Даже лошади были у них — сверхломовики! Тащит огромную платформу, способную принять груза побольше нашей полуторки… Больше всего поразил меня их флаг — тоже красный… А в родном переулке камни мостовой почему-то сделались белые, и в каждый подъезд, калитку или ворота ответвлялась белая дорожка. Наконец ввалился в свой полуподвал. «Мама, я жив!» Мать и сестренка бросились ко мне, обняли. Сестренка радостно, мать что-то слишком уж горько. «Мама, что случилось? Я такое видел…» — «Серафим наш с разъезда пропал. Люди сказали, при отступлении пробка была, стрелочника расстреляли. Я ходила, искала, нет нигде ни живого, ни мертвого…» — «Мама! — воскликнул я. — Сейчас с любым, кто не дома сидит, что угодно случится может». — «Серафим при месте должен оставаться», — возразила мать. — И мертвый бы остался. Ох, сколько их кругом лежит? Только успевай отворачивайся, со всех сторон смотрят.

— Мама, а с улицей нашей что случилось, почему она белая?— несколько позднее спросил я.

Ну здесь мама просияла, открыла занавеску перед вешалкой и показала белый почти полный мешок. «С хлебозавода муку тащили. Мы с Анечкой тоже. Если не отберут новые власти, в ближайший месяц с голода не помрем». — «Хорошо, если б дождь прошел, — сказал я и спросил, когда же они успели муки натаскать. — «Вчера утром. А в полдень они вступили… — И впервые заговорила со мной как с окончательно взрослым. — Леня! А может быть, и черт с ним? Если б было хорошо — другое дело. Но ведь было плохо, плохо и только плохо. Немцы, я тебе скажу, хозяева крепкие. После Енисея да срока скиталась и немного на хуторе немецких колонистов под Ейском работала. Все у них надежно. Дома кирпичные, просторные и такие толстостенные, что летом в любую жару прохладно, а зимой хоть неделю не топи, тепло. Сараи чистые, скотина сытая, в полях да виноградниках ни одного сорняка. А рядом наша Самановка. Дома глиняные без фундаментов, без деревянных полов, к ним вплотную сараюшки жмутся, кругом грязь с навозом… Например, как они вчера появились. Натаскали муки, чувствуем, скоро они будут здесь. Ну весь дом, конечно, у нас в подвале. Сидим. Ждем. Сначала наши последние солдатики промчались, на ходу раздеваются, от военного освобождаются. Потом несколько минут тишина мертвая. Наконец моторы. Ближе, ближе… И вот приходят двое. Ничего не боятся, будто гости, в двери постучали. Лопочут, руками машут. Поняли мы: ключи от квартиры наверху им надо, поселиться хотят. Марья Семеновна дрожащими руками по карманам шарит, и вдруг уронила на пол коробочку патефонных иголок — случайно в карман сунула. Они иголки увидели, обрадовались: «Гут! Гут!» — потащили Марью с собой, патефон завели, подпевают. Особенно им понравилась «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой». Гут! Гут! Все им «гут» да «гут». Веселые попались немцы… Так что посмотрим, может, оно и к лучшему. Здесь у матери пошли обильные слезы. — Отца твоего убили. Теперь Анечка сирота. Убили Серафима! Был бы жив, пришел. Все бы им шлепать да сажать. Разве можно так, а?..»

«Смотреть» пришлось недолго. Однажды мать пришла с улицы бескровная.

— Ой, Леня! Ужас, ужас… Евреев в Змиевской балке убивают. Посмотрел бы ты сейчас. Идут их тысячи две по Энгельса. Добровольно идут. Конвоиров человек шесть, не больше. С чемоданами, сумками, тот со скрипкой, тот с клеткой, в которой канарейка прыгает. Мамочки с грудными малышами, папочки с которыми постарше. Мимо меня прошел электрик из нашего депо. Узнал, глазами повел. А на шее у него сидит мальчонка годиков двух. Хорошенький такой. Да еще разыгрался, прыгает, пальцем на другого точно такого показывает: «Ляля!.. Ляля!.. Папа, ляля!» А папа… Ой! Нет. Не будет нам лучше: некуда простому человеку податься.