ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Город был в шести часах езды от той самой станции. Он был такой большой, что я долго не понимал, где юг, где север, не отличал улицы и дома одни от других, люди стали на одно лицо, как китайцы. Квартира оказалась низкой полуподвальной комнатой в десять квадратных метров с выходом в длинный и темный коридор. В коридор выходили двери еще шести комнат, и возле каждой стоял стол, табуретки, примуса или керосинки, на стенах висели корыта, тазы, пилы и другая утварь, воняло керосиновой гарью, прелыми тряпками, несвежей едой. В общем очень тесно и грязно. Зато сколько чудес! В комнате светила электрическая лампочка. В коридоре их было аж две. В небольшом квадратном дворе стояла водоразборная колонка. Недалеко на улице, на столбе висел репродуктор и с шести утра до поздней ночи громко говорил, пел, играл музыку. А высоченные, до четырех этажей дома! Мы жили почти в центре города. Если выйти из дома и направиться влево, то через каких— нибудь двести шагов оказывался на главной улице Энгельса, очень нарядной, с магазинами, кинотеатрами, кафе и ресторанами, посреди улицы мчались легковые автомобили, трамваи и троллейбусы, а асфальтовые тротуары так чисты, что хоть спать ложись. А если пойти вправо, скоро начинался мощенный булыжником спуск, сначала был хлебозавод, потом рыбзавод, улица делала поворот влево и выводила на красивую бетонную набережную, к Дону — сильной, глубокой реке со множеством лодок, буксиров, барж, пароходов. А позади дома был обрыв, внизу речка Темерничка, за ней обширная железнодорожная станция «Ростов-Главная», там работали мать и новый мой отец Серафим. Вскоре после приезда мать решила покатать меня на трамвае. Я и она с малышкой на руках заняли места друг против друга у открытых окон. Мать и сама-то в первый раз ехала через весь город. Трамвай часто звенел, подавая сигнал кому-то впереди. Щелкали переключатели в кабине водителя, дух захватывало от мелькания за окнами, много разноцветных людей, домов, вывесок, деревьев разом оставалось позади. Ничего нельзя рассмотреть — вперед, вперед! Ехали так долго, что я начал уставать. Сестренке тоже видно надоело, потому что она разревелась во все горло. Иногда казалось, вот едем по тихой улице с сомкнувшимися вверху кронами акаций, дома совсем простые, не лучше деревенских — пора бы городу кончиться. И вдруг новая партия высоченных многолюдных домов, оживленные перекрестки с магазинами, пивными, лотками, тележками газводы. Наконец трамвай приехал на кольцо, в переднюю дверь люди стали выходить, а в заднюю тем временем рвалась толпа, самые сильные быстро догнали последних выходящих, буквально вытолкали их. Скоро кондуктор подергала за веревочку, задребезжал звоночек в кабине водителя, трамвай тронулся и из окна стала видна противоположная сторона улиц, вновь город казался совершенно незнакомым. Сиротой в деревне я хорошо усвоил: чтобы тебя любили, жалели и подкармливали, надо быть покладистым, дружелюбным. Оно, конечно, и в деревне шутников хватает, но в городе люди еще веселеее. Сначала по носу щелчки получал я на каждом шагу. В обеденный перерыв рабочие хлебозавода, одетые в белое, с ног до головы обсыпанные мукой, появлялись из проходной и шли в столовую каждый с куском белейшего и пышнейшего хлеба. На их коротком, шагов в тридцать пути всегда стояли ребятишки, и мукомолы отщипывали им от своих кусков. Я это увидел и тоже стал в ряд. И вот один очень веселый грузчик, в накинутом на голову и плечи мешке, в белых брезентовых рукавицах прямо перед носом у меня взял да и хлопнул этими самыми рукавицами. Мучное облако получилось такое густое, что я некоторое время ничего не видел… Потом на трамвай захотелось подцепится и спрыгнуть. Очень уж ловко это делали многие пацаны и молодые дядьки. Двери троллейбусов плотно закрывались сжатым воздухом, а в трамваях всегда были распахнуты, и все, кто способен, не дожидался остановок. Вскочить на ходу — это у меня получилось сразу. А вот когда собрался выпрыгнуть, пацан, стоявший надо мной на площадке, с эдакой усмешечкой, отводя глаза в строну, сказал:

— Не по ходу — назад прыгай.

