ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Часть вторая

В ночь с двадцать первого на двадцать второе июня 41-го я участвовал в военной игре. Я попал в группу резерва. Мы, человек тридцать, сидели в полузатопленной роще на острове. На реке и на левом берегу что-то происходило, слышались винтовочные выстрелы и даже пулеметный бой. У нас же все было тихо, сквозь ветки над головой проглядывало звездное небо, сквозь кусты перед глазами — поблескивала бесшумная вода. Уже две недели как в городе ввели светомаскировку, все ждали войны. Я, как и все, ждал неизвестно чего и думал о том, как это должно быть страшно, если не игра, а всерьез. Ждешь, ничего не зная ни о местности, ни о враге, потом, покоряясь чьей-то воле, надо стрелять, кричать «ура»… Не надо было изобретать огнестрельное оружие. При огнестрельном оружии все наоборот: убивают на расстоянии, сморчок запросто может уложить великана уже хотя бы по той причине, что в большое попасть легче… Но слишком долго все тянулось, начались шуточки, кто тайком, кто откровенно посмеивался. Кончилась игра в тот момент, когда мне, утомленному бездействием и отсутствием цели, показалось, что вот сейчас начнется. Сразу стало легко. «И слава богу!» — подумал я, будто был уже старым солдатом. Когда подплывали на катере к городской набережной, ветер нагнал на нас облако едкого дыма. Все стали чихать, кашлять, кто-то изумленно выкрикнул:

— Братцы! Да это ж мы дымовой завесой покрылись…

Хохотали как один, многие навзрыд, до слез и икоты. Возвращался домой часа в два ночи с товарищем. Город был совсем темным, военная игра как бы продолжалась. Около одного дома остановились посмотреть, как сажают в карету скорой помощи роженицу. Она то выравнивалась, то гнулась, ломаясь над своим животом. Потом на центральной улице нас догнал пьяненький мужичок с буханкой белого хлеба. Он попросил закурить. Я подобрал с тротуара охранник — ровно половина недокуренного «казбека», оторвал обслюнявленную часть мундштука, прикурил, и, затянувшись пару раз, отдал мужичку. Он засмеялся, затянулся и отломил нам с товарищем по куску еще теплого хлеба. Хлеб был теплый, пахучий, в голову хмельно ударило. Дома во дворе ссорились Вера и Лева, бездетные муж и жена, оба очень добрые, но невероятно ревнивые. Перед водоразборной колонкой стояли диван с наваленной на него одеждой, два стула и этажерка с книгами. В угловой квартире на первом этаже окно было распахнуто, там в глубине горела свеча, в слабом ее свете разъяренная Вера металась то к комоду, то шифоньеру, то сундуку, доставая новые и новые вещи, швыряя через подоконник стоящему перед окном мужу.

— Бери! Все можешь взять…

— Обойдусь… — Лева подбирал вещи и валил их обратно в комнату.

— Ну и чтоб ты лопнул! — крикнула Вера и захлопнула окно.

Я и Лева разложили на диване одежду и сели.

— Да ты подбери ноги, ложись, — сказал Лева, помог устроится совсем хорошо, накрыл чем-то большим и мягким. Наверное уже сквозь сон я слышал, как снова распахнулось окно, и Вера тоненьким голосом сказала:

— Лева, ты спишь? Знаешь, я уже ничего не чувствую.

— А я чувствую, — буркнул Лева.

— Ну и хорошо! — окно закрылось и тут же распахнулось. — Лева! Слышишь? Что тебе говорят: иди сейчас же домой.

— Лева молчал. Вера опять тоненько, жалобно призналась:

— Лева, я не могу. Из-за чего все было? Честное слово, у меня вылетело из головы. Я не помню.

— Я тоже не помню, — сказал Лева, — Это знала только ты.

— Тогда иди домой.

— Здесь Ленчик.

Вера вышла во двор, остановилась надо мной и нежно удивилась: — Правда, Ленчик! Ах ты, бедненький наш…

* * *

… Бедненький… Бедненький… Бедненький… Когда я проснулся, меня искала мать. Уже была война.

— Леня, я очередь за перловкой заняла. Ты стой, а я пойду денег займу. Теперь же ничего не будет, хоть чем-то надо запастись.

В очереди за перловкой меня нашел товарищ по училищу.

— Завтра в семь с вещмешком в училище. Поедем работать в колхоз.

