ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

* * *

Когда в середине октября я совсем вернулся домой, немцы уже были недалеко, город, который рос двести лет, ежедневно бомбили, он казался навсегда искалеченным. Всюду ямы от бомб, кучи щебня и стекол, холмы и хребты из упавших стен. Целые хорошо знакомые дома рядом с разрушенными смотрелись по-новому. Освободившись от соседей, некоторые стали как-будто выше и красивее, другие, наоборот, глядели грязными неоштукатуренными глухими стенами. Особенно пугали черными поникшими листьями деревья — обгоревшие клены, акации, тополя. Нас привезли на грузовике, высадили почти в центре. Шагов двести я шел по городу, будто высадился на иной планете. Потом стало страшно. Догадался: когда рвались бомбы, то и люди гибли. Сердце упало, задохнулся, побежал как старик. Наш дом, мать, сестренка, отчим были целы. Но с того момента уже постоянно ждал смерти. Долгое время ждал и боялся. Потом ждал, не боясь. А были моменты, когда ждал и хотел.

* * *

Зима 41−42 годов была голодная, холодная, бушевала непогода, снег на улице крутило с такой силой, что исчезали все очертания города. Однако я потом вспоминал эту зиму как самую удивительную. Потому, что была любовь, потому что мы были еще целы и вместе. Даже Серафим изменился к лучшему, подобрел. С самого начала войны я ни разу не ночевал на чердаке. Лишь однажды туда поднялся. Это было еще до первой, краткосрочной и сравнительно тихой оккупации Ростова в ноябре. На чердаке несколько дней подряд кричали котята. Потом утихли. Потянуло посмотреть. Что же увидел. В моей башенке на моем тряпье лежали три дохлых котенка. Двое были очевидными безнадежными кошачьими трупиками, третий как живой — на брюшке прямо, задние лапы поджав под себя, передние вперед, положив на них мордочку. И возле самого носа этого третьего котенка лежала дохлая мышка… У кошки от голода не стало молока, но она до последнего момента хотела быть верной мамашей, задушила мышку и принесла последнему своему котенку… Нахлынули всякие мысли, долго смотрел на котят… Сбоку мелькнуло серое быстрое существо. Точно! Сама она еще жива, еще на что — то надеется… Такими же, как эта кошка с котятами, были мы.

* * *

41-й был страшен больше всего неизвестностью. Холодно, голодно, бомбежки, гибель многих людей. Но полуподвал наш оказался естественным бомбоубежищем. И топить печь не каждый день обязательно. А главное, мы были целы, пристроены. После возвращения из колхоза, занятия в ремесленном возобновились. Теоретических было мало, в мастерской делали винтовочные штыки, обтачивали пулеметные щиты, а чаще ходили копать окопы или строить на улицах баррикады из остатков разрушенных домов. К концу ноября первого года войны наши оставили город. Немцы вошли, но через десяток дней их выбили, война притихла, все пошло по старому. Вновь очень страшно, а затем и ужасно сделалось весной 42-го. Началось наступлением наших войск на Керченском, Харьковском и Изюм-Барвенковском направлениях. Сначала газеты сообщали, что наши будто бы побеждают. Потом писали об упорных кровопролитных боях. Потом войска почему-то «закреплялись на новых рубежах, отбивая настойчивые атаки врага». Наконец сообщения о боях на таком-то направлении исчезали (первым было Керченское), и это значило, что наши разбиты. Опять город бомбили. Лето было в разгаре, когда нас, большую группу ремесленников, отправили в соседнюю станицу Аксайскую на строительство укреплений, предупредив, что после нескольких дней работы училище, не возвращаясь в Ростов, будет эвакуировано за Волгу. С рюкзачками, котомками, чемоданчиками шли по мягкой пыльной дороге, то и дело нырявшей в овраги. Справа внизу был Дон, по дну любого оврага можно было к нему спуститься, влево вздымались пшеничные и кукурузные поля. Пшеница была ярко желтая, кое-где скошенная, там, на самом верху, километрах в пяти, проходило шоссе, по которому отступали войска — там непрерывно бомбили. Состояние было отвратительное. Опасность могла явиться не только с дороги, она была впереди, она затаилась справа, в пустоте задонских лугов, она падала на наши головы с ясного голубого неба. «Хоть ложись и сходу помирай!» — попробовал я шутить. Никто не отозвался. Впрочем, солнце, пыль, усталость сделали свое дело, к вечеру в станицу мы приплелись вполне отупевшими. Удивительно, но несмотря на неразбериху, нас в станице хорошо накормили перловой кашей с кониной. Хлеба, правда, не дали, но он имелся у каждого. Ночевать вывели в поле, на пшеничную стерню. Здесь назавтра предстояло рыть окопы. Неподалеку большим кругом уже расположились девчонки-старшеклассницы. В такое время даже очень молодым людям трудно начать улыбаться. Долгое время мы делали вид, что не замечаем друг друга. Но утих дневной ветер, смолкли взрывы на дороге вверху, начался долгий летний вечер. У них там была гитаристка, у нас гармонист. Сошлись. Меня выбрала девушка восьмиклассница, бледненькая, тоненькая, веснушчатая. Я смотрел совсем на другую девчонку, но эта протянула мне кулек с помятыми, уже потекшими сливами: «Хочешь?» — и про ту, которая была красивей, я забыл. «А ты почему не ешь?» — спросил я приличия ради. «Нет аппетита». Вспомнив, что до войны у нас во дворе жила еще одна девчонка без аппетита, между прочим, похожая на эту, я тут же сливы съел. «Пойдем вон туда», — сказала она. Мы пришли к куче не скирдованной соломы, сели и повели разговор, как пелось в песенке тех времен: «душа в душу с тобою мы были, по аллеям ходили гулять и всю правду тогда говорили, что случилось со мной и тобой». Уже темно стало, вдруг где-то как рванет, аж земля под нами двинулась. Как начала она после этого плакать. «Мне страшно… Меня скоро убьют! Я точно знаю, что меня скоро убьют…» — «Вслух этого нельзя. Слышь! Думать можешь, а вслух нельзя. Накличишь… Все сейчас так, да молчат…" — говорил я — «Но меня убьют. Я точно знаю, что убьют. А-ааа…» Я ее схватил, рот заткнул своей грудью, пока она не начала задыхаться. «Молчи!» В общем она успокоилась, сидит рядом платочком утирается. И тут на меня что-то накатило. Вскочил. «Скажи, что для тебя сделать? Что хочешь сделаю. Скажи…»