Я видел, что прыгают только по ходу. Однако послушался, развернулся и прыгнул против хода. Страшная сила бросила меня на мостовую, раз пять я перекувыркнулся и наконец распластался посреди улицы, ударившись затылком о булыжник с такой силой, что даже непонятно, как не раскололась моя голова. Несколько дней я ходил с шишкой невероятных размеров, потом мать повела в больницу железнодорожников, там хирург ковырнул скальпелем мой затылок и хлынула черная кровь, залив мою шею, плечи и спину.

— Могло получиться заражение, — сказал хирург.

Мне нужен был учитель, вожак. И конечно же он нашелся. Про Степу Снегиря из нашего двора шла дурная слава: вор. Я сначала ничего плохого не видел. Веселый, а главное на два года старше, ростом, правда, равный мне, но коренастый, куда более сильный. Степа водил за собою по городу, подкармливал то медовыми коврижками, то пирожками с картошкой. Это он научил меня курить. В первый раз это случилось за нашим домом, в кустах на краю обрыва. «Затянись вот так»… Я хотел и не мог. «Чмурь поганый! За что только я тебя люблю», — сказал Степа. «Ну ладно. Сейчас», — сказал я и затянулся. Что со мной сделалось. Все перед глазами стало зеленым — кусты зеленые, небо зеленое, внутри в животе зеленое. Степа показал дорогу на чердак нашего двухэтажного дома. Вела туда широкая деревянная лестница, упиравшаяся в дверь с висячим замком-гирькой. Степа расплющенным гвоздем легко открыл замок. В углу высокого пыльного чердака была башенка с окнами — почти комната с широким выходом.

— Здесь и ночую, — сказал Степа, указывая на тряпье и старое ватное одеяло посреди башенки. — Дома орава. У тебя тоже повернуться негде. Переходи ко мне.

— Боюсь, — сказал я.

— Чего боятся? Спи крепко до утра, сонному домовые ничего не делают.

— А вообще-то мне здесь нравится, — признался я.

Скоро после знакомства с чердаком пришли мы на Старый Базар, который, кстати, тоже был совсем недалеко — огромный, шумный южный базар. Степа показал на мужика, торгующего с прилавка кожаными чувяками.

— Хочешь иметь на мороженое и кино?

— Кто ж не хочет?

— Я тебе вот даю деньги. Подойдешь и спросишь цену. Он тебе ответит, допустим, пятерка. Ты торгуйся, мол, больше трояка не можешь. Проси, постарайся сопли распустить. Он не уступает. Тогда брось ему трояк, бери чувяки и уходи. Он будет орать: стой, держи… А ты пяться и приговаривай: «Дядечка, родненький, мне без чувяк нельзя. Мама так велела…» Когда он побежит за тобой, остановись, посопротивляйся и отдай еще два рубля.

— И все?

— Да. Уходить будешь как можно быстрее, но не бежать и ни в коем случае не оглядываться. Оглянешься — пропал.

Мне нехорошо стало от предчувствий.

— Ой, Степа, ты что-то придумал…

— Да нет же! Я тебе потом расскажу. Ну поспорил я. Шутка. А ты мне должен помочь. Мы разве не друзья?

Старый мужик со свиными глазками был наглый торговец. Едва я взял с прилавка чувяки — один чувяк взял, — и попытался торговаться, он засмеялся и грозно сказал:

— Положи!

— Ну почему, дядька? — заныл я.

— Положи, — повторил мужик.

Тогда я бросил ему три рубля на прилавок и с чувяком побежал. «Держи! Лови!» Вильнул влево, вильнул вправо. Кому-то головой в пузо заехал. На железную ограду рынка взвился как обезьяна — и вниз, к Дону. Убежал, забился в штабелях досок, до поздней ночи боялся высунуться. Потому что понял, на какое дело уговорил меня Степа. Да я, конечно, обо всем догадывался. Но надо было то ли окончательно убедиться, а скорей всего, крути не верти, попробовать захотелось… Степа появился во дворе через несколько дней. Он смеялся.

— Люблю дуроломов…

— Я дуролом? — поразился я, поджидавший его с большим, надо сказать, нетерпением, чтоб разругаться навсегда.

— Ты молодец. Бери десятку за труды. Молодец, увел дуролома от товара — лучше не бывает. Все было на букву «х». Гуляй! — и ушел.