ДВОЙНОЕ РАЗРУШЕНИЕ ГРАДА

Часть первая

То ли это было, то ли не было. Синий вечер, стрекозы над вишнями. Там, вверху, еще солнце, а мы в тени сидим на пороге своего дома. Мы — я, отец и мать — только что напились чаю, перед нами на дорожке шумит, не хочет остывать самовар. Постепенно все вокруг утихает, воздух густеет — и это настоящее счастье, что мы вместе, что тепло и тихо, что пришла минута, когда совсем-совсем ничего не хочется. Потом тревога, страх, неразбериха. И вот под стук колес мы едем в холодном телятнике по зимней белой стране. Куда-то наконец приезжаем и пересаживаемся в сани, запряженные лошадьми. Жуткий холод. Нас привозят к высокому лесу и вместе с пожитками вываливают в глубокий снег. Через минуту мы остаемся одни. Перед нами высокий темный лес, слева ровное длинное поле, потом опять лес. Отец и дядя Коля уходят в чащу, скоро возвращаются. Все вместе, взрослые и дети, протаптывая тропу в глубоком сыпучем снегу, переносим пожитки на поляну, окруженную елями и березами. Отец и дядя Коля, один с топором, второй с лопатой, расчищают от снега и кустарника площадку, начинают рыть яму. Моя мать и жена дядя Коли разводят костер, начинаем греться. Все время, пока ехали по железной дороге, я думал: что же с нами будет, куда мы едем? И вот привезли нас, бросили в лесу — что же здесь может быть?.. Отец и дядя Коля копали большую яму, на снег земля ложилась черными брызгами. — Мама, что это такое? — спросил я. — Это будет наш дом, — ответила мама. Дяди Колин Витька был придурковатый. Вдруг он выпучил глаза и, показывая пальцем на черную землю, заорал: — Могила! От бабушки я не раз слышал, что последний дом каждого человека — могила. «Это они могилу роют!» — догадался я. И сейчас же вопрос: «А кто убьет и зароет?.. Да папа же с дядей Колей!!!»…Кажется, я закричал, бросился на шею матери — и все…

* * *

У меня тогда отнялись ноги. И с головой что-то случилось. Смысл вещей ускользал в какую-то бесконечность. Брат — почему брат? Может быть брат не братом? Елка — почему не береза? А береза почему не елка? Очень хотелось есть. Превратиться бы в дерево, чтоб ничего не хотелось. Однако дерево могут срубить… Додумался, что лучше всего бы сделаться воздухом — воздуху ничего не надо, воздух никто не может мучить. И заплакал от великой жалости. Если я, мама, отец, Витька, дядя Коля и его жена превратятся в воздух, то ничего не будет кроме стонов, вздохов. В землянке, выкопанной отцом и дядей Колей, было то жарко и дымно, то холодно и сыро. С бревен над головой капала ледяная грязная вода. А весной нас затопило, отцу с братом пришлось строить шалаш. Поле между нашим лесом и тем, который вдали, превратилось в большую воду, по ней с грохотом плыли льдины. Когда я снова научился ходить, приехал второй из отцовых братьев дядя Филя и выкрал, увез меня и Витьку из несчастья.

Долго-долго мне было очень плохо. Голодно, потому что голодали везде. А главное тоска по отцу-матери. Однако вокруг были неплохие люди, надо было отзываться на их слова, их внимание. Постепенно отошел, сделался дяде Филе помощником. Однажды, в разгар лета, примерно через год, ничего не объясняя, посадил меня дядька на телегу, полдня ехали балками, полями. Приехали на узловую железнодорожную станцию. Долго пробирались вдоль составов и под ними. Наконец, в самом тупике, вышли к вагону с решетками на окнах, с часовым у входа. За решетками угадывалась большая вагонная теснота, там шевелилось много людей. Из окна посередине вагона странно смотрела на меня женщина в белом платочке. Не сразу узнал я в ней свою мать. Она робко улыбнулась, губы ее дрожали, кривились. «Леня», — сказала она, а я совсем ничего не смог. Так и стояли друг перед другом. Я под жарким солнцем босиком, в трусах, рубашке и кепке, она надо мной в бедном белом платочке, концов которого едва хватало, чтобы завязать на подбородке, голова ее под этим платочком была незнакомо маленькая, узкая.