Вообще во всех углах началась бурная беготня. В колхоз нас не могли отправить четыре дня. С утра ясно, что не отправят, но держат во дворе, начальство ждет указаний. С полдня шлют по городу собирать металлолом. Не одни ремесленники, но и множество школьников ходили по дворам и закоулкам в поисках ржавых кроватей, бочек, корыт и ломов. Между тем город почти мгновенно сделался заплеванным — всюду обрывки бумаг, подсолнечная шелуха, окурки, битое стекло. А в воздухе стон гармошек, песни, рыдания. Воздух был насыщен горем. Нарвались! И еще мы, мальчишки между четырнадцатью и пятнадцатью, почувствовали, что в этом воздухе пахнет преждевременной зрелостью. И как же теперь, когда отцы почти поголовно уходили на фронт, не хотелось зрелости. Пусть лучше продолжается детство, лишь бы не случилось невозможное — гибель отца, матери, сестер, братьев. Да любая гибель! Потому что гибель даже совсем незнакомого человека означает только то, что и сам ты можешь погибнуть…

Страшный 41-й, на который накладывался ужасный 42-й, переломный 43-й, беспросветный 44-й, тягучий 45-й, видится мне теперь как раннее детство. Каким же я, все мы, были тогда трогательными в страхах, попытках хоть что-то понять, предвидеть, предпринять… В 41-м и погибшие, и пережившие его, были детьми… «Что же это такое? Сколько ж это можно терпеть? Зачем?..» — спрашивали друг друга люди. И никто не знал ответа. В колхоз мы приехали к началу уборочной. Меня и еще нескольких самых крепких ребят поставили работать при веялке. Это было очень тяжелое и однообразное дело — кидать лопатой зерно на транспортер. Если б не перебои с машинами и подводами, выдержать десятичасовой рабочий день было бы невозможно. Пока стояла жара, терпел, втягивался. Но задождило, работа приостановилась, и в один прекрасный вечер насыпал в сумку зерна, железная дорога была в четырнадцати километрах, дошел пешком, подцепился на товарняк и утром был дома. В городе за каких-нибудь десяток дней опять все переменилось. На улицах пустынно, они вновь очистились ветром. И ни одной беззаботной фигуры, ни одной улыбки… Мать и обрадовалась и испугалась.

— Сбежал! Разве в такое время можно? Ешь, поспи немного и скорее назад.

Непосильная работа при веялке не то чтобы отшибла мою память, но притупила воображение. То, как встретила меня мать, неожиданостью не было. А вот дорогая сестренка поразила. Какой там сон! Анечка буквально набросилась на меня со всеми своими нехитрыми игрушками, она просила, она требовала повторить наши игры, как до войны было. Она хотела радости, которой не стало. Когда она сказала, «как до войны было», мать замерла, потом заплакала:

— Бедные мои детки…

Анечка была ненасытна. Как будто все мы вспомнили, однако ей было мало, она требовала повторить. И самое печальное было то, что матери удалось уговорить ее оставить меня в покое. Анечка вдруг оробела, смутилась, что раньше было невозможно. Конечно же я не мог спать, отпросился у матери на улицу и пошел в порт. В порту тоже было безрадостно. Любимой бригады не существовало. Остался бригадир Петрович, как выяснилось, разжалованный в рядовые, да злющий язвенник Бочаров. Остальных подмели военкоматы. Новое воинство состояло из женщин и подростков, неумелых, боязливых, командовал ими лебедочник Ванеев, в недавнем прошлом очень непопулярный. Грузчики называли его Воняев, а он, прирожденный подхалим, делал вид, что это ему нравится, так как очень любил выпить и в этом деле целиком зависел от бригады. Теперь он распрямился: новое время потребовало нового командира. Мудрый Петрович сказал мне:

— Я разве палка? Я отвечал, ребята вкалывали, каждый знал свое место. Теперь все знает один Вонька. Поэтому прав всегда он, остальные только виноваты.

Но меня Ванеев приветствовал радостно. — Ленчик! Вот бы тебя ко мне. Слышь, ты только из училища уйди, а здесь я тебя устрою запросто. А чего? Жить можно… Я тебе серьезно говорю. Пошли, селедки дам.

Селедку я, конечно, взял. А про себя плевался: кому война земля сыра, а кому мать родна… Ванеев был не первый и не последний, кто в войну как бы вырос. Впрочем, такие гибли ничуть не меньше обыкновенных, для кого несчастье никогда не может обернуться счастьем. Даже донская вода в тот день меня не обрадовала. Разделся, поплыл — всегда это было такое наслаждение. Но идет война, вновь утрачены цели…