…Полночи мы с ней целовались. Да не как-нибудь. Не губы в губы, а рот в рот. Я ни о чем подобном не подозревал. Где она этому научилась? Сама наверное додумалась, видно и правда чувствовала близкую смерть. Все тогда можно и надо было… Ах! Слишком молодой был. Даже имен своих друг другу не успели сказать. Вспыхивали на горизонте то ли зарницы, то ли отсветы взрывов, кружил в небе самолет, а нам в соломе было тепло, удобно. Так и заснули обнявшись. Утром она меня поцеловала в губы. И была легкая, веселая.

— Теперь ты мой муж, а я твоя жена. Смотри у меня. Я строгая!

* * *

С утра копали окопы. Ребята садились перекурить, крутили махорочные «козьи ножки». А я вдруг понял, что табачный дым отвратительная гадость, отходил в сторонку, ложился на землю и смотрел в сторону девочек. Много лет я был обыкновенным, а тут переменилось, стал особенным… Только бы дождаться вечера!

Они налетели, когда привезли обед. Все закричали, побежали. Я успел подумать: как же это нас, детей, без защиты вывели в поле? И тут рвануло, ударило… Я долго не мог до конца очнуться… Палач с автоматом, высокий, худой, черноволосый, толкая в спину то ли рукой, то ли оружием, привел меня на окраину станицы. Вдруг свист, который перерастает в жуткий вой — и опять рвануло, полетел я куда-то. Но не смертельно и на этот раз. Глаза открылись и вижу, враг мой сидит раздвинув ноги и собирает в распоротый живот собственные кишки. Я в этот ужас поверить не могу, но кишки скользкие, вываливаются у него назад в пыльную придорожную траву. Он не верит, что уже ничего не поправишь. Выпучив глаза, вновь и вновь вместе с кровью и грязью толкает их в себя, кишки на глазах пухнут, их больше и больше… Я поднялся и, через каждые три шага падая, пропахал таким образом через огород в сад, там ввалился в сарай и еще раз отключился. Окончательно пришел в себя под утро. Рассветало, было тихо и холодно. Сарай загромождали стеллажи и ящики со всевозможными плотницкими и слесарными инструментами, болтами, втулками, гвоздями. На земляном полу рядом со мной стояла банка с жидкостью, отражавшей свет из двери. Сунул туда палец — оказалось машинное масло. Здесь понял, что давно уже, с того самого момента, как налетели самолеты, больше всего хочется мне пить. Вышел из сарая и оказался под яблоней, ветки которой под тяжестью плодов опустились до земли. Сорвал одно яблоко. Оно было кислое, твердое, сочное. Съел целых три таких яблока, жажда прошла, сознание прояснилось. Осмотрелся. Сарай примыкал к глинобитной хате с двускатой крышей. Перед хатой был колодец, стол, лавка, корыто с водой для домашней птицы. Я обошел сарай и хату с глухой стороны, по меже с соседним двором, намереваясь выбраться на улицу. И вдруг, когда стена кончилась и до плетня оставалось метра полтора, слева увидел совершенно голого, здоровенного немца, мочившегося на цветочки палисадника, устроенного под окошками хаты. Я замер. Немца абсолютно не взволновало мое появление. От него страшно разило вином, он вздыхал, посапывал, покачивался. Наконец струя иссякла, ни разу на меня не взглянув, немец повернулся спиной и пошел прочь. Пораженный то ли великодушием, то ли презрением этого немца /хоть и голый, это был на сто процентов немец, и перегаром немецкого спиртного несло, да и какой русский додумается голым выходить во двор/, я с неожиданной новой силой перескочил через забор и бросился бежать. Страх вынес меня точно в то место, где вчера мы рыли окопы. Всюду по полю были разбросаны потерянные в панике вещи — там платок, там кружка, там сумка. И… кажется, среди воронок и не дорытых окопов кто-то лежал в ремесленной форме. Дальше, где работали девчонки, тоже кто-то светлел платьем. Я вспомнил, что здесь со мной случилось. Я знал, что мертвого надо похоронить — предать земле. Я должен был пойти к девочкиным окопам, разыскать свою невесту и хотя бы положить в окоп и присыпать землей. Но опять сделалось страшно. Нет! Нет! Не могу! Не хочу! Опять я побежал. И лишь когда слева увидел Дон, а дорога под ногами оказалась явно та самая, по которой совсем недавно шагал в многочисленной колонне товарищей, бросился в сторону, в бурьян, и расплакался. Когда-то нам, ремесленникам, за хорошее поведение обещали бал с девочками старшеклассницами. Бал состоялся. Я полюбил девочку, которой было страшно. Полюбил изо всех сил. Ничего не помогло! О, какой получился неслыханный бал!