— А где папа? — решился спросить я.

— Пока нам нельзя вместе, — болезненно дернувшись, сказала мать.

Ты должен быть умным и все понимать.

Ну да, я понимал. То есть абсолютно ничего не понимал, кроме того, что если начну говорить, то все окончательно спутается. Давным-давно я это понимал. Солнце палило беспощадно, а мы не знали, что говорить.

— Слушайся дядю и тетю, — не один раз повторила мать.

Я согласно мотал головой. Часовому тоже, видно, было тяжко, и он сказал дяде Филе, сидевшему на корточках позади меня:

— Конец. Уходите.

Дядя поднялся, взял меня за руку. Мать встрепенулась.

— Леня! Не забывай меня. Я вернусь к тебе…

Если б не дядя, крепко державший за руку, я бы лег под проезжавший по станции тяжелый состав. Мне просто надо было, чтобы тяжесть, которая навалилась на меня, имела настоящий вес и раздавила без остатка. Казалось, вновь долго-долго будет плохо. Но то ли уже имелся опыт самообмана, то ли человек, тем более ребенок, не способен два раза подряд погрузиться в беспросветность. Когда пришли во двор, где оставили телегу и лошадь, я лег на сено в телеге и крепко уснул. На следующий день выехали, едва рассвело. И было такое замечательно туманное утро, растянутое на несколько часов пробуждения птиц, насекомых, трав и деревьев, что я, непрерывно вздыхавший, когда наконец пробилось солнце и все вокруг засверкало, опять крепко уснул. А потом… последнее обещание матери: «Я вернусь…» Я же видел! Она же появилась передо мной… И она вернется. Я ожил. Я буду пасти дяди Филину корову, пасти гусей, нянчить их маленькую Тоньку. Тем более буду, что двоюродный брат Витька — грубый неблагодарный дурак, ничего не желающий делать, ворующий в доме еду, дядя Филя уже не раз его бил, а меня только хвалит.

Я ходил во второй класс, когда мать вновь появилась. В очень жаркий октябрьский день притащился из школы и увидел ее во дворе на скамеечке. Мать совершенно изменилась — кожа да кости, но на этот раз я сразу понял, кто передо мной. Вообще я все-все понял.

— Мамочка моя! Пойдем. Тебе надо лежать.

Это был первый поступок в моей жизни. Я повел ее в пустой дом, уложил на свою койку, принес стакан молока. Она была так слаба, что, едва выпив молоко, забылась. Я сидел на глиняном полу возле нее, слушал ее дыхание и клялся себе, что если мать умрет, никогда этого не забуду, когда вырасту, сделаюсь бандитом и буду убивать тех, кто мучит простых невинных людей. Я сидел возле матери, пока не наступил вечер и не вернулись с работы дядя и тетя. Я выбежал на крыльцо и сказал:

— Мама из тюрьмы пришла! Она очень больная и спит. Ее нельзя трогать.

Меня не послушали, вошли в дом. Мать проснулась и силилась встать. Ее снова уложили, успокоили. Она выпила воды и сказала:

— Леня, уйди!

Меня долго не пускали. Когда наконец смог войти, дядя и тетя неподвижно смотрели в окно, материно лицо на подушке было мокрое от слез.

Немного поправившись, мать уехала искать работу в городе. Я успел закончить третий класс, прежде чем она забрала меня к себе. В городе мать работала на железной дороге уборщицей пассажирских вагонов, вышла замуж за стрелочника и родила девочку. Я к тому времени знал, что отец и дядя Коля утонули в Енисее, дяди Колину жену взял себе местный мужик, а мать пустилась на родину, была арестована и судима. Когда я видел ее в вагоне с решетками, под странным платочком она укрывала наголо остриженную голову. Свое новое замужество мать объяснила просто:

— Отца твоего я любила и люблю. Но что поделаешь. У Серафима какая-никакая квартира. А главное, я сама не хочу в деревне жить и тебя решила из нее вытащить. Серафим неумен, зато непьющий. Не обращай на него внимания. А сестру полюбишь.